К родине
Я не избрал тебя, но в летний зной когда-то
здесь родился на свет, увидел утро жизни,
и ты мне дорога не тем, что ты богата,
но тем, что на земле — лишь ты моя отчизна.
Я сын твой оттого ль, что впрямь подобны чуду
и подвиги твои, и слава бранной силы?
Нет, только оттого, что я не позабуду
об ослепленных встарь солдатах Самуила{15}.
Пусть ищет кто другой путей к преуспеянью
и к почестям идет дорогою любою, —
меня всего сильней роднит с тобой страданье
и то, что твой удел моею стал судьбою.
Пан
Вздремнув под пышной кроной клена,
в ее росистом серебре,
я меж теней листвы зеленой
спустился наземь на заре.
Заря цветком раскрылась где-то,
заискрилась в росе ночной,
и тьма, страшащаяся света,
укрылась в глубине лесной.
Листва, светясь, зашелестела.
Пошел я, но куда ж идти?
Туда, куда тропинке белой
меня угодно привести.
Старинной песенкой встречаю
и посвистом начало дня,
а птицы, хором отвечая,
роняют листья на меня.
Метафизический сонет
Напрасно ты клянешь удел свой; ни к чему
порочить плоть свою с презреньем и злорадством:
ты телу бренному обязана богатством
и силой ты, душа, обязана ему.
Безумная, тебе негодовать не надо,
что в тело смертное тебя внедрил Господь —
без чувств, которые тебе дарует плоть,
не вырвешься вовне, надменная монада!
Как зренье, слух и речь, над миром ты царишь,
твое могущество — в их силе животворной,
а плоть, лишаясь их, состарится покорно.
Чем наградишь ее, чем щедро отдаришь?
Умчишься в блеске ты и в славе лучезарной,
а тело бросишь здесь, презрев неблагодарно.
Судьба
И ты ребенком был… Поверить трудно,
что ты золотокудрым пареньком
с пальтишком, с башмаками ночью чудной
в углу шептался, стоя босиком.
За ласточками ты следил подолгу
и ласточек бумажных делал сам;
дивился, глядя в пестрые осколки,
пурпурным людям, голубым лесам.
Где дни, когда душа в доверье щедром
мужала, крепла, обретала строй,
в полях играла с шаловливым ветром,
растеньям и вещам была сестрой?
Идут года; на их пути суровом
становится врагом старинный друг;
ты в одиночество свое вмурован,
и медленно пустеет мир вокруг.
Камень
Старятся и люди и деревья,
исчезают дни, дожди, листва…
Камень неизменный, камень древний,
ты — иного естества.
Злополучной плоти человечьей,
беззащитных нервов ты не знал,
не терпел от совести увечий —
от ее змеиных жал.
Ты от века жаждой не страдаешь
той, что столько бед приносит нам, —
ты — греха не зная — не рождаешь,
не рожденный сам.
Ты — святой. Не оттого ли вдавне,
в дальней дали огненных веков,
люди в мраморе, в граните, в камне
стали воплощать богов?
Камень, — искру истины крылатой
я прозрел, хоть ты сокрыт во мхе:
только мертвое вовеки свято,
все живое — во грехе.
Весна
Весна пришла не разом,
но вот нисходит к нам
по густолистым вязам
и белым тополям.
Является шарманка
в наш темный двор, и тот
пленяется приманкой
и вместе с ней поет.
Заслышав эти песни,
я отвергаю вмиг
воротничок мой тесный
и груды мудрых книг.
Сметает вихрем время
все имена мои;
и зла и скорби бремя
уже в небытии.
Сбегаю, напевая,
по лестнице крутой,
чтоб там, где жизнь живая,
пропасть в толпе густой.
Тесать булыжник буду,
и в пыльных облаках
я вовсе позабуду
сомнения и страх.
И будет вечерами
меня в тени оград
ждать женщина с кудрями,
как черный виноград.
Молитва
Жил иль не жил я? Ужель и впредь
даже этому остаться в тайне?
Господи, не погуби, не дай мне
до начала жизни умереть!
Уведи от сложного и просто
приобщи к блаженной простоте,
чтоб гроши последние и те
с легким сердцем я бы нищим роздал.
Пусть я вновь обрел бы радость в том,
что рассветный мир твой свеж и звонок,
и счастливым стал бы, как ребенок,
что снежинки с неба ловит ртом.
И еще молю тебя о чуде —
научи меня словам простым,
чтобы, ото всех неотличим,
жил бы я, как все на свете люди.
Балкон
Он каменный, железный — всё, как в давнем
строении прадедовских времен,
и лишь дверной проем заложен камнем —
из дома нету двери на балкон.
Неведомо когда и кем построенный,
ненужным стал, но в летний знойный час
пичуги, залетев сюда спокойно,
пьют дождик из его чугунных ваз.
Бродяги здесь под крышею квадратной
скрываются ночами от дождя,
через года разлуки безотрадной
нечаянно друг друга находя.
Любой из нас его не замечает,
рассеянной заботой поглощен.
Хозяева и не подозревают,
что за стеной их дома есть балкон.
Зеркало
Долгими годами ждешь ты чуда,
а оно пред нами всякий час…
Видишь — грузчик мимо
нас зеркало несет. Взгляни отсюда —
город в зеркале как мир тысячелицый:
улицы, ворот высоких своды,
здания, заборы, пешеходы
и внезапные автомобили,
будто обезумевшие птицы…
Площадь зыблется, и, сбившись тесно,
крыши и балконы
накренились и вот-вот исчезнут
в блеске неба, в синеве бездонной…
Не дивись, что тяжестью измотан,
сгорбясь, человек идет с трудом.
Небывалый, дивный мир несет он
на плече своем.
Париж
Ночь
Опять бессонница. Полночным ветром движим,
дождь в стекла крепко бьет, одно и то ж долбя.
В окошке отразясь, я поневоле вижу
мрак ночи сквозь себя:
В дверях гостиницы стоит развратник старый
с подростком-девочкой, и вот уже их нет, —
я вижу, как в окне вслед за вошедшей парой
погас мгновенный свет.
Усталый до смерти — ему в постель бы сразу —
полночный страж и тот отправился домой.
И лишь фонарь не спит, — враждует, одноглазый,
с преступно злою тьмой.
Стремительной рекой асфальт под ливнем блещет.
Деревья мокрые продрогли до корней.
Бьет в чью-то кровлю дождь, как барабан зловещий,
все резче, все грозней.
От звука дробного проходит дрожь по ночи.
Ночь пустоты своей пугается сама.
Все горестней, грустней, угрюмей, одиноче
и я, и эта тьма.
Полдень
Я и комната в тени, а в раме
моего окна сияет лето.
Воздух от жары дрожит, как пламя.
Вижу чью-то стену в блеске света,
вижу там, как женщина спокойно,
напевая, мыть окошко стала,
и напев был с нею схожим — стройный
и такой же сладостно-усталый.
День уснул глубоко. Не повеет
ветерок; от зноя нет покоя —
сохнет рот, и кровь моя немеет,
а окно под женскою рукою
искрится, дрожит сияньем полдня,
комнату мою мгновенно полня
вспышками лукавых беглых молний.
Осень на Кэ Вольтер
Жар сердца теплится едва,
и солнце уж не в прежней силе;
стремглав из-под автомобилей
взлетают птахи и листва.
Опять скитаюсь невеселый.
Что, сердце? Вновь тоска сверх мер?
Как всюду, и на Кэ Вольтер
осенние деревья голы.
И города унылый вид
не оживят уже, понятно,
ни Сены масляные пятна,
ни мост, что копотью покрыт,
в чьи многовидевшие своды
дышали дымом столько лет
бесчисленные пароходы;
ни мокрый этот парапет,
где мальчуган уселся, глядя,
как скачет рядом воробей,
как волны бегло льнут к ограде,
а воздух все темней, темней…
Безлистый вяз дрожит всем телом
в ознобе сумрачного дня,
и как в гнезде осиротелом,
нет жизни в сердце у меня.
Чего хотеть? Бульвар тенистый
не сохранил уж ни листка.
Поблекли книги букиниста.
Темнеет и шумит река.
Кто знает! Может, постепенно,
как время, уплывают с ней
и Лувр, и мост, и эти стены,
и мальчуган, и воробей.
Рабочий
Он мой сосед — добряк широколицый
с веселыми и ясными глазами,
с беспечною походкою вразвалку,
с могучими плечами. Он — рабочий.
Он ходит в темных брюках из вельвета,
застегнутых на щиколотках; шею
платком повязывает красным; с трубкой
не расстается и ежевечерне
«L'ami du peuple»{16} читает. Мы соседи.
Нас разделяет лишь пустынный двор.
Мое окно в его окно глядится.
Я вижу, как он запоздно приходит,
когда закончит свой рабочий день
тяжелый, долгий; как за стол садится
и ужинает, а его жена,
усевшись рядом, говорит, должно быть,
о всех делах домашних, а дочурка
стоит и нежно смотрит на отца
иль робко дует на его тарелку,
чтоб не обжегся он. Неторопливо
он ужинает молча, а над ним,
над головой его, слегка склоненной,
сияет лампа, как лучистый нимб.
Был создан человек из глины…
Был создан человек из глины,
а мир — железный. Горе тем,
кто мягок! В доброте повинный,
я было погибал совсем.
Теперь, сомкнувши губы гневно,
сжимая кулаки, молчу:
лишь злобе — жестко и вседневно —
я сердце кроткое учу.
На отъезд
Здесь ни любовницы, ни друга.
Уеду — велика ль беда?
Здесь лишь пред бурею и вьюгой
снимал я шляпу иногда.
Возвращение
Я провожу ладонью по лицу,
и вдруг ладонь как будто потемнела —
от темноты ль моих ночей бессонных
иль от вокзальной копоти и сажи?
Немолчно у меня в ушах гудит
от грохотанья поездов, как будто
я пил хинин. А что, и в самом деле —
не проболел ли я весь этот год?
И разве день за днем не проходили
сквозь плоть мою ознобом лихорадки?
Не дикими ль видениями было
и мыслью застоявшеюся то,
что созерцал я в долгий этот год?
Наверное, был болен я, когда
глядел, как нищий старенький играет,
водя по флейте носом, иль когда
я видел, как ползет по чьей-то крыше
подобьем черной кошки черный дым.
Должно быть, был болезнью этот город.
О, как устал я! О, как я хочу
в благоухающей тени деревьев
лежать, следя спокойно, безотчетно
рожденье облака в лазурном небе,
и думать, будто небо это выше,
когда, я, лежа средь густой травы,
сквозь ветви на него гляжу влюбленно.