– Да, слышала, – ответила я.
– И ты знаешь имена погибших людей? Названия кораблей?
– Некоторые. Был фрегат в тысяча восемьсот девяносто девятом году у берегов Гонконга. Крейсер в тысяча девятьсот двадцать четвертом. Паром в тысяча девятьсот пятьдесят седьмом, хотя здесь нет точных данных – кто-то открыл ворота погрузочного отсека, и живые пошли на дно вместе с мертвыми. Нечто подобное произошло в тысяча девятьсот семьдесят первом году – двадцать три трупа. Власти заявили, что они стали жертвами нападения пиратов. Яхта у побережья Шотландии в тысяча девятьсот восемьдесят третьем. Двое погибших на борту. Незначительное число, по его меркам, но это был все же он. Нам всем известны эти слухи.
Он кивнул, не глядя на меня.
– «Санта-Роза», – прошептал он. – Октябрь тысяча девятьсот девяносто девятого года.
– Ты там был? – спросила я.
– Да. И убил человека. Не помню, как сделал это, но, когда открыл глаза, мои руки были в крови, а рядом находился человек с перерезанным горлом. Он казался еще живым и даже заговорил, но вместо слов появились только кровавые пузыри. А потом он умер. Я держал в руке нож. Передо мной стояла женщина и наблюдала, как я воспринимаю его смерть. Потом она вынула нож из моих пальцев – обычный кухонный нож с камбуза, – положила ладонь мне на плечо эдак по-матерински, а затем вонзила лезвие мне в бок, провернула его с улыбкой, но не вымолвила ни слова. Меня сначала тоже записали в мертвецы, но патологоанатом вдруг обнаружил, что у меня есть пульс. И тогда из меня сделали убийцу. Хотя отчасти я им и был.
– Галилео?
Он кивнул, хотя опять-таки не мне и словно не в ответ на мой вопрос.
– Тебе следовало рассказать мне обо всем раньше, – прошептала я. – Я могу тебе помочь.
– Помочь? – Он почти рассмеялся мне в лицо. – Ты же призрак, гореть тебе в аду! Какой от тебя кому-то может быть прок?
– Поверь, может. Я ведь встречалась с твоим Галилео.
Вот теперь он посмотрел прямо на меня, ударив взглядом, как ледорубом по скале.
– Где?
– В Санкт-Петербурге, в Мадриде, в Эдинбурге, в Майами. В последний раз я видела его в Майами.
– Ты уверена?
– Вполне.
– Откуда ты можешь знать?
– Вопреки распространенному суеверию, не всякий призрак, с которым мы сталкиваемся, склонен к приступам убийственной психопатии, – ответила я. – Зато и забыть такое невозможно.
– Расскажи мне все!
– Зачем? – спросила я и заметила, как он почти вздрогнул. – Ты же полон решимости убить меня. Ты уже убил Жозефину. На первый взгляд эта встреча выглядит вполне дружеской, хотя на нее оказывают безусловное влияние как наручники, так и нынешнее состояние моих гормонов, но мне сложно забыть, насколько бурно складываются наши с тобой отношения. Вы готовы уничтожить меня, мистер Койл, потому что некий призрак едва не убил вас. Пусть я даже совсем не тот призрак. Ты убьешь меня просто за то, кто я есть. Так с какой стати мне помогать тебе найти Галилео?
Он поджал губы, отвернулся, но почти сразу опять посмотрел на меня.
– Потому что, если ты мне не поможешь, зная о нем хотя бы что-то, это лишь докажет – ты то чудовище, которым я тебя и считал.
– Ты и продолжаешь меня им считать. Дай мне нечто большее. Расскажи, почему ты убил Жозефину.
– По приказу.
– Почему ты подчинился приказу?
– Потому что я уважаю людей, отдавших такой приказ. Потому что в досье… – На этом слове он запнулся. – Потому что в досье сказано, что она убила четверых наших экспертов. И она это сделала. Не ты. А она сама.
– Зачем же?
– Она пыталась внедриться в один из наших проектов. Медицинские тесты. Тебе должно быть известно об этом.
– Да, я что-то слышала. Она нуждалась в деньгах, а во Франкфурте проводили какие-то опыты. Нечто связанное с обычными простудными заболеваниями. Но ее отвергли, узнав, что она проститутка. Я ведь тоже провела исследование, прежде чем заключить с Жозефиной Цебулой сделку.
Он помотал головой:
– К простудным заболеваниям это никакого отношения не имело.
– Ты меня удивляешь. Над чем же велась работа?
– Над вакциной.
– Против чего? – Он промолчал. Меня саму посетила эта идея. Я откинулась назад, ощущая мысль липкой паутиной, опутавшей мое лицо. – О! Против нас. Вы старались создать вакцину для борьбы с нами. И как? Получилось?
– Нельзя сказать, что получилось, если четверо участников исследований были убиты.
– Не мной.
– Верно. Жозефиной. И я видел записи камер внутреннего наблюдения. Видел ее окровавленные руки. А затем во Франкфурт явилась ты со своим предложением. Какие выводы напрашивались?
Услышав эти слова, я сделала глубокий вдох. В этот момент я могла потерять контроль над своими физическими реакциями. Пальцы сильнее надавили на живот.
– Так ты считаешь… что я стала Жозефиной из-за каких-то медицинских тестов? Ты веришь, будто мы организовали продуманную атаку на ваших людей? Составили заговор с целью убийства доктора N (назовем его так) и талантливых соратников ученого?
Он подумал, прежде чем ответить:
– Да. Я так считаю.
От моих пальцев пахло стиральным порошком, во рту остался чуть заметный привкус фруктового чая. Я медленно отсчитала от десяти до нуля, а потом сказала:
– Ты ошибаешься.
Койл снова промолчал.
Поезд начал замедлять ход, колеса вагонов загремели на стрелках, когда состав переводили на другой путь. Интересно, подумала я, как это тело справится с беременностью? Оно казалось слишком худым, с узкими бедрами и тонкими лодыжками. И помогал ли фруктовый чай от тошноты по утрам?
– На кого ты работаешь? – спросила я. – Он покачал головой. – Ты же понимаешь, я так или иначе это выясню.
– Расскажи мне о Галилео.
– Я собираюсь носить ваше тело, мистер Койл, пока меня кто-нибудь в нем не пристрелит. Если вы не хотите столь печального исхода, мне требуется больше информации.
– Тебе нужна информация? – Он почти смеялся, не зная, видимо, как еще вести себя со мной. – Десять минут назад был полдень в Стамбуле. В поезде ко мне прикоснулся мужчина, и я оказался в совершенно другом месте, одетый иначе и беседовал с кем-то, незнакомым мне прежде. Ты раздевала меня донага, говорила моим языком, ела моим ртом, потела, мочилась, сглатывала мою слюну. И после этого тебе нужна информация? Да пошла ты, Кеплер! Пошла ты куда подальше!
Теперь промолчала я.
Поезд продолжало раскачивать на стрелках, он заметно замедлил ход. Вероятно, мы приближались к станции, где дожидался посадки одинокий полуночный пассажир. Или же нас загоняли на запасной путь, где мы простоим несколько часов. Машинист выпьет чашечку кофе и выкурит сигарету, сидя на рельсах, а дизель будет продолжать пыхтеть сам по себе, не желая засыпать.
Я приложила к животу обе ладони, гадая, кем вырастет этот ребенок. Возможно, он будет железнодорожником, как и его матушка. Или у него появится мечта о чем-то большем?
Например, он станет политическим деятелем, который через тридцать лет выступит перед нацией и заявит: «Моя мама вынуждена была работать проводницей в поезде на маршруте Берлин – Вена, чтобы помогать мне в юности, а потому я хочу построить будущее, в котором каждому будет обеспечена более благополучная жизнь, чем была у нее».
Или не сбудется ни то ни другое. Быть может, этот ребенок вырастет в тоскливом одиночестве. Мать в постоянных разъездах, ее открытки, приходящие из других стран, и ощущение, что жизнь не сложилась.
– Галилео, – сказала я, глядя в пустоту. – Ты хочешь знать о Галилео?
Последовал глубокий вздох, а его взгляд впился в мое лицо.
И я рассказала ему.
Глава 41
Санкт-Петербург, 1912 год. Все уже почти поверили, что Романовы уцелеют. Я слышала грохот винтовок 1905 года, видела баррикады на улицах и, подобно многим другим, считала, что дни династии сочтены. Социальные реформы не поспевали за экономическими потребностями, политические уступки не соответствовали темпам перемен в обществе, и потому казалось неизбежным, что вступившую в новый век Россию ждут ощутимые потрясения.
И все же в 1912 году, когда я кружилась в танцах под сверкавшими люстрами Зимнего дворца с руками, до локтей затянутыми в перчатки, и с заколками из серебра и хрусталя в прическе, я продолжала думать, что так будет продолжаться вечно.
Я была Антониной Барышкиной, седьмой дочерью старого князя, а цель, стоявшая передо мной, состояла в том, чтобы показать достоинства, которые начисто отсутствовали у реальной обладательницы этого тела. В шестнадцать лет Антонина уже заработала себе репутацию легкодоступной, распущенной девицы, причем самого порочного толка, готовой переспать хоть с пролетарием, лишь бы насолить отцу. И никакие уговоры, нравоучения или даже прямые угрозы до сих пор не могли заставить Антонину изменить свое поведение. И когда сплетни о ней стали распространяться со скоростью лесного пожара, московский «агент по недвижимости», которую звали Куаньин, обратилась ко мне с необычным предложением от обеспокоенного отца девушки.
– Шесть месяцев, – сказала она. – Красивая молодая женщина, красивая жизнь. Думаю, мало кто может похвастаться более роскошной обстановкой, чем та, какой окружена юная Барышкина.
– И что я должна сделать?.. Чтобы оправдать всю эту роскошь?
– Показать зрелость, достойную столь богатого окружения.
– С какой целью?
– Продемонстрировать всем, что Барышкина стала серьезным человеком, с которым не стыдно иметь дело.
И мне понравилось быть Антониной Барышкиной. У нее была статная гнедая кобыла, кататься на которой я выезжала каждое утро, несмотря на любой холод. А еще ей принадлежала виолончель – на ней никто не играл, но струны инструмента при простом прикосновении издавали звуки, подобные плачу богов. И пока я танцевала, смеялась или обсуждала любую тему – от текущего политического климата до климата в обычном смысле слова, – прошел слух, что Антонина радикальным образом изменилась. Завидные женихи со всего Петербурга выстраивались в очередь, чтобы оценить перемены в богатой наследнице.