Картина напомнила ей одну порнографическую фотографию, которую ей однажды показали: на ней были изображены мужчины и женщины, переплетенные в сексуальных позах и проделывающие что-то непонятное друг с другом, причем никто из них не обращал никакого внимания на того, кто использовал его или ее как сексуальный объект сверху, снизу или сбоку: руки, губы, половые органы – все сливалось в одну разнузданную цепочку. Карен поделилась тогда своим отвращением с Барни, а он в ответ только рассмеялся и сказал: по крайней мере, они слились в экстазе, а не отвернулись друг от друга. Когда же она возразила ему, заметив, что каждый из них пользуется и используется ближним, не заботясь о происходящем, при том что каждый же, думая только о собственном удовольствии, остается тем не менее в одиночестве, Барни ей ничего не ответил.
И вот он перенес форму и движение с той фотографии на свою скульптурную композицию, заменив сексуальную оргию на разгул жестокости. Карен силилась не выдать свое отвращение, но она почувствовала, что у нее внутри все сжалось так, что трудно было дышать.
– Прекрасно! – сказала Майра, обойдя скульптурную группу второй раз. – Ты ухватил самую суть человеческого вырождения и жестокости. Вся ненависть обрушилась на многострадальную женщину, которая попыталась возвыситься над человеческой природой, боясь стать плоть от плоти человечества. Но люди не желают оставить ее в покое. Они низвергают ее в толпу… и… лишают жизни.
Затем Барни повернулся к Карен, чтобы посмотреть на ее реакцию, и увидел, до чего же все это ей противно. Она не могла скрыть своего отвращения и ужаса, лишивших ее дара речи. И слова тут были ни к чему.
Он видел, как она силится совладать с собой.
– Тебе не понравилось?
Зачем он пытается ее разговорить?
– Ритм форм… удивительный… Столько движения!
– Думаешь, я не вижу у тебя на лице отвращение? Я пока еще не слепой. Единственное, что я не могу понять, – почему после всего того, что с нами случилось, после того, как нашу жизнь разорвали на кусочки и жители этого города отвернулись от нас, ты тем не менее не признаешь жестокость человека по отношению к своему ближнему. Неужели тебе так трудно взглянуть правде в лицо?
– Правде?
– А по-твоему, это неправда?
– Я такого не ожидала.
– Вы оба слишком взвинчены, – сказала Майра. – И это не на пользу ни тебе, ни тебе.
– Так чего же ты ожидала? Благоликую Мадонну с младенцем у фонтана и резвящимися вокруг них купидончиками? И это, по-твоему, правда? Ты думаешь только о том, что у тебя в животе. А что, если там уродец? Ты выдаешь свое корыстное желание за материнскую любовь.
– Прости, Барни. Не знала, что в тебе столько ненависти. Вместе с болезнью ты выплескиваешь наружу все свое зло.
– Что ж, спасибо. По крайней мере, теперь я знаю, что ты думаешь о моей работе. Продукт извращенного ума в извращенном теле. И все же я кое-что тебе скажу. Мне плевать на твое мнение. Твоя голова так забита жизненными стереотипами и любовью, что ты напрочь забыла про радиоактивный кошмар, на который мы обречены, – не говоря уже об убийствах, зле и ненависти, превращающих весь мир в один сплошной кошмар. Глаза твои зашорены, и ты не видишь ничего, кроме пеленок, бутылочек и всех этих милых круглых мордашек из тошнотворных детских журнальчиков, которые тебе присылают.
Может, я и болен, да только болезнь открыла мне глаза на жизнь. Нет никакого доброго рога изобилия, ждущего, когда его кто-то подберет и изольет на нас, как уверяют все эти благодетели и сострадальцы. И еще я скажу тебе. Майра права. Это моя лучшая работа. И силы и правды в ней куда больше, чем в иной музейной рухляди.
– Прости, Барни. – Она отвернулась словно для того, чтобы не слышать его крики, и направилась к выходу. – Прости.
– Мне не нужны твои извинения. Чтоб ноги твоей больше здесь не было. В следующий раз я скорее разобью свою работу, чем разрешу тебе на нее посмотреть. И не вздумай впредь подходить к моей мастерской.
Карен взбежала наверх, сокрушаясь, что, вместо того чтобы поддержать Барни и сделать ближе к себе, она вбила клин между ними. И это – сейчас, когда он был ей нужен больше, чем когда-либо. Может, ее глупые воспоминания о счастливых лицах и безмятежных позах, как у римских и греческих фигур, чьи копии Барни лепил в художественной школе, и Венера, над которой он трудился, действительно не годились для нынешних дней, но ведь и его яростные метания туда-сюда тоже никуда не годились.
Ей нужно было с кем-нибудь поговорить. Только не с Майрой. А с кем-то, кто ее непременно поймет. В ближайшее же время – может, на следующей неделе – она обязательно позвонит маме. Барни, конечно, это не понравится, но теперь ей хватает и других забот.
Карен включила свет и, глядясь в зеркало, прижала руки к подрагивающему животу. Тише, малыш, все будет хорошо. Странно видеть себя настолько располневшей и ощущать внутри себя растущую плоть от плоти своей и кость от костей своих. Хотя она никогда не писала ни книг, ни картин и не лепила из глины, она все равно творила – прямо сейчас. Она попробовала представить себе зрительно комочек внутри себя, вспомнив отвратительные рыбоподобные формы из книжек по гигиене беременных, которые так не нравились Барни. Она вспомнила скрюченное тельце с тоненькими ручками и ножками, вздутым животиком и непомерно большой головенкой, как у какого-нибудь незрячего морского животного, будто болтающегося на другом конце удочки и крепко связанного с ее собственным чревом. Чем человечнее выглядел этот комочек, тем страшнее он казался.
– Ты будешь здоровенький, – прошептала она. Закрыла глаза и отвернулась от зеркала. – И все у тебя будет хорошо. Вот не буду ни о чем таком думать, и у тебя все будет хорошо. Только, пожалуйста, Боже милостивый, не дай ему умереть от всего этого. Дай одолеть эту ненависть и болезнь, пока еще не поздно.
И все же было жутко сознавать, что та несчастная в скульптурной группе, вся изодранная когтями и оборванная, не кто иная, как она сама.
Барни был рад, что Майре понравилось и что она как будто все поняла. Ему хотелось, чтобы и она разделяла его радость. Он пристально всматривался в композицию, медленно поворачивал ее то одной стороной, то другой, оценивая размеры и досадуя, что может одновременно объять взглядом все целиком лишь под одним углом за ограниченный промежуток времени; он щурился, стараясь собрать воедино линии и формы, потому что они расплывались у него перед глазами. Во-первых, он понял, что чего-то недостает в сцене с женщиной, кричащей от ужаса, поскольку ее хватает за грудь тянущаяся из толпы рука (рука Морехода, которому попрошайка выбил глаз). И тут Барни понял: недоставало второй руки рядом с ее лицом – руки человека с топором. Он забыл про Майру и взялся за сырую глину, скатывая, разминая шарики и придавая им форму руки, которая в конце концов приблизилась к губам женщины. Она кричит и одновременно силится укусить того человека. Причинять кому-то боль и в то же время самому страдать от боли – то, что надо. Таким образом круг замыкался.
– Знаешь, почему я назвал это «Жертвы»? – вдруг спросил он.
Майра подошла к нему ближе.
– Кажется, знаю. И с этой рукой ты попал в точку. Каждый из нас становится жертвой, как только делает своей жертвой другого. Каждый из нас служит инструментом, чтобы причинять боль другому и себе самому.
Почему же она это видит, а Карен нет? Майра стояла так близко, что он чувствовал исходящий от нее запах свежести и в какие-то мгновения видел ее такой, какой она была четыре года назад. Она не так уж изменилась – и вызывала такое же волнение, как в былые времена, когда он представлял себя в ее объятиях. Ему захотелось обнять Майру, запустить руку ей под блузку и ощутить ее тело, о чем он мечтал все эти годы.
– Я лучше пойду, – сказала она.
– Погоди!
Но она уже собралась уходить.
– Это прекрасно, Барни. Ты воплотил то, что задумал и глубоко прочувствовал. Мне хотелось посмотреть, над чем ты работаешь, и теперь я больше, чем когда-либо, уверена – ты будешь и дальше искать смысл и цель страданий. Знаю, приди ты к нам, тебе удалось бы отыскать путь.
– Я всегда был сам по себе, – сказал Барни, подходя к ней все ближе.
– Вот именно, я и сама была такой же. В том-то вся штука. Боль, бессмысленная сама по себе, становится значимой, только когда мы сближаемся.
– Тогда почему ты отстраняешься от меня?
– Я имела в виду другое. И ты прекрасно это понимаешь.
Она ушла наверх, предоставив ему работать дальше, но, едва начав менять форму лица, так, чтобы обнажились зубы, готовые впиться в руку, он потерял всякий интерес к работе. Все его мысли обратились к Майре, какой она была в его студенческую пору, – он хотел ее отчаянно. И вдруг его глазам стало больно – ему показалось, что свет сделался тусклым. Он набросил на «Жертвы» покрывало и сбрызнул его водой. У него еще будет время поработать.
Следующая суббота выдалась для Барни удачной. Усталость, не отпускавшая все предыдущие недели, как будто прошла – ему захотелось выйти из дома, прокатиться на машине и оказаться среди людей, не знавших, что с ним случилось. Водить машину зрение пока еще позволяло: в глазах мутнело, но не так чтоб уж очень. После обеда, ничего не сказав ни Карен, ни Майре, он сел в новенький автомобиль и уехал из дому один.
Никуда определенно ехать Барни не собирался и не думал. Ему хотелось просто покататься, заглянуть в какой-нибудь знакомый бар в Детройте, где он сиживал в пору своей холостяцкой жизни. Несколько таких баров помещались рядом с университетом, и еще парочка находилась в центре города – там он обыкновенно коротал досуг за стаканчиком, находя себе приятного собеседника. Может, в этот раз удастся сойтись с какой-нибудь девицей. Еще недавно он чувствовал себя виноватым перед Карен даже при одной лишь мысли об этом, но теперь все прошло. После того как их обоих подвергли процедуре обеззараживания, они чувствовали такое взаимное отвращение, что им было неприятно даже прикасаться друг к другу. Они как будто все еще боялись подцепить заразу друг от друга.