– Меня зовут Ноур Сайех, – начала она, – и я ношу в себе пламя джинна.
Раздалась легкая барабанная дробь, потому что кафе было местом сбора людей, любивших устраивать импровизированные представления, студентов, мечтавших о славе, но презиравших тех, кто уже добился ее. Ведя свое повествование о скитаниях по Африке и о том, как она оказалась в Париже, Ноур покачивалась в такт музыке, которая словно подстраивалась под ее рассказ, ненавязчиво усиливая эффект сказанного.
– Моя прапрабабушка вышла замуж за джинна, – сказала она. – Ее муж был очень богатым человеком из Каира, но он не любил прапрабабушку. Она была для него украшением дома, но он совсем не воспринимал ее как женщину. И моя прапрабабушка часто в одиночестве плакала лунными ночами, выходила к священным водам Нила и молила древних богов – сокола Хоруса и нежную Исиду, мать всего сущего, – чтобы свершилось чудо и ее муж прозрел. Она плакала очень тихо, опасаясь, что ее застанут в такой печали, и, должно быть, только цикады, прятавшиеся в траве у ее ног, знали о ее горе, да, быть может, еще ветер, дувший со стороны моря. Пока не примчался джинн. Он явился подобно всполоху пламени по гребням песка в пустыне, порывом острого, как нож, жаркого дыхания, а его имя было заключено в тысячах ничего не значивших фраз – elf’ayyoun we’ain douna ta’beer, youharrik elqazb doun arreeh. Его голос начинал колыхать ветви деревьев, хотя не было ни малейшего ветерка. Его мечом стал звездный свет, глаза горели раскаленными углями цвета закатного солнца.
Она продолжала:
– Нам осталось неизвестным подлинное имя джинна, как и причина, почему плач моей прапрабабушки заставил его покинуть свое жилище, но когда он увидел ее лившей слезы в саду, то сам загрустил и обратился в маленького мальчика с серебристой кожей и волосами цвета эбенового дерева, который спросил: «Почему ты так горько плачешь, госпожа? Почему рыдаешь?» – «Мой муж не любит меня, – отвечала она. – Я ведь его жена и должна быть с ним, но не могу, и мне остается только оплакивать свою несчастную судьбу, потому что я вижу других, любимых им жен, и от этого мое горе жжет меня еще сильнее, печаль становится еще более острой».
Услышав такие слова, джинн был тронут до глубины души. «Пойдем со мной, – сказал он. – Я стану любить тебя, как настоящий муж». «Аллах покарает меня за одну только мысль об этом! – воскликнула моя прапрабабушка. – Я связана с супругом священными узами и не могу позволить другому осквернить мою плоть! Уходи, джинн! Хоть я и знаю, что твоими устами глаголет доброта, твои слова все равно остаются грязными!»
Джинн в смятении удалился. «Какие же странные нравы у этих простых смертных, – думал он, – если они остаются заключенными в тюрьмах, которые возвели для себя сами! Что ж, если я не могу завладеть ею иначе, я должен вселиться в ее мужа!» Решив так, джинн обратился в пар и просочился в опочивальню ее супруга, где тот спал, тяжело дыша после ночи жарких любовных утех с одной из других своих жен. Джинн проник в тело мужчины через ноздри и обернулся вокруг его сердца, а потому, когда наступил рассвет, уже джинн, а не муж, очнулся ото сна, повернулся к толстухе, храпевшей рядом, и рявкнул на нее: «Убирайся отсюда, шлюха!» Женщина в слезах выбежала из спальни, а джинн, ставший теперь супругом моей прапрабабушки, отправился прямиком в ее покои и сказал: «Прости, что был так жесток с тобой раньше. Я – твой муж и стану отныне уважать и лелеять тебя, для чего приложу все свои силы».
Моя прапрабабушка была далеко не глупой женщиной, – продолжала свой рассказ Ноур. – Она поразилась столь внезапной перемене и высказала лишь сдержанную радость, услышав слова мужа, но не поверила ему всерьез. Но вот стала проходить неделя за неделей, а джинн не уставал демонстрировать свою нежность к ней. И она смягчилась, у нее появилась надежда, что ее молитвы были услышаны, а перемена отношения к ней супруга случилась на самом деле.
«Мой господин, – обратилась она к нему однажды вечером, – ты так сильно изменился ко мне, что, уж прости за такие слова, теперь совсем не похож на того мужчину, за которого я вышла замуж».
Услышав это, джинн переполнился гордостью, но произнес смиренно: «Это ты заставила меня измениться, лучше понять самого себя и стать хорошим человеком».
После этого они зажили новой счастливой жизнью, но моя прапрабабушка никак не могла забыть джинна, явившегося ей в саду и обещавшего запретные наслаждения. Глядя на своего изменившегося мужа, она не уставала поражаться и недоумевать. Был ли то действительно ее прежний супруг или в него вселилось пламенное порождение пустыни, тот самый джинн, явившийся из глубины песков? И если с ней теперь жил джинн, как ей следовало поступить? Потому что джинны – это огромное и разношерстное племя, которое с наслаждением – увы, это правда! – дурачит людей, но зато проявляет доброту и мягкость к тем, кто им нравится, и они всегда были любимцами Аллаха. Вспомните хотя бы того джинна, который перенес в огненном вихре к воротам Багдада умирающего принца, или того, что помог раненому купцу добраться до ворот Дамаска. Вспомните рассказы о джиннах, верой и правдой служивших добродетельным хозяевам, исполняя любые их желания, и защищавших утробы беременных женщин, если тем приходилось рожать в особенно бурные и грозовые ночи. Мы же склонны больше припоминать проказы джиннов, обвинять их в тяжких грехах, забывая о творимом ими добре, хороших поступках, приписывая чужие заслуги себе самим.
«Ты очень изменился, – шептала она снова и снова, когда они с мужем, обнаженные, возлежали на траве под сенью деревьев. – Очень изменился».
На этот раз джинн уже собрался ей что-то сказать, но она тут же остановила его: «Сказано, что невинные и невиновные найдут свой путь в рай. Я не знаю за собой никаких преступлений, но если хочу остаться невинной, для меня лучше всего пребывать в неведении. И если темный дух овладел мной, то помимо моей воли. Но стоит мне начать сознательно наслаждаться этой одержимостью, то я заслужу клеймо гулящей женщины и ведьмы. Разве не так?»
Услышав ее речи, джинн счел за лучшее промолчать, ибо понимал смысл слов моей прапрабабушки. Они долго потом тихо лежали рядом под шелест ветра в листве деревьев, но он все же не выдержал и сказал: «Любить того, кто предназначен тебе судьбой, стать тем, кто ты есть в действительности, – в этом нет ничего, противоречащего воле Создателя. Потому что он породил тебя для любви, для жизни, и отрицать это – значит противиться замыслу самого Аллаха».
Моя прапрабабушка метнула в джинна взгляд, острый, как стрела с наконечником из слоновой кости, пронизав его до самой души, до правды в его сердце. Это получилось так неожиданно, что он едва не выпрыгнул из тела, в которое внедрился. Но она вдруг улыбнулась и спросила: «А других Аллах, по-твоему, породил для обмана?»
«Тогда он уж точно имел на это свои причины», – находчиво ответил джинн.
Десять лет потом он жил с моей прапрабабушкой и любил ее, как и она любила его, но никогда больше не заводили они разговоров о происшедших с ее мужем переменах и не задавались вопросом, отчего они случились, оставаясь невинными, принимая друг друга такими, какими были, и не сыскалось бы на всем свете более красивой пары.
Но затем в стране началась война, и за мужем, который в прошлом не желал проявлять покорности к властителям в Каире, пришли солдаты. А когда солдаты забрали у мужа оружие, джинн, распаленный гневом, но и пораженный страхом, покинул тело, которое носил десять лет, и вихрем унесся, пропав во мраке ночи. Заметив это, солдаты обвинили мужа в колдовстве и обезглавили его, бросив останки на корм крокодилам. Моя прапрабабушка зарыдала и тоже бросилась в обагренную кровью воду, но солдаты назвали ее ведьмой и забрали в тюрьму, где главный судья, считавшийся священным посланником богов и мудрецом, обвинил ее в вероотступничестве и богохульстве. Ее бросили в самую глубокую темницу Каира, где страшные люди могли творить над ней зло безнаказанно. И каждую ночь взывала она к джинну, своему истинному мужу, потерянному возлюбленному и защитнику, но он не являлся, потому что джинны переменчивы, как луна, неверны, как морские волны, а потому ее крики из глубины сырой каменной ямы никто не услышал.
Ее терзания прекратились только после того, как мучители заметили, что она носит ребенка. Многие хотели сразу убить и ее и дитя, но один человек сжалился над ней и туманной ночью помог бежать. Вся в крови, она брела по улицам, а потом упала без сил у дверей медресе, где добрый имам накормил ее и вылечил.
Но пребывание в темнице изранило не только плоть моей прапрабабушки, и когда ребенок явился на свет, он тоже родился для мук, крови и злости, потому что стал порождением джинна – наполовину человеком, наполовину сгустком огня. Родившись, он сжег мою прапрабабушку изнутри. Ее утроба не могла выносить магической субстанции, вызревшей внутри ее. Дитя с плачем явилось в этот мир. Ошеломленный имам не знал, что ему делать. Он повернулся, чтобы отдать младенца матери, но только та была уже мертва.
Оставшись наедине с ребенком и с трупом женщины, имам стал молить Аллаха наставить его на путь истинный и, пока он молился, сам стал подобием джинна, потому что вдруг понял, что своим сознанием может проникнуть в сознание ребенка. Оказавшись в его теле, имам почувствовал ужас, боль, горе, но превыше всего – ту любовь, какую отец ребенка испытывал к моей умершей прапрабабушке. А эта любовь была ярче даже самого пламени, спалившего ее. Когда разум вернулся к нему, имам понял, что не может убить это дитя, пусть родилось оно в нечестивости, потому что чадо стало плодом самой чистой любви. А потому он воспитал ребенка, который с годами превратился в мужчину, а тот мужчина возлег со многими женщинами, каждая из которых стала для меня бабушкой, потому что каждая получила частичку крови джинна, пустынного пламени и любви бессмертной души.
Ноур Сайех закончила свой рассказ, и пока часть публики в парижском кафе, не слишком внимательно слушавшей ее, аплодировала таланту рассказчицы, я сидела в своем углу как громом пораженная и вглядывалась в глаза этой девушки, этого ребенка, бывшего не только плотью от плоти Айеши бинт-Камаль и Абдула аль-Муаллима аль-Нинови, но и порождением моей собственной души.