Саша плелся за Светланой, не вслушиваясь в ее слова. Уже давно ему было безразлично все, что связано с прежней семейной жизнью. «Этого не было», — когда-то сказал он себе и сам поверил. Конечно, не сразу. Пришлось долго выхаживать, лечить раненую гордость, гасить вспышки беспомощной ненависти. А фантомный Ленечкин кашель все еще будит по ночам…
Сейчас он терпеливо ждал, когда же кончится очередное испытание, и думал о том, как отредактировать встречу, чтобы о ней можно было рассказать Жене.
Но у Светланы были планы совсем другие.
— Вот и мой дом, видишь, башня белая. Сейчас уж как следует… — Она многозначительно посмотрела на Сашу: — Отдохнем. Вон, смотри, на пятом этаже мои окна. Господи, свет-то там откуда? — Светлана зло, некрасиво выругалась. — Муженек, черт бы его побрал, раньше срока при..ярил. Старый мудак! Ладно, отпускаю тебя. — Она подставила щеку для поцелуя и деловито добавила: — Позвоню сама — в рукописи-то телефончик не забыл указать?
И хотя Светлана дернула за ниточку, напомнив, что Саша теперь от нее полностью зависит, он обрадовался неожиданной свободе. «Да ну вас всех…» — отгородился он разом от всего нелепого и стыдного в своей жизни. В голове закрутилась одна недодуманная идейка насчет Полонского, и с ней он быстро зашагал к метро.
Истории пока не известно ни одного учреждения — от химчистки до министерства — чья работа застопорилась бы из-за отсутствия руководителя. Без курьера, без машинистки, без корректора сразу бы возникли неудобства, появились проколы, а без директора издательство пребывало уже почти полгода и, казалось, так может продолжаться вечно.
В конце декабря, когда все гадали, выдадут ли до праздников зарплату, какой будет заказ и хватит всем или опять придется разыгрывать, разрешат ли пожарники проводить в актовом зале елку для издательских детей, когда многим стало понятно, что уже никуда не пригласят и надо либо самим звать гостей, либо делать вид, что Новый год — семейный праздник и что его по святой многолетней традиции отмечают у себя дома, в интимном кругу, а всю досаду одиночества сорвут на безответном телевизоре, — именно тогда произошло окончательное падение кабинета Сергеева.
Объявили о партийном собрании, на котором должны зачитывать очередное закрытое письмо. Правда, неясно, от кого закрытое — о нем рассуждали уже в утреннем переполненном автобусе и в очереди за мясом. Новый парторг, которого с помощью горкома сумели посадить на место прежнего, изменника, открыл короткое собрание предательскими словами:
— Сегодня наконец-то товарищ Сергеев избавил нас от своего присутствия.
Власть рассредоточилась. Ее очажки то вспыхивали, то едва тлели в трех кабинетах: Вадима, Альберта Авдеича и парторга, объединившегося с плановичкой, с главным бухгалтером и с редакционной завшей, женой политически активного космонавта. Но вопреки басне Крылова воз тащился и даже не скрипел.
Каждый понедельник начинался с азартного обсуждения кандидатуры будущего директора, документы которого вот-вот пройдут все инстанции. Оценивался его рейтинг, а проще говоря — потянет ли он на эту должность. Поражала компетентность, даже профессионализм, с которым рассматривали каждого нового претендента.
К марту теневые кабинеты назначили на искомую должность одного из «почвенников», наметили расстановку сил, обновили с ним знакомства и дружбы, а некоторые даже съездили за советом по якобы неотложным делам. Но почва ушла из-под ног кандидата, когда несколько дней по радио и телевидению передавали классическую музыку, ставшую реквиемом его мечтам и притязаниям.
Казалось, общественная жизнь в издательстве замерла. Этот искусственный колосс лишился чувств и сознания временно. Перестали проводить профсоюзные и партийные собрания, производственные совещания созывали лишь тогда, когда нельзя было решить вопрос в так называемом рабочем порядке, то есть быстро, без рассусоливания.
Сидели по своим окопчикам и чего-то ждали. Техреды, например, предвкушали захватывающее зрелище по распределению ролей при новом царе. Их интерес в данном случае был чисто платоническим — высоко находилась власть директора, слишком сложно до них дотянуться. Даже при желании ему надо будет преодолеть преграду — их сюзерена Вадима, что пока никому еще не удавалось. В этом издательстве.
В других — другие нравы. Рассказывают, что некий директор некоего царства-государства сам лично принимал на работу всех женщин, от курьера до редактора, после неминуемой беседы один на один в специальной, смежной с его рабочим кабинетом, комнатушке, где он совершенно официально мог прилечь на диван во время слишком утомительного рабочего дня. Касались ли эти правила начальственного состава — всяких там завредакциями, руководителей планового, производственного отделов — история умалчивает. Впрочем, кажется, на эти должности назначались только мужчины.
Всем, что было ненужно и неинтересно Вадиму, занимался Альберт. И даже эти крохи с барского стола опьянили его, затуманили прошлое, настоящее и будущее, сделали абсолютно счастливым. Женя стала сторониться его кабинета, так как никакого интереса к производственным вопросам он не выказывал, соглашался с любым предложенным решением и ждал только момента, когда можно будет повернуть разговор к своему творчеству — вслух декламировал стихотворные миниатюры, жаловался, что день совершенно забит, но он приспособился сочинять в дороге — в метро, в автобусе.
— Прихожу домой, перед ужином выпиваю одну-две рюмашки коньяку и — за письменный стол. Часа два-три еще работаю. — Альберт откинулся на спинку кресла и на лице его появилась мечтательная улыбка. Что ему было слаще вспоминать — коньяк или то, что он называет творчеством, — разобрать невозможно.
Из вежливости Женя делала удивленное лицо. Испытывая к себе отвращение, хвалила опусы шефа, с трудом следя за тем, чтобы разнообразить оценочные слова. Старалась она зря — он был рад обманываться, подозрения в неискренности не возникали в его голове.
Немного легче было вести чисто литературные разговоры — дело в том, что Альберт Авдеич не силен был в определении жанра того, что вышло из-под его пера (машинкой он никогда не пользовался, перепечатывала ему секретарша, которой в благодарность разрешалось переваливать свои непосредственные обязанности на редакторов).
Как-то он прочитал свои стихи, где с потугой на остроумие рифмовалось «печка-речка» и «мороза-навоза».
— Есть какой-нибудь жанр про деревню?
— Эклога, — неосторожно проговорилась Женя. И чтобы он не воспринял греческий термин как насмешку — подходил он к виршам Альберта как корове седло, добавила: — Только это жанр серьезный, а у вас ведь вроде бы с иронией?
— Вот-вот, ироническая эклога — так можно? А первая буква какая?
— Э, — ответила Женя.
Через полмесяца эклога появилась на последней странице одного не очень популярного еженедельника.
— Евгения Арсеньевна, мы тут посоветовались — не скрою, мой голос имел решающее значение — и решили предложить вашу кандидатуру на пост завредакцией.
— Какой? — испугалась Женя.
— Как «какой»? Вашей.
— А Анна Кузьминична?
— Она уволилась сегодня на пенсию, по собственному желанию, — строго и отчужденно произнес Альберт. — Вы же понимаете, после той истории ей у нас делать нечего.
— Спасибо. — Больше ничего Женя не могла придумать. Наверное, надо было отказываться, сомневаться в своих силах. Но она любила работу, была уверена в себе и даже для приличия не могла предать эти чувства.
— Значит, посылаем документы наверх, вы согласны. Тут вот еще я хотел дать вам свою новую книгу… — Тон чуть-чуть изменился, но только тон. Никакого неудобства он не испытал. — Это сигнальный экземпляр. Вы не могли бы передать ее какому-нибудь критику — у вас ведь много знакомых — чтобы он напечатал рецензию на нее? Я надпись не делаю — это ведь неудобно будет… А вам потом подарю, когда авторские получу.
— Да, конечно, я постараюсь.
Женя изобразила, что все нормально, в порядке вещей. Протянула руку за книгой, опрокинув пластмассовый стакан с остро отточенными карандашами. Выходя из кабинета, больно стукнулась об угол книжного шкафа.
Что-то разладилось, она даже не могла естественно шагать — то увеличивала расстояние от поднятой ноги до пола и тогда раздавался громкий стук, то уменьшала его — нога проваливалась в пустоту, и Женя едва не падала.
Как теперь выполнить… приказ? Кого просить? Ну, фельетон мог бы Сашка написать, а положительной рецензией на эту графоманию кто захочет мараться? Хотя… он все-таки начальство. Временщик, но кто знает, сколько он так просидит и кем потом будет. Ладно, Сашка поможет. Обидно другое. Про заведование вставил скорее всего для того, чтобы заставить меня платить. Это только приманка.
И все-таки древние инстинкты в ней проснулись. В начальной школе Женя была звеньевой и гордо носила красную нашивку на правом рукаве коричневой формы, в пионерском лагере ее даже выбрали председателем совета отряда, и она с гордостью отдавала каждое утро рапорт пионерскому генералу. Это была вершина ее карьеры. Уже в старших классах не без труда отбивалась и от роли комсомольского вожака класса, и от членства в школьном комитете.
Голова заработала. Стала думать, как перестроить весь процесс, поменять планы, пригласить молодых, свежих авторов. Не пугало даже то, что на двенадцатую пятилетку уже все расписано и утверждено. Женя знала, сколько там бессмысленных книг, не нужных ни читателю, ни крупному начальству… Только их заменить — уже все пойдет по-другому.
— Как я рада! Как рада!
Валерия Петровна, попавшаяся Жене на лестнице по дороге в свою редакцию, обняла ее и расцеловала, больно уколов плохо выщипанными усиками над верхней губой.
— Чему? — непритворно удивилась Женя.
— Я всегда считала, что место заведующей должно быть вашим! — громко, так, чтобы услышали проходящие мимо, заявила Валерия.
— Тише, тише! Ведь еще ничего не решено, все еще сорваться может… — Жене стало стыдно, неловко, что на нее рассчитывают, а она может обмануть надежды.