И поручик и прапорщик уже вынимали что-то из своих карманов.
Да, было совершенно очевидно, что прохожему дальше не уйти. Это стало понятно даже мальчику, присутствия которого не постеснялись убийцы.
Зато юное сердце стало богаче знанием, ненавистью и любовью.
Хотя за Красиковым и не признавалось особых талантов, все же Красиков считался в редакции искусным репортером.
Тут его легкомысленность даже помогала делу. Резвость, непритязательность в сочетании с острым чутьем к запахам жизни служат иным журналистам, пожалуй, даже лучше, чем требовательный вкус или глубокомыслие.
Разобраться в интрижке, вникнуть в какое-нибудь «дело с душком» никто не мог лучше Красикова. Он сразу определял следствие и причины, видел, как он выражался, «схему происшествия», и ему оставалось только олицетворить порок и добродетель — это поставить направо, то налево. Лучше других он предвидел, какой материал назавтра приобретет актуальность, и никогда не зевал.
Однако, когда начались события на финляндской границе, не он, не Красиков, был направлен редакцией на фронт, и это, вероятно, по-своему обеспокоило Красикова. Случалось, он теперь отвечал невпопад, не всегда совпадали цвета его носков и галстуков, не всегда галстуки были вывязаны с прежним шиком.
Опасения Красикова оправдались: в один прекрасный день его вызвали в военкомат — и он был мобилизован на общих основаниях.
Его видели перед отъездом. Жалко было смотреть на его неестественную улыбку…
Через месяц пришло письмо с фронта, письмо от Красикова. Все бросились к этому письму, потому что многим еще меньше повезло, чем Красикову… А так хотелось в те дни быть на фронте!
Интерес к письму Красикова подогревался еще тем, что накануне буфетчица тетя Ксюша пролила слезу над письмом своего племянника, полученным оттуда же, с финляндской границы, из действующей армии.
Мы заставили тетю Ксюшу прочитать письмо от племянника. По словам Ксюши, это был славный, честный парень, «не способный отказаться от общественной нагрузки», стахановец и агитатор. Тем более странным и неожиданным показалось нам то, что племянник писал своей тетке:
«…уже сколько дней сидим мы в яме, не можем согреться, думаю, что отсюда никто из нас больше не выйдет. Прошу тебя, тетя Ксюша, ты, как самая старшая, возьми пока мое имущество под надзор. Завещаю тебе в случае чего мой велосипед отдать моему товарищу Феде Рыбакову, там починка небольшая. Синий костюм и макинтош перешей твоему Алешке, а зимнее пальто возьми себе…»
Удивительное ли дело, что, читая такое письмо, Ксюша пролила слезу. Мы осудили столь откровенное проявление человеческой слабости — не у Ксюши, а у ее племянника.
И вот письмо Красикова. Совсем другой тон, другие слова. Красиков писал так, как будто давал отчетную корреспонденцию о юбилейном торжестве, довольный тем, что задание выполняет именно он, а не кто-нибудь другой из сотрудников редакции.
И это нам понравилось.
— Ай да Красиков! Вот тебе и Жоржик! — говорили сотрудники. — А ведь он на одном из самых опасных направлений.
Не удержались — показали письмо Ксюше, как бы в укор ее племяннику. Ксюша промолчала, но многие заметили, как судорожно и горько сложились ее губы, дрогнула щека.
Фронтовое письмо Красикова поместили в нашей редакционной стенной газете «На острие пера».
На другой день в газете «Красная звезда» был опубликован первый список героев войны с белофиннами.
Одним из первых в списке стоял Ксюшин племянник.
Подробностей его подвига мы не знали, но все задумались, а кое-кто стал особенно ласково заговаривать с Ксюшей и угощать ее то пирожком, то яблочком из буфета.
— Да, поторопились с характеристиками, — сказал Володя Савицкий из отдела информации.
Он, конечно, имел в виду не ту характеристику, какую мы выслали из газеты Красикову по его же просьбе, приложенной к его письму… Но, правду сказать, поторопились мы и с этим.
Сначала не все понимали, чем вызвана такая настойчивая просьба бравого Красикова, зачем ему нужна на фронте характеристика и справка о его стаже газетчика. «Зачем бы это ему?» — удивлялись сначала мы. Но Красиков вскоре делом ответил на этот вопрос. Здесь пренебрегли им, поостереглись послать его корреспондентом. Так вот же! Уже в следующем письме Красиков сообщил нам, что, по великим его заслугам, он зачислен в армейскую печать.
Ну что же, справедливости ради надо добавить, что корреспонденции Красикова, как всегда, не были лишены живости.
Ее муж погиб на фронте.
Отряд попал в ловушку, но кое-кто из отряда успел уйти. Рассказывали, что мужа Маруси видели в последнюю минуту: потеряв очки, он близоруко, беспомощно ползал по снегу между кустами и соснами, с которых стреляли финские снайперы… Некоторые считали, что он попал в плен.
В учреждении, где Маруся надеялась узнать о судьбе мужа, она с болью и надеждой высказала мысль, которая, вероятно, не оставляла ее:
— Мне говорили, что он мог попасть в плен.
— Ну что вы! — доброжелательно возразили ей. — Вы плохо знаете своего мужа. Нет, он не сдался бы белофиннам. Нет, нет, это — нет!
Слова эти были сказаны таким тоном, так непоколебимо и назидательно, как будто здесь все обстоятельства хорошо известны и для разнотолков нет места.
И теперь вдова почувствовала всю меру отчаяния и горя.
В дверях аптеки стоял человек и открывал перед посетителями двери в расчете на подаяние.
Забытая и печальная картина.
Добровольный швейцар был необыкновенной внешности: рослый, крупный, с важным лицом, с длинными рыжими волосами, в глухом рыжем пальто, на которое ложилась желтая борода. Если его благодарили монетой, он принимал ее, ничего не давали — он не обижался, и все равно широко распахивал двери.
— Пожалуйста, проходите, — говорил он важно и не без удовольствия.
Удовольствие, конечно, странное…
Прошли мимо него двое молодых людей, оглянулись, один сказал:
— Наверно, поп или художник.
— Нет, — возразил другой, — никак не художник. Скорее, поп.
Его товарищ охотно согласился:
— Да. Поп! Художник своего дела не оставил бы.
Трудно дело птицелова!
Охотники и птицеловы сходятся быстро.
Среди стихов Верхарна и Артура Рембо, переводов из Тика и Бернса молодой, жизнелюбивый, немножко угрюмый певец народного героя Уленшпигеля Эдуард Багрицкий рассказал мне забавную историю из своей юности.
Но знаете ли вы, что значит п р а в и т ь к а з е н к у? Знаете ли вы, что такое «казенка»?
Вам четырнадцать — шестнадцать лет. Апрель в южном приморском городе. Представляете ли вы себе, что это такое? И вот с пачкой книг и тетрадей, туго стянутых ремешком, вы выходите на крыльцо, во двор, за ворота — на улицу. Вы вдохнули воздух апреля… Нет, далеко не всегда тут овладевал вами порок! Не всегда причиной вашего решения становилась боязнь позора у черной доски перед лицом всего класса. О нет! Не так уж легко и просто подавить в душе волнение, когда в садах и парках так заманчиво пахнет сырая земля, ясное небо озаряет светом любви весь мир — все прошлое и все будущее. А голоса ручьев! А птичий гомон! Нет, будьте снисходительны!
Так или иначе, решение принято. И вот пачка книг уже подвязана к гимназическому ременному поясу, фуражка легким толчком сдвинута на затылок, и вы идете от ворот не вправо — по направлению к гимназии, а влево — ближайшим путем к старому Александровскому парку, аллеи которого проложены вдоль самого обрыва к берегу моря, — любимое, заветное место всех казноправов.
Тут вы не одиноки! Вы уже видите на аллеях парка, среди мокрых кустов, отдельные фигурки. В походке, в каждом жесте этих человечков вы угадываете то же самое состояние, какое охватывает вас, — и восторг, и опасливость… И тут и там уже собираются быстрые стайки казноправов. Кто углубляется в дивные дебри парка, кто предпочитает, не щадя своих штанов, скатиться к берегу моря по скользким глинистым тропинкам.
Угрюмый Эдуард всегда предпочитал одиночество. Я хорошо его понимаю. Птицеловы и охотники легко понимают друг друга.
И вот однажды, легко присмотрев местечко, Эдуард раскинул среди кустов силки, а сам притаился. Искусный свист птицелова послышался в тишине парка. В этом деле Эдуард был большим мастером. Уже одним этим своим искусством подсвистывать птицам Эдуард властно утверждал права на свои вольные, чистые, строгие заимствования из Бернса, на свои подражания фламандскому герою Уленшпигелю. Тут он говорил многое, и многое тут говорило за него. Уже тогда, с гимназическими бляхами на ременных поясах, мы признали в этом несколько сутуловатом, сосредоточенном юноше с несколько напускной угрюмостью не только стихотворца, но и лучшего среди нас птицелова. Как правило, неудач в этом деле Эдуард не знал.
И на этот раз — вот уже ответила ему еще невидимая самка! И радостно и вопрошающе-удивленно прозвучал птичий голосок. Ему в ответ снова повторился призыв — нежно и уверенно. Разговор завязался.
Вот она! Что-то порхнуло, голосок птички уже где-то здесь, внизу, среди кустов. Ловец осторожно слегка приподнимает голову и уже видит — вот она, вот! По сырой земле, среди прошлогодней листвы и побегов свежей травки, легко, грациозно, захватывая у ловца дух, попрыгивает крупная малиновка, поводит глазком.
И вдруг шум в кустах, кусты раздвигаются, и беспощадно-грубо на самую полянку, осененную апрельским солнышком, навстречу малиновке из кустов выступает фигура. И кого же? Александра Васильевича, классного надзирателя…
Да, такое уж было правило: в эти классические дни казенки классные надзиратели шныряли по заветным местам. Так уж устроено под безмятежным небом! Преступление — наказание!