у, новоявленному радиационному богу? Незримому и завистливому богу, избегающему шума и гама, – тому самому, который, вместо того чтобы метать с небес громы и молнии, втихую рассеивает свою гибельную пыль. Когда-нибудь он вылепит статую бога Рентгена, разбрасывающего своей дланью пыль, сеющего семена смерти и перемен. А у ног его будут страдать люди, распятые на трехлопастных крестах, – символах Облучения, Разрушения и Смерти.
Когда Бендикс с Макнайтом, в капюшонах и опущенных масках, вышли из автофургона и направились к третьему ряду, пятнадцатой могиле, люди, пришедшие почтить память своих усопших родственников и возложить на соседние могилы цветы, подались в стороны. В руках у Бендикса был дозиметр, а на плече у Макнайта висел дезактиватор.
На могиле Теофила Шутарека стояла маленькая деревянная памятная табличка. Устанавливать надгробие было еще рано: сперва должна была уплотниться земля. Барни вспомнил, как на похоронах ему захотелось самому вырезать могильный камень для старика. Дед Тео всегда гордился творениями своего внука. Старик любил рассказывать детишкам сказку про дровосека и кабана, и как-то раз, когда он закончил свой рассказ, Барни (ему тогда было девять лет) вылепил из глины фигурку того самого кабана из сказки. Дед Тео изумился и стал всем ее показывать, приговаривая: «Бронислав вырастет и станет большим художником – великим польским скульптором». А когда отец Барни поднимал его на смех, старик кричал: «Не надо держать меня за старого маразматика. Внучок мой Тео будет вырезать из каменных глыб памятники вроде статуй на Варшавской площади или в Краковском музее. Это будет получше, чем возиться с машинами-развалюхами. Уж он-то прославит фамилию Шутарек на века».
Да-да, в тот самый день, видя, как гроб со стариком опускают в могилу, и бросив в нее горсть земли, в то время как могильщики засыпали ее лопатами, он и решил, что сам высечет надгробие – барельеф с фигурками героев любимых сказок старика – и вырежет на нем, в углу, фамилию Шутарек: вот бы старик порадовался. Да только отец воспротивился. Потому как решил, что Барни им больше не родня, раз взял себе другое имя.
Об этом он тоже думал, поглядывая через могилу на отца, который избегал его взгляда, и видя, как его огромные мускулы бугрятся под тесной курткой, собравшейся складками у белого ворота сорочки, застегнутого на пуговицу на его могучей шее. Если бы не мать, Барни ни за что не пошел бы на похороны.
Потом отец отдал Стефану ключи от старенького «Доджа» и сказал: «Отвези ее домой. К ужину меня не ждите». И, даже не поздоровавшись с Барни, он грузно заковылял прочь. В душе у Барни проснулись старая злость и обида, но, глядя, как отец едва передвигает ноги, он сменил гнев на милость: ведь его отец потерял своего отца.
Стефан, с ключами от машины в руках, посмотрел на Барни, потом на его мать, и какое-то время они втроем стояли молча. Наконец мать сказала: «Поедем к нам, хоть поешь». И Барни, зная, что отца дома не будет, поехал. Тогда он решил, что все равно сделает деду Тео памятник и надпишет его, потому что ему этого очень хотелось – хотелось сделать дедушке Тео что-нибудь приятное, и плевать, что там себе думает отец: когда-нибудь он все поймет.
Но сейчас, наблюдая, как Бендикс с Макнайтом обследуют свежую могилу с помощью счетчика Гейгера, Барни уже ни в чем не был уверен. Он слышал, как пощелкивает счетчик, и видел, как Макнайт, наклонившись, собирает лопаточкой землю с края могилы. Тут он вспомнил, как стоял и ждал, когда могилу засыпят доверху, прежде чем направиться к автостоянке, где уже собрались все остальные, а потом опустился на колени и, прикоснувшись к земле, придавил ее рукой. И таким вот радиоактивным «прикосновением Мидаса»[22] заразил место последнего упокоения деда.
Наблюдая за ними, он с трудом подавил спазм в горле. Загрязнение обнаружилось и там, где он стоял, когда опускали гроб, – сзади могилы и с одной ее стороны (напротив того места, где находился его отец), а еще на автостоянке, где он вышел из машины.
Один из очевидцев, следивший за процессом дезактивации, в конце концов подошел и спросил, что здесь происходит.
– Всего-навсего отбираем пробы почвы, – объяснил ему Гэрсон. И заверил, причем достаточно громко, чтобы слышали и все остальные, что это обычное дело. Перехватив же исполненный отвращения взгляд Барни, он как будто разозлился и, отведя его в сторонку, прибавил, обращаясь уже к нему: – Что ж, в некотором смысле так оно и есть. Мы берем пробы почвы – обычное дело. Скажи я по-другому, они бы насторожились и…
– Ну да, конечно, – усмехнулся Барни.
– А что хорошего, если начнется паника? – рявкнул Гэрсон. – Сами знаете, в кого превращаются люди, когда боятся того, чего не могут увидеть или понять.
– Они могут принять меры предосторожности. Провериться.
Гэрсон покачал головой.
– Это не поможет им избавиться от страха. Они потеряют голову, а это, уверяю вас, куда хуже, чем если бы они подверглись пусть и малому воздействию радиации. Лучше никого лишний раз не будоражить. В конце концов, узнают они что-нибудь или нет, не важно, – в таком случае, зачем их пугать?
И так, подумал Барни, рассуждает человек, который еще недавно именно этим занимался. Впрочем, ему виднее. Да и кто он такой, Барни Старк, чтобы осуждать действия Радиационного контроля?
– А теперь, – предложил Гэрсон, – если не возражаете, давайте наведаемся домой к вашим родителям, куда вы отправились прямо отсюда. Хотите, можете подождать внизу, в автофургоне, пока мои люди со совсем управятся. А хотите, можем сперва отвезти вас к вам домой.
– Я должен повидаться с ними, – сказал Барни. – Сейчас время обеда, и отец должен быть дома. По крайней мере, с вами и вашими молодцами он уж точно не спустит меня с лестницы…
В ответ Гэрсон промолчал. Он кивнул и посмотрел прямо перед собой, как будто где-то там маячил выход из создавшегося затруднительного положения. Барни успел заметить, что человек он был добрый и отзывчивый, хотя тесных отношений со своими подчиненными не строил. Вот бы вылепить его голову: крупный нос в одной плоскости со лбом, срезанный (но не дряблый) подбородок, надменные глаза, излучающие почти орлиный взгляд. Впрочем, он не должен казаться суровым даже в приглушенном свете. Пусть лучше будет мягкий, но целеустремленный и пристальный.
Когда автофургон остановился перед отчим домом, Барни даже не шелохнулся. Руки сделались липкими, грудь стеснило. Последний раз, не считая дня похорон, он был здесь лет десять назад. После всех этих скитаний по стране, после всех этих дней и ночей, исполненных мечтаний о возвращении домой, он наконец вернулся – и только затем, чтобы сказать родным, что он принес им порчу.
Гэрсон его не торопил – в конце концов Барни выбрался из автофургона и повел их ко входу в дом рядом с химчисткой. Над звонком висела маленькая картонная табличка с именем Казимир Шутарек, выведенным давно выцветшими чернилами. Барни хотел было нажать на кнопку звонка, но замешкался. Только теперь Гэрсон проявил настойчивость и, подавшись вперед, надавил на кнопку вместо него. Барни и тут мысленно согласился с тем, что его сопровождающий принял верное решение, – в противном случае он развернулся бы и ушел.
В ответ послышался лязг автоматически отпирающейся нижней двери – Барни быстро повернул дверную ручку, не дожидаясь, пока смолкнет трезвон. Бендикс с Макнайтом выдвинулись вперед, держа перед собой дозиметр, – судя по его звуку, лестница была чистая. В узкой передней было темно. Квартира его родителей располагалась в верхней части лестничного пролета, и он стал ждать, когда его мать подойдет к перилам и, перегнувшись через них, окликнет: «Кто там?» В руках она неизменно сжимала метлу, словно собираясь вымести прочь любых незваных гостей. Как же она ненавидела эту квартиру!
Когда его отец с каким-то своим дальним родственником решил заняться подержанными автомобилями – скупать всякий автохлам на запчасти, она стала умолять его купить заодно какой-нибудь домишко под Хамтрамком, чтобы они могли туда перебраться. Она стыдилась соседства с химчисткой и мечтала о доме, где собирались бы гости, о заднем дворике, где игрались бы внуки, о садике, где летом можно было бы устраивать пикники. Но отец отказался приобретать в собственность дом. Хотя его авторазделочное предприятие процветало. (Когда Барни любовался неореалистическими скульптурами из металлолома, он всякий раз улыбался, ловя себя на забавной мысли, что творения его отца вполне могли бы занять достойное место в музеях, причем даже раньше, чем его собственные.)
– Мам, это я. Барни. И не один.
На мгновение она отпрянула, потом снова перегнулась через перила и нервно прошептала:
– Отец дома. Тебе сюда пока нельзя. – Она посмотрела назад, словно боясь, не заглядывает ли муж ей через плечо. – Зачем пришел? Знаешь ведь, он же опять умом тронется.
– Мам, людям, которых я привел, нужно здесь кое-что проверить. Это ненадолго. – Барни тоже говорил шепотом, словно стараясь оттянуть минуту, когда отец поймет, что он здесь. Он почувствовал отчетливый запах тушеного мяса.
– Кто там еще – Стелла?
Барни был уже почти на верхней площадке лестницы – и не мог не разглядеть изумление на лице отца. «Застань его врасплох! – велел он себе. – Веди себя как можно естественнее».
– Мистер Гэрсон, позвольте представить: мой отец, Казимир Шутарек, и моя мать.
В дверях показался Стефан, гонимый любопытством узнать, что происходит, – Барни приветствовал и его.
– А это Стефан, мой двоюродный брат. Преподает обществоведение в школе, здесь же, в Хамтрамке. Живет у моих родителей.
Гэрсон тут же оказался рядом, коротко кивнул, отвесил низкий поклон и щелкнул каблуками.
– Здравствуйте, мистер и миссис Шутарек! Штефан! Позвольте представить моих помощников: мистер Бендикс и мистер Макнайт. Смею заверить, мы не отнимем у вас много времени и больших неудобств, надеюсь, не доставим. Ваш сын был достаточно любезен, согласившись нам помочь. Дело службы. Не позволите ли мне и моим помощникам пройти к вам вместе с нашим оборудованием? Премного благодарен!