Но она не могла допустить, чтобы он и ее обрек на одиночество. Тем более сейчас. Когда у тебя семья, тебе нужны друзья, родственники, соседи. Ей хотелось, чтобы все забыли этот кошмар и стали снова относиться к ним как к нормальным людям. Надо было думать о будущем.
Барни все больше времени проводил у себя в мастерской – в полном мраке, точно какой-нибудь слепой зверь в логове. Чем он там занимался? Странно, что он все еще работал руками, хотя ему было больно. Когда-то ей казалось, что для мужчины у него самые красивые руки – тонкие, чуткие, любящие, с длинными пальцами, оживляющими податливую глину. Теперь же они у него скрючились от усталости, на запястьях взбухли узловатые вены, а пальцы и тыльная сторона ладоней после ожогов все так же шелушились.
Больше всего Карен боялась дробовика. Она легко могла себе представить, каково жилось Барни в окружении злобных соседей. А ему было трудно ужиться с людьми, желавшими, чтобы он поскорее убрался куда подальше (однако о том, чтобы переехать туда, где об аварии никто ничего не знал, не могло быть и речи), но, как сказал адвокат, если они хотят получить возмещение убытков сполна, им не стоит покидать Элджин, покуда их дело не дошло до суда.
Вдруг Карен почувствовала, как у нее свело ногу: та сперва скорчилась, а потом резко дернулась, как будто мышца стремилась вырваться из ее тела. Карен вскрикнула. Майры дома не было: она поехала в Миссию. Карен снова вскрикнула – и, не имея сил ни стоять, ни сидеть, повалилась на кровать, пытаясь обхватить ногу обеими руками.
Она услышала, как идет Барни, – услышала, как он ударился о журнальный столик в гостиной. А потом увидела, как он показался в дверном проеме с дробовиком в руке.
– Нет, Барни! Нет! Моя нога! Судороги! О, сделай что-нибудь.
Барни отложил дробовик в сторону и присел к ней на кровать, разозлившись, что она попусту напугала его своими вскриками. Но куда больше он, казалось, злился на себя самого – за то, что запаниковал. Проведя ей рукой по ноге, он надавил на икороножную мышцу.
– Ладно, не бери в голову и постарайся успокоиться.
– Болит.
Барни принялся растирать ей икороножную мышцу обеими руками: он сжимал ее, разглаживал – массировал, пока та не размягчилась под его крепкими пальцами.
– Боюсь пошевелить ногой. Господи, думала, боль никогда не уймется. Так дергало, так дергало…
– Все будет хорошо. Успокойся.
– Знаю, беспокоиться нечего. В книжках говорится о судорогах икроножных мышц. Только я не думала, что это так невыносимо.
– А как сейчас?
– Кажется, нормально. Правда, боюсь, если пошевелю ногой, все начнется снова.
– Вставай. И пройдись немного.
Карен встала осторожно и, пройдясь туда-сюда, почувствовала облегчение: судорог как не бывало – ни малейших признаков.
– А это еще зачем? – удивилась она, показывая на дробовик.
– Я думал, те парни вернулись. Схватил вот и прибежал.
Барни поднял дробовик и сунул его под мышку стволом вниз.
– Ведь ты никогда не будешь стрелять, правда?
– Почему же?
– Ты можешь подстрелить кого-нибудь по ошибке.
– Я пока еще не совсем слепой. А когда ослепну вконец, попрошу тебя или Майру направить мою руку.
– Нет.
– Да неужели?! Пока народ в этом паршивом городишке будет вымещать на нас свою злобу – швыряться камнями нам в окна или пытаться сжечь наш дом, у меня должна быть хоть какая-то защита. И ты, надеюсь, поможешь мне, если не хочешь потерять ребенка.
После этого случая Карен сказала себе: плевать на боль, если ногу снова сведет судорогой, – она стиснет зубы и больше не пикнет. Она будет держать себя в руках и позовет его – он придет и разгладит ей окаменевшие мышцы, и развеет ее страхи. Она поймала себя на мысли, что ей уже совсем не противно, когда он прикасается к ней. На поверку ей было даже приятно чувствовать его руки.
Октябрь
Барни, будучи скульптором, как зачарованный наблюдал за изменениями, происходящими с телом Карен: растяжками на коже, темной линией, спускающейся к центру ее округлого живота, ее выгнутой спиной, сопротивляющейся силе земного тяготения, – и он вернулся к новой Венере, беременной. Первым делом он сосредоточился на массе: выпуклостях, округлостях, невольном изгибе ноги под тяжестью выступающей наружу плоти, – но результатом он был все так же недоволен. Лишь отказавшись от резких форм, но не потому, что они надоели ему и утомили его, а также потому, что они казались ему слишком вычурными, когда он наполнил их смыслом, Барни стал одержим идеей вылепить зародыши на разных стадиях развития – скрюченные внутриутробные формы, отчасти человеческие, отчасти рыбоподобные, выразительные в своем уродстве и пребывающие в постоянном процессе эволюции. Он благодарил судьбу за то, что еще мог видеть довольно хорошо, – во всяком случае вблизи.
Забыв про ненависть, он думал только о терпеливо ждущем, плавающем зародыше, свернувшемся калачиком, – ждущем, чтобы расправить плечи и бедра, руки и ноги и вырваться в мир, подобно комку глины, скользящему меж скользких пальцев его творца. Он с любопытством и восторгом рассматривал вылепленные формы.
Барни был настолько поглощен своей работой, что очень неохотно откликался, когда Карен звала его, а то и вовсе пропускал ее зов мимо ушей, если знал, что Майра дома и всегда ей поможет. Приготовления к родам раздражали его. Детские пинетки, пеленки, подгузники, колыбельки и кроватки (колыбельки с кроватками он постоянно путал), ванночки, весы и стеклянные коробочки со всякими хлопчатобумажными примочками – со всем этим барахлом ему нипочем не ужиться в одной комнате, уж он-то знал это точно. Он обижался, заметив, как Карен с Майрой иногда переглядывались меж собой: они как будто говорили друг дружке – ну что мужчина понимает в таких делах?
Он, конечно же, понимал, почему она торопится, хотя жизнь шла обычным своим чередом. Отныне у нее была цель. Роды должны были стать кульминацией, венцом творения, наполняющего смыслом ее существование, – неким удовлетворением и свершением, чего сам он так добивался в своей работе. И в это время безмятежного ожидания люди как будто забыли про них.
Потому-то они не поверили своим ушам, когда звонки с угрозами возобновились. Первый раздался сразу после завтрака. Барни был неподалеку от телефона – он и снял трубку, но Карен, поднявшаяся перед тем наверх, взяла трубку параллельного аппарата: она тоже услышала звонок.
В трубке завизжал женский голос:
– Эй, вы, твари, а ну, убирайтесь из Элджина к чертовой матери, пока вас не спалили!
– Кто говорит? – вскричал Барни.
– Ты со своей брюхатой сучкой заразил весь город. И должен заплатить сполна людям, которых замарал своей ядовитой пылью. Проваливай вместе со своей шлюхой и заразным отродьем в ее чреве.
Барни услыхал отчетливый вздох и понял, что Карен все слышала. Он крикнул ей:
– Положи трубку! Это же конченый хам, урод – не слушай его!
И бросил трубку.
В течение следующего часа было еще два звонка: какой-то кретин пригрозил им бомбой, если они не положат коробку с двадцатью пятью тысячами долларов в машину, которая будет стоять в паре кварталов от их дома; а затем какая-то дура потребовала у него пять тысяч долларов на лечение от радиоактивной заразы. Барни послал обоих куда подальше. Когда же телефон зазвонил в четвертый раз, он долго не брал трубку, но потом, наконец, взял и проорал:
– Какого черта вам нужно, скоты безмозглые?
– Барни, это я, Стефан. Ты в порядке?
На мгновение он потерял дар речи, а затем выдохнул:
– Прости, Стефан. Мне тут названивают всякие придурки. В этом городе все вдруг ни с того ни с сего свихнулись.
– Ты не читал статью про себя?
– Про меня? О чем это ты?
– В «Ньюслайф». Я только утром получил по почте. Ты что, на них не подписан?
– Нет. А что еще за статья?
– Как же ты позволил им тиснуть такую статейку? Ты даже не представляешь, какой кошмар тут творился все утро. Телефон просто разрывался. Нас кляли на чем свет стоит. Нам угрожали расправой, если мы не заставим тебя перевести деньги в Хамтрамк. Твоя мать на грани нервного срыва. Кой черт тебя дернул, Барни?
– Я ничего не мог поделать, Стефан. Я сказал им, что не хочу, чтобы обо мне писали. А они плевать хотели. Так о чем статья?
Стефан описал фотографии Барни («радиоактивного сеятеля!») на лужайке перед домом, потрясающего свинцовой трубой, и фотографию дома под другим ракурсом («Радиоактивный рассадник!»). Были и другие фотографии – его родителей, выходящих из своей квартиры в Хамтрамке, и еще одна – его отца в нижней рубашке у окна второго этажа, – сделанная, вероятно, с помощью телеобъектива: «Сын заразил своих родителей в Хамтрамке!»
В самой статье приводилось подробное описание аварии – якобы со слов Макса (хотя он вряд ли что мог им рассказать; скорее всего, они выудили информацию у кого-то другого из Научно-исследовательского центра, заплатив ему деньги), а также расписывалась поэтапная операция по обеззараживанию Элджина.
– Но самое главное, – продолжал Стефан, – статья напирает на то, что ты подал в суд иск на миллион долларов. Там сказано вот что: «Прикосновение Старка: скульптор превращает радиоактивную пыль в золотую!» Еще там есть снимок Карен в магазине одежды для беременных, и под ним подпись: «Мальчик? Девочка? Или уродец?»
– Проклятые кровососы!
– Барни, ну зачем ты позволил им это напечатать? Это же доведет людей до умопомрачения.
– Говорю же, я ничего не мог поделать.
Барни попытался объяснить, что произошло между ним, репортером и фотокорреспондентом, но его двоюродный братец, похоже, так ничего и не понял.
Не успел Стефан отключиться, как телефон зазвонил снова, но Барни не ответил. Пусть себе звонит. Он понимал – все только начинается. Впереди их ждал бесконечный шквал анонимных звонков с угрозами и бранью. При воспоминании о давешних мерзостях – разбитых камнями окнах и загаженной лужайке – его передернуло. Но теперь все, решил он, этому больше не бывать: у него под рукой дробовик и, если кто еще раз попробует им нагадить, он не преминет пустить его