Барни не ожидал, что она вдруг станет исповедоваться. Он почувствовал себя неловко, но Майра продолжила свой рассказ, и ее голос, обволакивающий и убедительный как никогда, пленял его.
– Я никогда не забуду ту ночь, Барни. Шел дождь, и я была одна. Думала покончить с собой, о чем наверняка думал и ты после аварии, но мне было страшно убивать нерожденного ребенка. И в том самом грязнющем номере, очнувшись от кошмара, я стала размышлять, что же теперь со мной будет. Куда податься? И тогда я услышала. Сперва мне почудилось, будто рядом что-то есть и оно окутывает меня, а когда услыхала голос, то подумала, что кто-то зовет меня через дверь. Но за дверью никого не было. Потом я снова услышала его, тот же звонкий, низкий голос – он будто эхом растекался по коридорам. «Ищи Церковь!» – а потом снова: «Ищи Церковь!» Теперь ты знаешь, Барни, в кого я тогда превратилась. Я понимала – такое невозможно. Но это повторилось той же ночью, а затем следующей. И так раз пять. Пять благословенных раз. Пока я не сказала себе – раз нет другого выхода, может, стоит послушаться. Даже если голос звучит у меня в голове, может, он пытается меня спасти…
Майра смолкла – словно затаила дыхание, она вся горела и, пока говорила, преобразилась до неузнаваемости, хотя глаза ее полыхали все тем же ярким огнем, а рука простерлась вперед, будто удерживая мысль, которую она силилась облечь в слова…
– И голос показал мне, какой же я была дурой. Той ночью, сказать по правде, я бродила под дождем по центральным улицам Сан-Франциско и все искала церковь, про которую говорил голос. Большинство церквей было заперто, и только одна оказалась открытой, и тамошний священник все допытывался, не желаю ли я исповедоваться.
Я знала – голос говорил совсем о другом. И тут я вспомнила, что он велел мне найти Церковь – какую-то особенную церковь, где поняли бы, отчего я страдаю, и пригрели меня без лишних разговоров. Я зашла в какую-то ночную забегаловку выпить кофе и рухнула там без сил. Помню только, как в мою кабинку подсел моряк, как он положил руку мне на бедро, а что было потом, ничего не помню. В себя я пришла через три месяца в психушке. И только тогда поняла, что за это время потеряла ребенка.
– Почему же ты нам ничего не писала и не звонила? Мы бы чего-нибудь придумали. – Барни вдруг невольно почувствовал себя виноватым.
– Да что бы вы придумали? То была моя Ночь Души. В отчаянии я и не думала, что ад может быть таким. Но тогда я не знала, что мне не придется страдать в одиночку. После того как я потеряла ребенка, меня, конечно, выходили и с помощью других наркотиков вывели из сумрачного состояния, и вот, оправившись, я вспомнила голос, который велел мне найти Церковь. И я снова отправилась на поиски…
Майра разыгрывала целую трагедию: она махала руками, мотала головой, голос ее надрывался в возбужденном хрипе, и Барни поражался исходившей от нее силе убежденности. Она положила ладонь на его руку, заглянула ему в глаза – и ее сила словно перетекла от нее к нему. Он ничего не понимал – только чувствовал себя виноватым при мысли о том, что Карен сидит там, наверху, в то время как между ее мужем и сестрой происходит нечто такое, чего ей ни в жизнь не понять…
– Выписавшись из больницы, я скиталась по всей Калифорнии, общалась с сотнями священников, пастырей, раввинов, йогов и мастеров дзен[32]. А также последователями суфиев[33] и арканистов[34]. И все они, по их заверениям, знали правильные ответы. Все уверяли, что познали Бога-Нестраждущего. И вот однажды я нашла ее. Как-то утром я заблудилась в незнакомой части Лос-Анджелеса, и там, посреди квартала, мое внимание привлекло маленькое, неказистое кирпичное строение. Я подошла поближе, увидела над дверью маленький витраж и маленькую бронзовую табличку с надписью «Миссия мучеников» и поняла, что нашла ее. Я собралась с силами и позвонила в колокольчик, говоря себе снова и снова – да будет так, да будет так, и, когда мне открыл дверь седой старик, я уже кричала…
Барни стало больно, когда он представил себе, как Майра стоит у двери незнакомого дома в незнакомом городе перед незнакомым человеком – и плачет. Почему она не вернулась домой? Почему не вернулась к нему?..
– Звали его Брат Уоллес, – меж тем продолжала она, – и он пригласил меня войти. Когда я рассказала ему о том, что со мной случилось, и о своих голосах, он сказал, что я могу пожить несколько дней в Миссии, а там будет видно, то ли я искала для себя. И оказалось – то, Барни. То самое. Эта церковь не походила ни на одну другую на всем белом свете. Они назывались «мучениками», и не только здесь, в Соединенных Штатах, но и в Братстве по всему белому свету, будучи частью друг друга в огромном страждущем мире. Среди нас есть братья из Хиросимы, один бывший астронавт, облучившийся в космосе, выжившие узники нацистских концлагерей и сотни других – умирающих от рака и прочих неизлечимых болезней, и все они творческие или общественно активные люди, провозгласившие себя сопереживателями своей муки. И если ты откроешь свое сердце, пока не поздно, ты сможешь стать одним из нас…
Такого он никак не ожидал. Напористость голоса и взгляда, превратившие ее в истую фанатичку, отпугнули его…
– Что до меня, то уже поздно, – слабым голосом проговорил Барни. – Я привык бороться с трудностями в одиночку. А меняться слишком поздно.
– И в этом твоя ошибка, Барни. Я сама была такая. И в минуту беспросветного одиночества почувствовала, как во мне зарождаются боль и страх, да, и в этом был свой смысл. Когда ты разделяешь и обретаешь что-то вместе с другими, это придает тебе невероятных сил и воодушевления. Я прошла через это, умерла от этого, а потом возродилась в обличье мученицы…
Слушая слова Майры о том, как ее посвятили в «мученические тайны», Барни чувствовал, как мало-помалу проникается ее настроением. Она была призывающей проповедницей, которая ищет, кого бы обратить в свою веру, и он готов был откликнуться на ее зов, но только отчасти. Она, верно, почувствовала, что ему хочется разом покончить со всем этим, и перешла на скороговорку, словно силясь пленить его своим истерическим голосом…
– Есть секреты, Барни, тайные пути, помогающие разуму совладать со страданием, сосредоточить боль в одной точке, собрать воедино весь свой опыт, а не растрачивать его впустую, и таким образом стать частью современного Мученического Духа. Неужели ты не видишь, Барни, что наша боль – это космическая боль? Мучения одного человека – твои, мои, Христовы – мучения каждой страждущей души, точно пульсирующий нерв, вступают в резонанс с другими нервами и передают боль всему вселенскому организму. Подобное деление озаряет тьму, и мы погружаемся во что-то более глубинное и чудесное, чем представляется одной паре одиноких глаз…
Барни встал и встряхнул головой, пытаясь ее очистить.
– Уже поздно. Я хочу спать.
– Неужели это для тебя ничего не значит?
– Значит, и хотелось бы услышать об этом побольше, – соврал он, – только не сейчас. Сперва надо обдумать то, что ты сказала.
– А мне еще много чего нужно тебе сказать.
– В другой раз.
Он не мог оттолкнуть ее вот так, сразу. Может, потому, что ему не хотелось ее огорчать? Или потому, что ему не хотелось снова ее потерять?
Майра медлила, словно боясь отвратить его от себя.
– Еще одно слово, Барни. На тот случай, если тебе все-таки представится случай, даже если ты не веришь. Миссия Братства мучеников находится в самом центре Детройта. Там есть удивительный брат, художник, – брат Лука. Если бы ты как-нибудь наведался к нему, он наверняка просветил бы тебя лучше моего. Я всего лишь новообращенная, Барни, но все равно понимаю, чему сродни твое отчаяние. Сама прошла через это. И точно знаю, это и есть ответ, который ищешь.
Майра замолчала – по крайней мере, стих ее голос, но Барни видел, как она вся дрожит, будто крепко сжимает что-то, отчего у нее подрагивает каждый мускул. Она искала его глаза, пытаясь прочесть в них отклик на свои слова, но он смотрел в сторону, и внутри у него тоже все тряслось: он впервые испугался ее силы.
Когда совет директоров созвал совещание, чтобы выработать новое предложение по миролюбивому урегулированию спора, Эд Маршак, адвокат Барни, хотел, чтобы на том совещании присутствовал и его подопечный. Сначала Барни пришел в ужас. Ему не хватало смелости предстать перед толпой враждебно настроенных чужаков, собравшихся в одном зале. Но Маршак убедил его, что ему не придется ничего говорить, а его личное присутствие может повлиять на кое-кого из членов совета.
Когда они ехали с Маршаком по территории, принадлежащей компании, Барни размышлял, как последние три года он проезжал здесь каждый день, не замечая, по правде говоря, ничего вокруг. Теперь же перед его затуманенным взором окружающая местность обретала глубину полотен Ван Гога: чисто выметенные улицы, пышущие зеленью лужайки, окруженные рельефными изгородями и охлаждающими прудами с фонтанами, выбрасывающими в небо дугообразные белопенные струи, обрамляющие здания из стекла и железобетона. А через мгновение картина уже больше напоминала фанерно-пластиковый архитектурный макет некоего города будущего – ничего реального или долговременного: тонкие деревца с поверхностными корнями и здания за целлофаново-зелеными кустарниками.
Здесь наживали и теряли целые состояния, люди трудились и творили, внося свой посильный вклад в экономику и общество, но теперь он видел, что они были всего лишь жалкими игрушками – фишками в великой игре большого бизнеса, «Монополии успеха», в которую в любое время может вмешаться чья-то громадная рука и смести все фигуры обратно в коробку.
В конференц-зале Барни, как ему показалось, заметил отца Карен (или, может, кого-то, похожего на него?) – он сидел в дальнем конце стола, рядом с вице-президентом Энгстремом и целой когортой прочих адвокатов. Перед началом совещания кто-то раздал распечатанный на ротапринте отчет Службы радиационного контроля касательно распространения радиоактивного заражения. На четвертой странице отчета помещался раздел «Ожидаемые последствия воздействия на персонал, не занятый в научных исследованиях». Строчки расплывались у Барни перед глазами, но Эд Маршак объяснил, что они по-прежнему стараются преуменьшить означенные последствия.