Разве он виноват, что эта пыль попала с чьих-то ног к нему в машину, а потом ему на куртку и на руки и что все закончится таким вот образом? Почему «убитые» машины на отцовской свалке были всегда покрыты такими острыми пылинками? Ржавчина – рыжая, пол – белый, а у радиоактивной пыли цвет боли.
Как он он мог заразить то, что уже мертво, и то, что еще не родилось?
Хотя ответы роились где-то в глубине его сознания, он не решался облечь их в слова или мысленные образы, потому что понимал – смысл иных слов лучше не знать. Неужели он трус? Или, может, эти слова уже обрели смысл? И кто мог ему втолковать, что надо жить дальше?
Карен не знала, что Барни наблюдал за нею, когда она входила в спальню и выходила, хотя он видел ее неотчетливо, как в тумане, словно смотрел сквозь тонкий кружевной платок. Она заговаривала с ним и огорчалась, если он не отвечал на ее вопросы. Почему она не слышит его мысли? Почему не догадывается, что он умоляет ее протянуть руку и удержать его, чтобы он не провалился в бездну? Он рассказал бы ей обо всем, но на это нужны были силы, а всякий раз, когда он пытался заговорить, ему казалось, что силы оставляют его, просачиваясь меж губ, точно драгоценный эликсир жизни, который надо хранить в себе.
Почему она винит его за то, что случилось? Во всем виноват Прагер. И «Нэшнл-Моторс». И она сама виновата, потому что оказалась рядом с ним и подцепила от него эту заразу. Какое он имел отношение к радиоактивным изотопам? В школе он даже не учил физику и провалился по химии. Так в чем же смысл?
Что Господь пытается доказать?
Лежа в тишине, он поражался ее самонадеянности перед лицом их безнадежного положения. Вместе с тем он отдавал должное стойкости Карен перед ее матерью. Если бы Лауре Брэдли удалось ее переубедить, они наверняка упекли бы его в психушку. Но он знал – Карен ни за что на свете им не уступит. Быть может, она не хотела, чтобы ей на голову, помимо всех прочих напастей, свалился еще и душевнобольной муж.
Часы. Он тысячу раз говорил ей, что не желает видеть их в спальне. Она спрятала куда-то фертильные часы, после того как он расколотил у них циферблат, но ему было слышно, как где-то совсем рядом тикают другие, причем так громко и непрерывно, что казалось, будто это бьется его собственное сердце. Он часто засыпал с открытыми глазами, медленно погружаясь в себя, – и тут вдруг начинал звучать ее голос: она уже успевала что-то сказать, потому что разговаривала с ним давно, а между тем где-то поблизости слышалось неумолчное тик-так… тик-так… тик-так… – это тикали адские часы, заглушавшие ее, и тикали они до тех пор, пока он не накрывал голову подушкой, чтобы заглушить их тиканье…
Барни видел соседских мальчишек из Крофорд-Крик: они купались голышом, и он вместе с ними. Они взбирались на скользкий берег Грязноводной[48] и плюхались с высоты прямо в реку, шлепая по воде руками и брызгая друг дружке в лицо. Между тем Злюка О’Брайен стоял на траве, держась рукой за свой член, и кричал: «А у меня самый большой!..» И вот они уже мерились, у кого больше, – и между ним и Злюкой была ничья. Затем они мочились на спор, кто дальше, – и побеждал Злюка. Барни оказывался третьим – и конфузился. А потом они спорили, кто быстрее кончит. И он пугался, потому как раньше ничем таким не занимался. У Джорджа Уилкинса были часы – он засекал время, и Винсент был быстрее всех. «Полторы минуты!» – кричал Винсент. Следующим был Лестер Виттоло – он все проделывал на траву (и чуть не обрызгал Джорджа, но тот вовремя его предупредил, сказав: «Гляди, куда метишь, козел!»). Две минуты. Злюка был третьим – четыре минуты. Он пыжился еще и еще, но все без толку, и они все дружно смеялись, потому что у него ничего не получалось. Джордж, тыча часами ему в лицо, знай себе приговаривал: «Ну, давай же, Барни, давай, у тебя получится, Барни. Получится». И вот уже член в его руке обмякал – словно умирал, и они опять все дружно смеялись, потом он прыгал в реку, переплывал на другой берег, где бросил свою одежду, одевался и шел домой. Тем же вечером, уже дома, он пробовал снова – но ничего не выходило… потом пробовал каждую ночь в постели – ничего… и опять ничего… пока однажды, проснувшись рано-рано, когда еще было темно, не понял, что стал мужчиной…
– Барни!
Ее голос смутно прозвучал в тегучей темноте.
– Барни, пожалуйста, вставай!
Ноль внимания. Ему не хотелось ее слышать. Хотелось вспоминать.
– Барни, что-то не так! Ты мне нужен…
Странная штука: он все отчетливее понимал, что торопиться не стоит. Мужчине пристало держать себя в руках, чтобы было время…
– Ну, вставай же, Барни! У меня вот-вот начнутся схватки. Творится что-то неладное…
А потом отец застал его в ванной. Он же запер дверь – и не мог взять в толк, как старик догадался, чем он тут занимается, но тот требовал открыть дверь, и тогда он сказал ему: «Сейчас, минуточку, Я еще не закончил…»
– Минуточку, – сказал он. – Минуточку.
– Не могу дозвониться до доктора Лероя. У меня воды отходят…
Он сказал ему: «Минуточку», – но отец навалился на дверь, маленький крючок не выдержал, и отец, застав его врасплох, разорался: «Ты что тут делаешь? На толчке сидишь. А ну-ка, дай погляжу, чем ты тут занимаешься». – «Ничем, папа, клянусь». Но отец уже стащил его с унитаза и увидел его торчащий член, и тогда он закричал: «Да ничего я не делал, папа. Я даже не трогал его. Я ничего такого не делал. Это он сам по себе». И тут отец врезал ему кулаком так, что он грохнулся и ударился о ванну. «Значит, дрочишь себе потихоньку в этом доме? Дурачком ведь станешь. Ослепнешь…»
– Барни… схватки… Очнись, Барни! Ты мне нужен, Барни. У меня схватки начались. Ну пожалуйста, вставай!..
Ему чудилось, что он всплывает из огромной глубины, мимо насмешливых лиц, в Крофорд-Крик, слышит смех и визги и чувствует отцовский кулак, обрушившийся ему на голову… и вдруг узнает голос Карен – она его зовет. Он томился в цепких оковах сна и вовсе не хотел от них избавляться. Какое ему дело до этого мира и до тех, кто в нем живет? И что ей нужно от него? Зачем она врезалась в его мозг и вырвала из воспоминаний? В настоящем – только боль; в будущем – только пустота.
– Ты нужен мне, Барни. Вставай же, помоги мне! Надо ехать в больницу. Кажется, я теряю ребенка…
И вот он снова там – лежит, распластавшись на берегу сознания, точно усталый пловец, и силится понять, что ей нужно… и вдруг понимает, когда она сует ему в руку часы. Перед глазами все расплывается – он подносит их ближе и видит: семь часов.
– У меня начались схватки.
– Когда?
– Минут десять назад. Слава богу, ты проснулся, Барни. Я боюсь.
– Ладно, вот он я. – Он прикоснулся к ее лбу и почувствовал, что он влажный и липкий. – Сейчас принесу тебе мокрую тряпку.
Барни с трудом поднялся с постели и направился в ванну, добрался ощупью до полотенца и смочил его под краном.
У Карен снова начались схватки, он взглянул на часы – двадцать минут восьмого – и принялся растирать ей спину, чтобы облегчить боль. Когда боль отпустила, Карен откинулась на спину, схватив его за руку, точно ребенок на оживленном перекрестке.
– Все будет хорошо, – сказал он. – Сейчас позвоню в больницу, скажу, мы едем. И матери твоей тоже надо бы позвонить.
– Уже звонила. Никто не отвечает. Сейчас только ты можешь мне помочь, Барни. Только ты. У тебя такие чуткие руки. – Она облегченно вздохнула, когда он снова взялся растирать ей спину. – Как хорошо, что у тебя такие сильные руки!
Он массировал ей поясницу – растирал и разминал ее напряженные мышцы, и те размягчались под его напористыми пальцами, скользившими от хрупких лопаток вверх к тонкой шее. Проще покончить с собой и с ними всеми, думал он, продолжая массировать ей мышцы шеи, пока ее голова не свесилась свободно на грудь. Но он прогнал эту мысль. Он мог покончить с собой, но не с ней. Он не имел отношения к ее будущему. Только к прошлому. Но она удерживала его в настоящем, вынуждая считать минуты между спазмами – измерять время таким вот странным образом.
У нее снова начались схватки, и она застонала.
– Пока что тридцать минут, – сказал он. – Все хорошо… Только не волнуйся…
– Кажется, я умираю.
– Нет, все обойдется. Потерпи немного.
– Барни, держи меня за руку.
Он ждал вместе с нею, считая схватки, разминая ей шею и стирая пот со лба в надежде, что это приносит хоть какое-то облегчение, но после каждого спазма она падала без сил, и он не переставал удивляться, почему жизнь рождается так тяжело, а смерть приходит так легко. Время между схватками сократилось до двадцати пяти минут – когда он ей об этом сообщил, она, похоже, испугалась и сказала, что пора ехать в больницу.
Наконец Барни дозвонился доктору Лерою домой, и его жена сообщила, что он принимает роды в городской больнице Элджина. Барни позвонил в больницу, и телефонистка сообщила, что доктор все еще находится в родовой палате – сложный случай.
– У меня жена рожает, – сказал Барни. – И он должен принимать у нее роды.
– Тогда везите ее в больницу, – прозвучал голос на другом конце провода. – Может, к тому времени…
– Вы не поняли. Моя жена по договоренности должна ехать в Центральную больницу в Детройте. И он может не успеть к сроку, если задержится у вас в родовой палате.
– Даже не знаю, что вам сказать, сэр. Но вам нужно везти вашу жену в больницу. Если доктор Лерой не успеет, у нее примут роды другие врачи.
Телефон находился рядом с кроватью, и Карен все слышала.
– Никаких других докторов, – сказала она. – Только доктор Лерой. Только он, Барни.
Тут у нее снова начались схватки, и она с глухим криком вцепилась в простыню.
– Послушайте, у вас есть сегодня свободное место? – спросил Барни. – Дело срочное.
– Одну минуту. Я соединю вас с приемным отделением.
Медсестра из приемного отделения сказала – да, есть одно свободное место, поскольку утром кто-то отказался от госпитализации.