– Вы были правы, – сказал он. – Я бы никогда не поверил. Даже не знаю, что сказать, – с чего начать, – но вы понимаете, в чем проблема…
– Я задумалась об этом совсем недавно. Потому что не понимала, действительно ли я беременна. По утрам у меня нет ни тошноты, ни каких-то других признаков. Вот я и подумала – может, сонливость и отвращение к таким вещам, как мясо и кофе, у меня связано с писхосоматическим состоянием, или же это симптомы лучевой болезни. Но у меня было какое-то предчувствие. Что же теперь будет?
– Нам так мало известно о воздействии радиации на зародыш человека. Понимаете, в этой области пока еще никто не проводил никаких опытов. А в литературе все описано довольно схематично.
– Я смогу родить ребенка? Он выживет? Будет нормальным?
Доктор долго молчал, потом запустил пальцы в свои каменно-серые волосы.
– Помните про мутации, возникшие в результате приема талидомида?[21] Так вот, сейчас похожая ситуация, и даже если зародыш выживет, его генетическая структура может измениться. Честно сказать, я сильно удивлен, что вы вообще забеременели. Все так необычно. Как по-вашему, когда это случилось?
– Месяца за два до аварии, кажется, на озере Торч. Трудно сказать, я же на самом деле никогда не считала свой цикл. Вы же сами знаете, он у меня вообще нерегулярный. Так ведь случилось же, а тут еще радиация – и что теперь?
Доктор вздохнул, как будто боялся, что она спросит его об этом, и нерешительно повел плечами.
– Возможно, ничего. А может, ребенок будет не совсем такой, как все дети. С каким-нибудь дефектом. Умственным или физическим. С какой-нибудь обычной мутацией – к примеру, заячьей губой… расщепленной кистью… или…
– Хватит. Все ясно. Может, мне сделать аборт?
Он снял очки, обнажив бледно-голубые глаза на испещренном морщинами и очень усталом лице.
– Мне бы хотелось дать вам добрый совет. Вам обоим будет легче, если я скажу, что другого выхода нет. Но решать за вас я не вправе.
Она была благодарна ему за такие слова. Потому-то она и прониклась к нему доверием с самого начала. Он смиренно подводил своих пациентов к краю мрачной бездны познания и честно признавался, когда чего-то не знал.
– Тут, конечно, не может быть правильного или неправильного решения, – продолжал он, – лучшего или худшего. Но в любом случае дело это рисковое и не самое приятное. В подобных случаях женское чутье может помочь много больше, чем мнение навязчивого специалиста.
Ее руки, лежавшие на коленях, будто чужие друг другу, встречались, замирали в нерешительности, соприкасались и сжимались в напряжении.
– Какие у меня еще варианты?
– Захотите оставить ребенка, возникнет высокая вероятность выкидыша, причем в любое время, а на вашем сроке это совсем небезопасно. Если доносите до полного срока, возможны осложнения, связанные со свертыванием крови, и роды могут привести к критическому положению. Должен сказать, что вы в полном праве не рисковать собственной жизнью, к тому же с проведением аборта не возникнет никаких затруднений. Хоть вы сейчас и слабы, думаю, даже в вашем состоянии не будет ничего страшного, если вы примете решение прямо сейчас.
– А если позже?
– Чем дольше откладывать, тем страшней.
– Но смогу ли я… потом… позднее… иметь детей?
Доктор Лерой потер свои обтянутые прозрачно-бледной кожей руки и, нахмурившись, уставился на них.
– Сомневаюсь. После облучения вы пока оба останетесь бесплодными. Надолго ли, трудно сказать. Может, на какое-то время, а может, навсегда. Впрочем, принимая во внимание все обстоятельства, думаю, это маловероятно. Но, разумеется, при наличии новых лекарств… – Он пожал плечами.
Карен откинулась назад, чувствуя, как у нее дрожат губы.
– Не очень-то радостная картина.
Доктор развел руками, показывая, что тут уж ничего не попишешь.
– Вы же сами хотели знать худшее.
Она сглотнула, силясь не расплакаться. На что бы она ни решилась, все без толку.
– И впрямь, хуже некуда.
– Да неужели! – резко проговорил он. – Вы оба могли умереть.
Она не нашлась, что ответить, тогда он, взяв ее за руки, чтобы как-то утешить, продолжал:
– Будь я уверен, что вы еще сможете родить, я рискнул бы сам принять решение и посоветовал бы вам сделать аборт. Но в сложившихся обстоятельствах выбор остается за вами. Захотите прийти ко мне еще раз с мужем, чтобы все обсудить и с его участием, что ж, буду рад…
– Нет уж, пусть он пока ничего не знает. – Эти слова вырвались у нее еще до того, как она поняла, что€ говорит. – Сперва я должна сама все обдумать и решить. – На мгновение она взяла себя в руки и добавила: – После того что случилось, потом навряд ли будет возможность даже кого-то усыновить. Выходит, или сейчас, или никогда. Так?
– Если б я мог хоть чем-то помочь.
– Сколько у меня времени, чтобы принять решение?
– Особо не затягивайте. С каждой неделей положение будет все менее стабильным. Сейчас вы, если точно, на четвертом месяце. Стало быть, крайний срок – еще месяц.
Мысль о том, что ему придется отслеживать все свои шаги, приводила Барни в ужас с самого начала. Разве мог он упомнить все места, где бывал, да и как он мог теперь смотреть в глаза людям, которых заразил?
– Представьте себе, что это эпидемия и мы с вами заблаговременно ее заблокировали, – посоветовал ему Гэрсон. – Чем раньше мы выявим каждый ваш контакт, тем больше у нас шансов предотвратить ее дальнейшее распространение. Начнем с перечня мест, где, как вам помнится, вы бывали после аварии. Последовательность пусть вас не беспокоит. Мы отрядим несколько команд, и они будут работать одновременно. Вряд ли стоит ожидать, что вы вспомните каждое место, где бывали, и каждого человека, с которым общались, но, как только мы приступим к делу, у вас непременно будут возникать ассоциации с тем или иным местом, где вы были до или после, по каким улицам ездили и с кем разговаривали. Да не волнуйтесь вы так. Люди думают, что они не в силах вспомнить и половины мест, где им случалось бывать, и тем не менее вспоминают почти все. Вот и вам предстоит пережить подобный опыт.
Первое, что припомнил Барни, – похороны деда, но ему совсем не улыбалось снова навещать кладбище. В конце концов, радиоактивная пыль вряд ли чем навредила бы покойнику (да и как эта самая радиоактивная пыль могла попасть на Теофила Шутарека?). Потом он вспомнил, что на похоронах были и другие люди и что поблизости от могилы, вокруг которой он топтался, трудились кладбищенские уборщики. Их тоже надо бы упомянуть. Не ему решать, кого не включать в список. И он рассказал Гэрсону про похороны.
Барни с Бендиксом сидели спереди в белом автофургоне, а Гэрсон с Макнайтом ехали сзади. Они неплохо ориентировались в Хамтрамке, и, памятуя о том, что там тоже находится автосборочный завод, Барни подумал – может, Радиационный контроль уже успел перешерстить весь город раньше? Когда они прибыли на кладбище Пресвятого Креста, Барни понял, что едва ли вспомнит, где расположена дедова могила.
– Можем уточнить в конторе.
– Между прочим, фамилия у него была не Старк, а Шутарек. Теофил Шутарек.
– Он был отцом вашей матери?
– Нет! – бросил Барни. – Моего отца.
Он заметил, как Гэрсон поднял брови, и, несмотря на решимость держать себя в руках, обиделся – и принялся объяснять, зачем изменил свое имя и фамилию с Бронислава Шутарека на Барни Старка.
– Понимаю, – сказал Гэрсон.
Ну почему он должен всегда объяснять свои поступки и защищаться?
– Да что вы понимаете? Сами-то небось никогда не меняли имя, чтобы добиться чего-то в жизни. Откуда вам знать, что это все равно как подрубить себе корни, а потом всю жизнь думать, правильно вы поступили или нет?
– Я хотел сказать, что понимаю ваши слова, а не чувства. Может, неправильно выразился. Простите, если вас это задело.
– Просто нервы, – объяснил Барни. – Когда я сменил имя, отец отрекся от меня – сказал, чтоб ноги моей больше не было в его доме. Он все принимает слишком близко к сердцу. Но свято место пусто не бывает, и его тут же занял мой двоюродный братец Стефан. Так что теперь отец называет своим сыном Стефана. Беда в том, что после похорон он отправился куда-то пропустить стаканчик, а я с матерью и двоюродным братом пошел домой.
– Да уж, возвращаться в прошлое далеко не всегда приятно, – заметил Гэрсон. – За три недели человек может много чего сделать, при том что он совсем не горит желанием, чтобы об этом узнал кто еще. Ладно, все, что мы узнаем, останется строго между нами.
Барни понял, на что он намекает.
– Вы имеете в виду другую женщину.
– Такое порой случается. Мы же имеем дело с людьми.
– И с радиоактивностью.
– Да.
– Что ж, простите, если вас огорчу. Только вы ошибаетесь.
– Придется поспрашивать. Сами понимаете.
Барни воспринял его слова как напоминание, что это не игрушки и не увеселительная прогулка, – он по достоинству оценил холодную сдержанность Гэрсона. И на душе у него полегчало. Гэрсон велел ему немного подождать, а сам направился в контору разузнать, где расположена нужная им могила.
Он испытывал странное чувство, стоя среди всех этих могил, – одна из них, поблизости, была свежевырытая, – ожидая возле кучи земли и зная, что где-то здесь, среди тысячи мертвецов, лежит его дед и что он заразил место последнего упокоения старика. Гэрсон вернулся с опознавательным кодом: 7-С-423-15, – означавшим седьмой сектор, северную часть, четвертый участок, вторую секцию, третий ряд, могилу номер пятнадцать. Барни удивился, что эти сведения хранятся на какой-то перфокарте. И среди всех этих цифр последняя была самая значимая.
– Если нет желания, можете с нами не ездить.
Барни хотел поехать с ними.
– Если я уже взялся за это дело…
Автофургон, рокоча, медленно двинулся по главным аллеям между могилами – и наконец подъехал к нужному месту. Когда они вышли, какие-то люди с любопытством уставились на белый автофургон с фиолетовым трехлопастным винтом в желтом кружке. Барни воспринимал его уже не как трехлопастной винт, а как фиолетовый цветок – трехлепестковую фиалку-мутанта. Может, зеваки подумали, что это белый катафалк, украшенный новым религиозным символом – трехлопастным крестом? Почему бы и нет? Разве люди не делают богов из вещей, помогающих при родах, меняющих жизнь или вызывающих смерть? Почему бы не поклоняться Рентген