Чего ей ждать? В понедельник будет обсуждение годовых планов. Андрею наплевать на то, что она уже рукописи получила от «внутренних эмигрантов». «Ты, старуха, понимаешь, что там это не поймут?» Знакомый по советским временам — а сейчас какие? — почерк начальника, играющего в либерала. Мол, я бы всей душой, но «там» не разрешат. И ведь прекрасно знает, что сейчас можно не только играть, но и быть либералом. Всегда были страшнее те редакторы, которые хорошо разбирались в подтекстах и намеках, одобряли их на черной лестнице и вырезали с мясом за рабочим столом.
И план он будет ломать только для того, чтобы расчистить место акулам, посадившим его в директорское кресло, и хищным рыбешкам, которые вокруг него вьются. А я сегодня одной такой акуле вернула роман с двумя сотнями замечаний, на доработку. И так покривила душой, сделала вид, что этот опус еще можно доработать, в корзину не предложила выбросить.
А эти дружеские откровенные разговоры… Женя передернула плечами, как будто хотела отогнать голос Бороды, его слова.
«Ты что, старуха! О ком хлопочешь! Да он же из-за границы не вылезает! Денег у него куры не клюют! И в застойное время процветал, и сейчас не бедствует. Не то, что я — на одну зарплату ведь не развернешься. Я ему такие платежки подписывал — закачаешься! Бешеные деньги!.. Я в их тусовках потерся… Как они там развлекаются! Ждали мы с одним двух девиц. Торт припасли, шампанское — все культурненько… А стервы эти не появились. Он мне и говорит: „Может, мы с тобой сами что-нибудь сотворим?“ Вот их нравственный уровень! Тебе такое и не снилось? А? Или я ошибаюсь? В тихом омуте, как говорится… Ты вечерком-то сегодня что делаешь?»
Ладно, не одной ведь работой… Женя села за письменный стол, раскрыла дневник и, оттягивая удовольствие, перечитала, что было в этот день год назад. Свидание с Рахатовым. Но не описание встречи, а рецензия на нее, и рецензия отрицательная. Решила отключить телефон, но как только подошла к нему, раздался звонок.
— С кем ты сейчас разговаривала? — раздался недовольный голос.
— Ни с кем.
— Но я же минут десять набираю твой номер — все время занято.
— Шутки телефонной сети в вашем доме творчества. Я ни при чем.
— Ты одна?.. Ну, хорошо… — После привычного допроса Рахатов успокоился. — Знаешь, у меня все планы переменились. Завтра придется в Москву ехать.
— Что случилось? — без труда сохраняя спокойствие, спросила Женя.
— Я сейчас тебе все объясню, — виноватым тоном заговорил он. — У нас под окном новоиспеченный кооператив стройку затеял — собираются ремонт машин производить. А это значит — шум целыми днями, звон, выхлопные газы. Теперь надо бороться, письма писать, в райисполкоме пороги обивать.
— Кроме вас некому?
— Ты же знаешь писательскую братию. Возмущаются, а как что-то реальное делать — в кусты. У одного заседание, у другого — зарубежная поездка, у третьего — путевка в Коктебель. А я и без мастерской с трудом засыпаю. Этот шум меня неврастеником сделает. Дай бог подписи с них успеть собрать.
— Вот видите, а вы на меня обиделись, что я завтра не могла приехать к вам.
— Но ты же не знала, что так случится. — Так искренне, непосредственно он посетовал, что Женя рассмеялась. — Ничего смешного. Если бы ты согласилась, то, может быть, мне бы и уезжать не понадобилось. А теперь что я могу поделать? От меня ничего не зависит.
— Странно устроена ваша жизнь — ничего в ней от вас не зависит. Я тоже… Расстанемся, и вы, наконец, перестанете все время чувствовать себя виноватым — передо мной, перед вашей женой, не знаю еще, перед кем… — Женя хотела перечислить все преимущества, которые получит Рахатов от их разлуки, но больше ничего придумать не смогла. — Как это так вышло, что никаких неудобств, никакого беспокойства наши отношения вам не доставляли? Даже свидания заранее планировать не надо — появилась возможность — и я тут как тут, все бросила. И отменить назначенную встречу — пара пустяков. А на мои сетования — простой ответ: «У тебя соперниц нет и быть не может. Я никогда ни к кому так не относился». Это, пожалуй, правда.
Вспомнилось, как во время последнего свидания он попросил прочесть ему письмо от поклонницы. «Передохнем немного, хочется блаженство продлить… Видишь, как я тебе доверяю… У нее почерк такой, что только профессионал разобрать может, а у меня уж глаза не те…» Почерк и правда был странный, неестественный какой-то, как будто нарочно испорченный, чтобы спрятать орфографическую неграмотность. Такое письмо можно показывать только очень надежному человеку.
— Она же вас любит… — Женя даже отпрянула от Рахатова.
— Не знаю, она мне не говорила… — Он спокойно притянул Женю к себе.
— И говорить не надо — каждая строчка об этом кричит! Как вы можете так обманывать бедняжку?!
— Я ей никогда не говорил о любви. Да и с чего ты взяла — ей просто стихи мои нравятся.
— Не скромничайте! — Женя все-таки высвободилась из его объятий и закрылась одеялом.
— Ну что ты так взъерепенилась! Может быть, знакомство со мной — самое яркое событие в ее жизни. Но если тебе мешает, я больше отвечать не стану…
Жене не мешало…
Стало прохладно. Прижав голым плечом трубку к уху, она поставила аппарат на кресло и залезла под одеяло.
— Что-то слишком часто стала ты о расставании говорить. Неужели думаешь, что нам обоим станет легче, если разлучимся? Мы оба из гордости можем делать вид, что не страдаем, что ничего страшного не произошло, но какая огромная это потеря — все равно проявится. — Рахатов замолчал, а Жене сказать было нечего. — Ты мне говорила, что твоя сестра разлюбила мужа…
— Неужели вы можете мою откровенность во зло использовать?!
— Господь с тобой! Я о том, что ты очень впечатлительна и под влиянием сестры решила со мной разделаться…
Женя рассмеялась, но вышло неестественно, нарочито. А что если он прав? Ведь она уже пробовала с ним расстаться. Выдержала тогда неделю. Только неделю радовалась своей свободе, а потом разом исчезли претензии, доказательства его вины, и осталось такое желание его увидеть, что она, не найдя его по телефону ни дома, ни в доме творчества, отправила телеграмму на дачу, наугад: «Простите пожалуйста позвоните». «Пожалуйста» относилось и к первому, и к последнему слову. Подпись не поставила, надеялась, что он и так догадается. Догадался, но позвонил только через два дня, когда вернулся в Москву. Второй раз так поступать нельзя, второй будет последним.
— Ладно, поздно уже. Давай спать ложиться. Да, чуть не забыл: когда тут все уладится, мне придется на дачу поехать. Но я постараюсь тебе позвонить.
Опять удар из-за угла. Никогда у него не хватает мужества подготовить ее к долгой разлуке… Ну и пусть…
— Примите мои соболезнования… — Валерия Петровна не дождалась, пока Женя снимет пальто, сразу вошла в ее кабинет. — Вот, подпишите бумагу в АХО, чтоб они венок заказали. Как, вы еще не знаете? Вчера Павел Александрович скончался.
Женя растерялась. Невозможно представить, что Кайсарова уже нет. А надо, надо какие-то слова говорить, что-то делать. Да, надо спросить, когда похороны. Только бы не девятого — тогда придется редсовет отменять. А сколько сил потрачено, чтобы найти время, удобное для всех тузов и свободных художников. И тут же со стыдом оборвала себя: «О какой ерунде думаю!»
— Я звонила его дочери, но она еще не знает, когда похороны. Наверное, из-за праздников отложат.
Валерия продолжала выкладывать все, что узнала — Кайсарова положили в Кунцевскую больницу для профилактики, чтобы был профессиональный присмотр на время октябрьских праздников. Умер он ночью, во сне. А Женя смотрела на нее расширенными глазами и не могла ничего вымолвить.
Месяц назад или чуть раньше она случайно пересеклась с дочерью Кайсарова и от неловкости, вызванной неприязненным кивком, попросила у той разрешения навестить Павла Александровича в день его рождения. Дочь еще больше нахмурилась и резко ответила, что отец нездоров и посетителей не принимает.
Значит, весной виделись последний раз… «Я оптимист, — повторил Кайсаров. — Я верю, что все будет хорошо. Большая ложь даже семьдесят лет не продержалась. Подлость и низость отступают перед здравым смыслом». Никакого знака, никакого предчувствия не было. Запомнилась обратная дорога — как шли с Сашей по черно-белому березняку, на который сверху была накинута вуаль их клейких зеленых листиков.
Женя набрала дачный номер — длинные гудки — никого. По московскому ответил бодрый деловой голос, настолько неуместный в этот скорбный час, что она не сразу узнала дочь Кайсарова.
— Я попрошу вас принести ту папку с рукописью, которую вам давал Павел Александрович.
— Хорошо… — Женя оторопела.
О чем речь? Наверное, о «Самограннике». Но он же насовсем был отдан, и даже не ей одной, а вместе с Сашей…
— Ты уверен, что этот цвет годится?
Они встретились на троллейбусной остановке возле ЦДЛ. Лицо Саши заслонял огромный букет упругих, полураскрывшихся бледно-палевых роз. При входе на них смотрели живые глаза Павла Александровича с портрета в черной раме.
— Не могу, не могу поверить… — пробормотала Женя и ухватилась за Сашину руку.
Так ребенок инстинктивно держится за отца или старшего брата, когда в кино или в жизни происходит страшное. И все-таки не смогла сдержать слезы, когда услышала тихий, печальный ноктюрн и увидела гроб в цветах под большим лицом Кайсарова, уголок которого был перечеркнут траурной лентой.
Большой зал был полупуст. Простые читатели, привыкшие к запретам, даже не подозревали, что в этот закрытый клуб можно сегодня войти свободно. Молодящийся писатель рассказывал своей спутнице о недавнем пленуме московского горкома, говорил так, как будто вычислял свои выгоды и потери от большого политического скандала.
Несколько раз сменился караул из известных писателей, писательских начальников, партийного босса, почти все — чужие Кайсарову люди. В последней четверке с озабоченным лицом стоял Рахатов. Когда имеющие право выстроились полукругом около микрофона, услужливо принесенного человеком в белом обвисшем свитере грубой вязки — такая нетраурная одежда, Ра