Сделав вид, что ей надо пригладить волосы, Женя отняла руку и села на самый дальний стул. Во рту пересохло, и «спасибо» получилось почти неслышно.
— Возьми подписку на Цвейга, он ведь у нас по жребию был.
Новое «спасибо» прозвучало слишком громко. Женя, как всегда, не посмела отказаться, хотя собрание сочинений Цвейга она как раз вытянула. Не решилась огорчить человека, как оказалось, к ней так расположенного.
— Хороших работников, понимаешь, не ценят у нас. Этот, — Вадим Вадимыч показал на стену, за которой находился кабинет директора, — любого предаст. Ты с ним как?
Женя пожала плечами — откуда ей знать, как?
— Вот-вот, ты ему в лапы не давайся. Мне один очень известный и уважаемый художник говорил, что вот он, этот, прощается с тобой дружески, даже до лифта проводит, дверцу откроет, а там и пустой колодец может оказаться, пропасть. В хозяйственных делах, понимаешь, совсем не разбирается. Или чересчур хорошо разбирается. Говорят, дачу себе строит из материалов, которые издательству на ремонт выделены. Но это между нами…
«Какое „между нами“!» — подумала Женя. Сто раз уже слышала она шушуканье и про художника, и про дачу.
Зазвонил телефон, и Женя, ругая себя, потихоньку выбралась из кабинета. Получилось, что она теперь обязана Вадиму. За что? И когда, как потребуется расплачиваться?
В конце дня из производственного отдела принесли пухлый синий том с золотыми тиснеными буквами: «П. Кайсаров. Собрание сочинений». Как некрасивая девочка из стихотворения Заболоцкого, что бескорыстно радовалась чужому велосипеду, Женя в упоении показывала всем книжку. Техредше, случайно заглянувшей в их комнату, рассказала, как ходила к Вадиму Вадимычу.
Аврора Ивановна отвела Женю в сторону:
— При ней, — она показала на пухленькую техредшу, — про Вадима ни слова.
— Почему? Я же ничего плохого не говорю.
— Все равно. Она его любовница.
— Как это может быть известно? — спросила Женя, вместо того чтобы оборвать сплетницу. «Вдруг и про меня такое же говорят?»
— Их видели вместе в ресторане ЦДЛ, — привела Аврора неопровержимое, по ее мнению, доказательство.
В вечернем телефонном разговоре Женя подробно обрисовала Рахатову эту поучительную, с ее точки зрения, картинку издательских нравов, которая, однако, Рахатова ничему не научила, наоборот:
— Совершенно тебя не понимаю. Я — другое дело. Мне есть кого бояться, все-таки жена, сын. А я не страшусь, ничего не скрываю. Да, порой люди судачат, а потом очень быстро привыкают к новости, какой бы она ни была. Вот напряги память и попробуй назвать хотя бы одно женское имя, связанное с известным писателем, политическим деятелем, художником и преданное позору или анафеме? Я такого имени не нашел. Анна Керн? Мария Денисова? Елизавета Воронцова? Лиля Брик? Вероника Полонская? Ольга Ивинская? Или, может быть, смеялись над их мужьями, над Осипом Бриком, Михаилом Яншиным? Чепуха все это. Дело в том, как сам человек относится к событиям и к самому себе. Можно втягивать голову в плечи, а можно высоко поднять ее и так держать всегда. А ты, как зайчик, тени своей пугаешься. Можешь мне объяснить, почему?
— Сто раз объясняла: если вы не хотите быть со мной вместе… — Этими словами Женя заменяла другие, которые она не произнесла бы, как ей казалось, никогда и ни за что, так они были унизительны для нее.
— Да нет же, нет! Хочу и буду! По-разному могут складываться обстоятельства, но, что бы ни происходило, я — рядом с тобой, а если какое-то время не рядом, все равно, я принадлежу одной тебе! Тебе и никому больше! Вот были у меня сегодня гости — получилось даже неудобно: я все время уходил от них в свой кабинет и погружался в мысли о тебе. Говорил, что выпил лишнюю рюмку, а на самом-то деле я был там с тобой, мое солнышко… — Взволнованная нежность зазвучала в голосе Рахатова, и он помолчал, чтобы осознать и запомнить это новое для него чувство. Но в установившейся тишине не было ответных признательных импульсов, и ему пришлось вернуться к горькому началу разговора: — Оставить Симу — значит отрубить голову человеку, который двадцать лет не в пример многим и многим бесстрашно сражался за меня с моими идейными и творческими недругами, помогал мне в тысячах разных дел… Как же я отрублю ей голову? Ты же добрая, ты этого не захочешь. И сына я не могу бросить. — Рахатов даже устал, убеждая себя в своей полной правоте.
Попрощавшись, Женя не смогла усидеть на месте. Как будто машина на большой скорости с визгом затормозила и вновь понеслась. Стала бегать из угла в угол, попробовала читать. Детектив — ничего не поняла, отложила. Свежая «Литературка» — ну и чепуху пишут!
Позвонила Алине. Соседка прогнусавила: «Их нет дома, они мне не докладывают, куда ходют…» — и бросила трубку. Кайсарову же я не сказала, что книга вышла. Предвкушая его радость, волнуясь, набрала номер.
— А, Евгения Арсеньевна… Я знаю, мне директор звонил, поздравлял. Обещал завтра свой экземпляр прислать с шофером. Как там у нас дальше, все в порядке? Ну, извините, у меня сейчас гости.
Наверное, в таком состоянии о самоубийстве думают или начинают пить, а я даже не курю. Сама во всем виновата. Что в моей жизни только от меня зависит, зачем я ко всем прилепляюсь, путаю их жизнь со своей? Вот и получается — в чужом пиру похмелье, и какое тяжелое.
Зазвонил телефон. Неужели Рахатов? Стыдно стало?
— Мне поговорить с тобой очень нужно… — Сашин голос звучал подавленно. — Выйди, а? Я у твоего дома.
Одному человеку понадобилась, пусть хотя бы как жилетка. Наверное, Инна его допекла. Как можно так пользоваться Сашкиной деликатностью! Ему ведь только тяжелее оттого, что он не может огрызаться и кричать.
Джинсы и рубашку переодевать не стала, шпильку, которой кое-как были заколоты волосы, положила на стеклянную полку в ванной и, не глядя в зеркало, пару раз провела щеткой по распущенным прядям. Губы Женя не красила, хотя Алина убеждала, что помада делает лицо более выразительным. А Рахатов любую косметику не любит… Да он и брюки запрещает носить…
— Это — вам!
Саша театрально протянул веточку с ярко-красными ягодами, которую скорее всего сорвал с рябины из дворового скверика. Никакой удрученности. Успел уже запрятать свое настроение, или ничего и не случилось?
— Слушай, Жень, пошли в кафешку, посидим, выпьем?
— Как тебе не стыдно?! С такой тревогой звонишь, я все бросаю, а тебе, оказывается, повеселиться захотелось.
Отчитывала Женя без раздражения — так сестра корит старшего брата, уверенная, что у женщины отсутствие мудрости, приходящей с возрастом, возмещается интуицией. А в кафе пойти нельзя: во-первых, одета по-домашнему, во-вторых, Рахатов рассердится, что с посторонним где-то была (ему ведь не втолковать, что Саша почти как родной), даже к Кайсарову ревнует — сам-то ни разу не встречал поклонниц, которые бы не переносили влюбленность в его стихи на него самого. Убедить его ни в чем невозможно, а скрывать — значит лгать, этого я обещала никогда не делать.
— Сашенька, не могу. Завтра надо корректуру сдавать, а еще половина не прочитана.
— Жень, кончай так уродоваться! Чего ты добиваешься? Все время как на галерах. Я понимаю, так проще — запрячься и тупо тащить воз. Но ты даже цель перед собой никакую не ставишь! Лихадемик — его в Питере так ребята именуют — в молодости тоже в издательстве служил, корректором. Но его выжили. В итоге получилось, что выгнали в академики. Может, и тебе бы встряска такая не помешала?
— Ну, запричитал, как родители! Нравится, вот и работаю. А если мне все остальное неинтересно?
Именно такая жизнь казалась Жене единственно счастливой, она жалела всех, кто не служит в издательстве, а особенно тех, кто вынужден был или даже по своей воле уходил с редакторской работы. Но как объяснить, почему? И рассуждать на эту тему Женя не стала.
— У тебя-то что стряслось? Ленечка как?
— Он как раз ничего, на даче с Ниной Александровной.
Они шли по Красноармейской, по Часовой, отгороженным от проезжей части высокими деревьями, в кроне которых висели шары городских фонарей.
— А кто плохо?
— Надо мне от Инны уходить… — Саша ускорил шаг, прямо глядя перед собой. Лицо помрачнело, но он помотал головой, как бы стряхивая с себя неприятные мысли. — Мне Никита сказал, что видел ее в ресторане с Бородой.
— Опомнись, Саша, ты же сам только что меня в кафе звал…
— Разве можно сравнивать, — болезненно усмехнулся Саша. — Там что-то есть, это точно. Понимаешь, самое обидное, что я же ее пожалел… А теперь… Она сама говорила: «Тебе нужен кто-то получше, но пожалей меня». Это в мужское сознание западает. За эти слова мне же и мстит.
— А ты ее любил?
— Знаешь, когда я к ним переехал, то каждый день ждал вечернего чаепития, когда Нина Александровна приходила, а с ней такое тепло, такая домашность… Как-то стал копаться в шкафу — книг у них до черта… Наткнулся на Констана.
Там словно впервые прочитал, что не надо преувеличивать степень любви, которую ты внушаешь, и степень трагедии, которая произойдет с брошенной тобой женщиной. И дальше, я запомнил по тексту: «Если бы их не донимало тщеславие, совесть у них могла бы быть спокойна». Но было поздно, Ленька уже родился.
— Может, все еще устроится? Потерпеть только надо?..
Сашино молчание было слишком уж определенным ответом, да и терпел он на Жениных глазах, никому не жалуясь. И сейчас, скорее всего, он все решил, только для очистки совести надумал посоветоваться с независимым экспертом. Не у каждого найдется в критическую минуту не подставное лицо, а человек, которому можно рассказать свою жизнь, поступки, мысли, не совсем тебя украшающие. Выслушать-то, может быть, и не откажутся, но многих так и тянет использовать откровенность во зло.
Женина надежность не бросалась в глаза. Если ей доверяли тайну, она не важничала: «Я никогда никому ничего не рассказываю», не уверяла многозначительно: «Я все для вас сделаю», когда требовалась пустяковая помощь. Роль утешителя досталась ей еще в детские годы. Однажды что-то произошло между родителями, они не разговаривали несколько дней, и в конце концов папа принялся сам и очень неумело собирать чемодан. У Жени поднялась неправдоподобно высокая температура, врач «скорой помощи» ничего не понял, сделал укол, но жар не спал. Страх, суета помирили родителей, и через день загадочная болезнь куда-то пропала.