следуют землю.
Кто-то встал, как будто собираясь ему возразить, и в зале вдруг стало тихо. Это был Энгстрем.
– Молодой человек, – сказал он, – вы больны. Эта ваша ненависть разодрала на части нашу нацию – нацию, построенную на принципах милосердия и любви…
– Боже мой, неужели вы забыли, – воскликнул Барни, – что эта нация была основана на ненависти к англичанам и краснокожим? Или, может, вы забыли, как мы вступили в союз с русскими и китайцами, помогавшими нам ненавидеть наших врагов по «оси»[35] во времена Второй мировой войны? И как было здорово, когда мы раз и навсегда избавились от этой ненависти, превратив наших врагов в друзей и возненавидев наших союзников. А потом, само собой, мы начали ненавидеть кубинцев и вьетконговцев[36] и северных вьетнамцев. Милосердие и любовь – чушь собачья!
Неужели вас никогда не удивляла эта причудливая смена друзей на врагов и врагов на друзей и эта странная двусмысленность в трактовке таких понятий, как любовь и ненависть? Разве вы не видите? Мы не испытываем ненависти к народам или нациям потому, что они олицетворяют зло. Мы называем и считаем их злом, потому что нам нужно кого-то ненавидеть. И вы поступили точно так же, когда назвали меня злом. Вы со своей компанией дали себе право ненавидеть меня – человека, ставшего жертвой вашей халатности.
У вас, дельцов, врожденное чутье к таким вещам, как и у политиков, которые знают – народные массы объединяет и смущает не любовь или секс, не сила или страх, а общий враг. «Группы, ненавидящие вместе, и держатся вместе». Хотя эти факты плохо вяжутся друг с другом, однако так оно и есть. Таким образом, вы выплеснули свою ненависть наружу. И теперь я ваш заклятый враг.
Барни стоял, раскачиваясь взад и вперед и глядя на собравшихся, – они сидели тише воды ниже травы, потрясенные нападками на своего руководителя, – но их лиц он не различал. Затем им овладело безнадежное ощущение слабости – он опустился на стул и закрыл глаза руками.
– Прошу прощения за моего клиента, – сказал Маршак. – Ему нехорошо.
– Не надо за меня извиняться, – пролепетал Барни, едва выдавливая из себя слова. – Ну их к черту.
На этом заседание закончилось – собравшиеся бесшумно ретировались.
Еще никогда Карен не видела Элджин таким прекрасным, как сейчас: дни стояли ясные, всюду кружила листва. Ей нравилось смотреть ранним утром в окно и наблюдать, как детвора идет в школу, а вечером возвращается домой, прижимая к себе газеты, чтобы передать их потом своим матерям. Она не помнила, чтобы когда-нибудь раньше была так счастлива, но радость ее всякий раз омрачалась, когда она вспоминала, каково сейчас Барни. Однако же мысли о том, что происходит у нее внутри, заставляли ее забыть про мимолетные угрызения совести.
Как-то вечером, в середине сентября, сидя с Майрой за кункеном[37], Карен все никак не могла сосредоточиться на игре: она перебирала в голове различные сочетания имен, приходившие ей на ум. И вдруг, когда она начала комбинировать имена Джастин и Жюстина с фамилией Старк, она ощутила резкий толчок и удивленно вскрикнула.
– Что с тобой? – воскликнула Майра.
– Просто я почувствовала… ох! И вот опять!
Барни, находившийся в это время на кухне, прибежал с хлебным ножом в руке, словно собираясь дать отпор незваному гостю.
– Что случилось? Ты в порядке?
– Шевельнулось. Я как раз думала про имена Джастин и Жюстина… и тут вдруг шевельнулось.
Она заметила в его глазах недоверие.
– Что шевельнулось?
– Младенец. Я перебирала в уме имена.
– Тьфу ты, черт! – Он швырнул нож на пол. – Ты напугала меня своим криком. Ты ведь и раньше чувствовала, как он шевелится.
– Только не так, как сейчас. Вот, приложи руку…
– Нет уж, спасибо.
Барни рухнул на диван и прикрыл лицо рукой.
Карен злилась на себя за то, что попросила его разделить с ней свое необыкновенное ощущение. Она вспомнила, что Барни и знать ничего не хотел об этом, словно, закрывая глаза на растущего, шевелящегося младенца, он пытался вычеркнуть его из своей жизни.
– Я все забываю, ты ведь просил не говорить тебе об этом… Только держать это постоянно в голове нелегко…
Ей не хотелось плакать, но на глаза у нее навернулись слезы.
– Прости! – сказал Барни. – У меня опять голова раскалывается, черт бы ее побрал. Я не хотел тебя обидеть. С моей работой что-то происходит, а что – никак не пойму, и это меня беспокоит. Кажется, все закончено – ан нет, не тут-то было. Уже почти неделю спускаюсь в мастерскую, все смотрю – и ничего не понимаю.
– Почему бы тебе не показать нам? – полюбопытствовала Майра, явно стараясь отвлечь их от разговора о младенце.
– Только когда закончу, не раньше, – отрезал Барни.
Карен попробовала предупредить ее взглядом, но Майра не обратила на нее внимания.
– Но ведь ты сам перед этим сказал, что у тебя, кажется, все закончено.
– Может, да, а может, нет. Только вам обеим это не понравится, а мне бы не хотелось видеть вашу реакцию, пока я сам не разберусь, что к чему.
– Он прав, – заметила Карен. – По-моему, нам не стоит вмешиваться.
– А вот и нет. Мы вовсе не собираемся высказывать свое мнение, – не унималась Майра, – пока не решим, что все закончено. Мы не переломимся, если оставим свои суждения при себе.
Барни рассмеялся, встал и принялся шагать взад и вперед.
– Бред какой-то. Неужели ты сможешь утаить свои ощущения? Вот моя жена навряд ли. У нее все на лице написано, даже когда она помалкивает. Дело в том, что ей, если честно, никогда не нравилось то, что я делал. Ей плевать на мою работу.
– Это неправда. Мне совсем не плевать, просто ты всегда изгонял меня из мастерской, как и из своей жизни. Так чего же ты хочешь? Я толком не видела ни одной твоей работы, кроме разве что Венеры, и то бог весть когда. Так что я вряд ли могу судить о том, на что мне не разрешали смотреть.
– Ладно. Идем, сейчас посмотришь.
– Не беспокойся. Только не сейчас. Не надо было ничего говорить, чтобы тебя не расстраивать.
– Но я и правда хочу, чтобы ты посмотрела, – сказал он, хватая Карен за руку и увлекая ее за собой в подвал. – И ты, Майра. Сейчас все дружно и полюбуемся. Ну же!
– Только не сейчас, Барни, – взмолилась Карен. – Ты злишься на меня и на бог весть что еще. Я посмотрю, когда ты решишь, что закончил работу, и когда у тебя будет хорошее настроение.
– Ни о каком хорошем настроении больше не может быть и речи. И у работы не будет конца. Так что идемте – скажете, что вы думаете об этом, вы обе. Да что опять случилось?
Карен снова почувствовала – и прижала свободную руку к животу.
– Ничего, просто спазм. – Заметив, как помрачнело его лицо, она собралась с духом и направилась следом за ним в подвал. – Все хорошо, я с большим удовольствием посмотрю твою работу.
Он быстро открыл дверь в подвал. Она понимала – ему действительно хотелось, чтобы они обе увидели все прямо сейчас. Так почему бы и нет? Разве можно все время творить так, чтобы никто не знал, чем ты занимаешься и что переживаешь? Хотя Карен знала, что с годами Барни избавился от дилетантской потребности показывать незаконченные работы, чтобы услышать в свой адрес одобрение или совет и знать наверное, что другим нравится, прежде чем продолжать творить дальше; он тем не менее любил обсуждать этапы своей работы, пояснять, чем он, собственно, занимается, и опробовать свои замыслы на стороннем зрителе, при том что его совершенно не беспокоило, понимает ли их зритель или нет, нравится ли ему то, что он делает, или нет, – не беспокоило до тех пор, пока он не замечал ответную реакцию.
Последнее время он все свои переживания держал внутри себя, и это пугало. Так что сейчас ей следовало реагировать с крайней осторожностью. Времени высказывать откровенное критическое суждение не было. Пускай его критикуют другие – потом, а сейчас его нужно было всего лишь приободрить.
– Не так близко, – сказал Барни, открыв дверь в мастерскую и включив свет. – Это скульптурная группа, картина, – сперва ее нужно рассматривать в целом и только потом по частям.
Карен подождала, когда он установит две лампы по обе стороны от завешенной влажным покрывалом скульптуры, стоявшей на поворотном столе посреди мастерской. Хотя в подвале было прохладно и сухо, Барни покрылся испариной. Карен пожалела, что это случилось сегодня. Ей будет довольно сложно утаить отрицательную реакцию. Да и Майре, пожалуй, тоже. Малейший знак неодобрения мог задеть его за живое, а этого ей совсем не хотелось.
– Итак, запомните, как только сниму покрывало, главное – первое впечатление. То есть вы должны его составить себе, прежде чем начнете реагировать на отдельные части или взаимосвязь фигур между собой. Как будто сначала вы смотрите издали. Так вот, даже если вам не понравится главная тема – я имею в виду людей и то, чем они занимаются, постарайтесь отнестись к тому, что видите, без всякого предубеждения, попробуйте ощутить ритм всей композиции и угадать способ, каким я пытаюсь обозначить пустое пространство и форму…
– Хватит уже тянуть канитель, давай, наконец, поглядим, – прервала его Майра.
Она не привыкла прятать свои чувства. Понятно, он тянул канитель, потому что боялся. Карен охотно подождала бы, пока он выговорится, но Майра всегда относилась с нетерпением к чужим слабостям.
– Ну ладно. Вот. Называется «Жертвы»…
Когда Барни сорвал покрывало, Карен постаралась сделать все так, как он велел, – увидеть композицию в общем, уловить ритм линий и всего целого, но не успела. Перед нею распахнулись лики, искаженные мукой и ненавистью. Это была сцена разгула людей, набросившихся на испуганную женщину, низвергнутую ими с пьедестала. Те же из толпы, кому не удалось до нее добраться, бросались друг на дружку.
Когда она двинулась вокруг композиции, перед ее взором предстали другие лики. Более мелкие фигуры в сравнении с теми, что обычно лепил Барни, – около четверти человеческого роста: однорукий попрошайка, которого побивает человек с молотком, ребенок, растоптанный под ногами. И посреди всего этого – перепуганная, повернутая в гущу толпы женщина в одеждах, изодранных вцепившимися в нее руками, голова ее откинута назад, на устах застыл крик, потому что когтистая лапа хватает ее за грудь. Каждый персонаж совершает что-то зверски жестокое по отношению к ближнему.