Благородное негодование было кстати. Саша распалился, собирая материал и на Рахатова, и на Гончаренку, очень в этом преуспел, но мысли о Жене не отпускали: она-то всегда переносит критику на себя.
Обычно женщины сами проявляли инициативу. Когда к Саше приходила в гости однокурсница или просто знакомая, он был готов, что после выпитого кофе и разговора ни о чем и даже нескольких поцелуев они разойдутся — все на ответственности дамы. Он считал себя благородным разбойником, который грабит только злых и богатых, применительно к женщинам — только плохих, только нечистых. Чистота внушала страх. Откуда возникло это идиотское представление, почему любовь ассоциировалась с разбоем, с военными действиями? Он не понимал, что на самом деле был не нападающей, а обороняющейся стороной. И очень плохо обороняющейся. Он сам и был жертвой разбоя.
С детских дворовых времен он усвоил нелепое представление о том, что надо обладать как можно большим количеством женщин, а в брак вступить как можно позже — к женитьбе относились как к отставке. Один приятель сообщил о своем решении жениться с видом полной обреченности, так, как говорят: иду в армию или даже: сажусь в тюрьму. Саша его дружески успокоил: «Ну, ты же все равно будешь с другими бабами гулять». И тот чуть не со слезой в голосе согласился: «Да. Но теперь уже главным образом с замужними».
Саша все время считал: он не трогает Женю, не вмешивается в ее жизнь — и это лучшее, что он делает для нее. И только сейчас увидел, только теперь понял, что ее нужно защищать.
Прежний директор оставлял свой кабинет редко, считанные разы в году, когда, например, вместе со свитой обходил трудящихся в предпраздничные дни с одинаковыми для всех шуткам и-прибаутками, которым угодливо смеялись и производственные службы, и редакторы, фыркавшие после: «Какая пошлость!»
Новый сам ходил в партбюро платить взносы, вместе со всеми обедал в столовой и даже заглядывал в некоторые кабинеты, не в комнаты, где сидели рядовые сотрудники, а в кабинеты завов.
— Альберт Авдеич, мы тут с Рахатовым задумали сборник для Америки составить. Вот список авторов. Дайте команду кому следует, чтоб сделали библиографические справки на каждого. А текстами и переговорами мы уж сами займемся. — Отдав распоряжение, Гончаренко не поторопился уйти. — Да ты садись, чего вскочил-то! — Потрепав по плечу Альберта, он и сам стал устраиваться в старинном кресле с высокой прямой спинкой. Ноги разъехались в разные стороны, тело сползло на край сиденья, и в таком положении — то ли лежа, то ли сидя, он предался воспоминаниям: — Я в железнодорожном поселке родился и вырос. Мои родители были люди простые. Отец все твердил: «Учись, сынок, хорошо. Будешь начальником станции».
Альберт Авдеич, воспринявший «ты» как знак расположения, с готовностью подхихикнул:
— Ну, вы теперь, можно сказать, начальник железной дороги…
Андрею это сравнение показалось слишком заниженным, он нахмурился, глубоко сел в кресло. Не ушел. Альберт стал отчаянно соображать, как бы загладить свою бестактность, но от страха в голову вообще ничего не приходило.
— Нам надо укреплять патриотические начала, — после угрожающего молчания строго заявил Андрей.
Объяснять, что это такое, не понадобилось. Его собеседник был готов абсолютно на все, лишь бы исчезла отчужденность между ним и директором, которая появилась по его собственной глупости.
— Мне надо взять человека, — отрезал Андрей.
Альберт съежился, заерзал на стуле, нижняя губа у него отвисла. Хотел что-то сказать, но из горла вырвался только сип.
— Да нет, успокойся, — снисходительно засмеялся Андрей. — Не на твое место. Пока.
Альберт Авдеич с видимым облегчением принялся переставлять два пластмассовых стакана с остро отточенными карандашами. Больше занять руки было нечем — на столе кроме этих стаканов и трех молчащих телефонов ничего не было.
— Так на какую редакцию его посадить? На место космонавтихи?.. — Андрей очень искусно и натурально делал вид, что размышляет именно сейчас. — Да нет, эту стерву нам не сковырнуть, уж очень защищена… Народы СССР… Тоже сложно, да и редакция не ключевая…
Альберта вовсе не удивило, что рассматриваются такие разные возможности, что профессиональная подготовка претендента не имеет значения. То, что директор доверяет ему — вот что было для него важно.
— Редакция Селениной тут бы подошла, — задумчиво, как бы про себя проговорил Андрей.
— Но она же ваша приятельница?..
Этот непосредственный, наивный вопрос из эфемерной области морали и нравственности не рассердил Андрея, ведь не было сказано главное: что к Жене нет никаких претензий по работе, что в ее редакции нет склок, что книги выходят достойные…
— Придется для дела и через личные отношения переступить, — назидательно произнес Андрей и, осознав, что добился желаемого, уже спокойно продолжил: — Это парень отличный. Он пока в «Литературной молодежи» служит, но очень перспективен. Правда, он недавно приложил Бродского с некоторым перехлестом, это, конечно, тактическая ошибка, но по сути-то он прав…
Альберту было легко согласиться — он едва ли читал хотя бы одно стихотворение нобелевского лауреата.
— Это не за него ли дочка нашего великого замуж вышла? — Альберту не терпелось продемонстрировать свою осведомленность. Он позволил себе выйти из-за стола и пересесть на соседний с Гончаренко стул:
— Так ты его знаешь? — И уже как со своим Андрей посплетничал: — Он до этого был женат и у него даже что-то родилось. Но они, конечно, его благополучно развели. — Уходя, как бы между прочим, сказал главное: — В общем, надо готовить ситуацию. Почитай книжки, которые в ее редакции выходят — что-нибудь всегда можно найти. Ну, за работу!
— Что вы там капиталисту наболтали?!
Альберт Авдеич впервые говорил с Женей тоном и словами, очень напоминающими манеру Гончаренки. Супруги, живущие в ладу, становятся похожими друг на друга, но для ассимиляции нужно время, и немалое, а тут слишком быстро все подладились под нового шефа.
С иностранными издателями приходилось встречаться и раньше, но то были женщины из соцстран, с которыми легко блюсти дипломатию. А когда приехал ровесник, плохо говорящий по-русски и еще хуже разбирающийся в современной литературе, Женя, забывшись, заговорила с ним как с нормальным человеком, то и дело переходя на английский, на котором она не знала таких уклончивых выражений, как «представляется целесообразным», «неоднозначное явление», и поэтому четко провела границу между настоящей литературой, занимательной беллетристикой и никому не нужной тягомотиной — многотомными собраниями сочинений генералов от литературы.
Совсем не такого приема ждала она от Альберта. Столько времени боялась упреков, избегала оставаться с ним один на один, даже из столовой уходила, если замечала его там. А сегодня, когда уже и надежды никакой не осталось, вдруг напечатали «организованную» ею рецензию на его книгу. Не бог весть какую — небольшую, кисло-сладкую, как говорят профессионалы, но большей сейчас добиваться просто опасно. Начальники посановнее Альберта, и те засели в свои благоустроенные окопы и боятся высовываться — надолго ли, нет ли, но настало такое время, когда чин не только не защищает от публичного разбора и разгрома, но даже наоборот… Иван Иваныч, например, по состоянию здоровья ушел в отставку после того, как предали гласности его миллионные гонорары.
Альберт об отклике еще не знал, хотя газеты просмотрел с утра и они уже лежали аккуратной стопкой на его столе. Он страшно обрадовался, засуетился, и в знак расположения, как плату за рецензию, выдал тайну директорского гнева:
— Вы ему всю малину испортили! Еще в прошлом году он договорился, что этот капиталист издает пятитомник его главного покровителя — знаете, кого… — Альберт шмыгнул носом. — Перевод заказывает и оплачивает наша контора, — снова шмыгнул он и для верности провел под носом указательным пальцем.
«Интересно, есть у него вообще носовой платок?» — подумала Женя.
— Два тома уже готовы, покровителю сорок процентов заплачено, за все пять, и вдруг вы объясняете, что его романы — «тягомотина», толстосум даже слово это довольно отчетливо повторил. Ну и кашу вы заварили!
Альберт от удовольствия зажмурился: всем будет плохо — и литературному генералу, и Гончаренке, и Селениной. Что может быть приятнее!
Тошнотворное ощущение, оставшееся от разговора с Альбертом, Женя попробовала преодолеть хладнокровным анализом. Ну, во-первых, противно, что хлопотала, хотя и не очень усердно, о рецензии. Наверняка тот поддакивал, когда Гончаренко возмущался «свиньей, которую подложила Селенина». Во-вторых, отношения с директором пошли совсем наперекосяк. Несмотря на то, что Женя никогда не была прямолинейной правдоискательницей, не осуждала брезгливо разумные компромиссы, понимала, что за видимостью объективности и принципиальности часто скрывается непреодолимое желание отомстить, ранить, убить.
Все оборачивалось против нее.
Андрею зачем-то понадобилась Вагина, и он без свидетелей обронил, что неплохо бы дать ей работу. Скрепя сердце Женя поручила той написать предисловие. Книга вышла, и опять скандал.
— Смотри, каким авторам статьи заказываешь! Светка — дура! Писать не умеет, привела где-то в центральном журнале цитату из Баратынского и приписала ее Тютчеву! А эти левые, они же, сволочи, грамотные, тут же пошли ее позорить!
— Но Вагина — твоя креатура, ты же сюда ее привел… — попыталась защититься Женя.
— Я?! Ничего подобного! Я далек от групповщины! Короче! Чтобы больше такого не повторялось! Надо учиться работать с авторами!
И последовала целая лекция для дураков.
А сколько еще мутных ситуаций…
Кайсаров незадолго до… Даже не вслух, а только в мыслях своих Жене трудно было произнести окончательный приговор, который слышался ей в слове «смерть». Скоро будет год, а до сих пор ничего не решено насчет сборника, который Кайсаров с такой тщательностью составил. Автором был друг молодости П. А., провозгласивший в двадцатые годы новое литературное направление, но рано умерший. Женя видела, что его драмы, проза, стихи годятся только для того, чтобы приводить из них обширные цитаты, вытягивая комментарием и рассказом о личности и судьбе их автора. Сам по себе он на ногах не стоял. Гончаренко-то напечатал бы и совсем нечитаемый текст, если бы он исходил от своего человека. А чужого не хочет, мотивируя не тем, что чужой, а якобы из-за качества текстов. «Брось ты со своим Кайсаровым возиться! Пользы от него — как от козла молока!»