– Что?
– И все же, не имея за плечами школы и опыта, смысл всех этих телодвижений оставался мне не понятен, я танцевала неуверенно. Для меня стало величайшим разочарованием открытие, что одних только легких известного оперного певца или ног балерины недостаточно, чтобы добиться совершенства в искусстве.
– А упорно и тяжело трудиться тебе не хотелось.
– Никто не любит тяжело трудиться. Помогает мотивация. Вот ее-то мне и не хватало.
Мы некоторое время помолчали, занимаясь посудой. В соседней комнате пылали дрова в очаге. Потом она сказала:
– Вероятно, бежать уже поздно.
– Что?
– Я хочу сказать, если они уже здесь…
– О да! Попытка побега вызовет подозрения.
– Так, стало быть, – продолжала она, – ты решила блефовать? Выдать себя за ни в чем не повинного человека?
– Да, план примерно таков.
– И ты считаешь, что посуда тебе поможет?
– Я думаю о том, что люди нашей породы никогда не работают вместе. Мы невероятно одиноки. Мне кажется, мы нуждаемся в друзьях, в компании… то есть в партнерстве больше, чем в компании. А еще я знаю, насколько всем нам страшно. Особенно в одиночестве. Давай приступать к твоему десерту.
– Ты получишь большое удовольствие.
Я поставила на полку последнюю тарелку и прошла в гостиную, пока Янус доставала сладкое из холодильника. Два белых блюдца с кусками пирожного крем-карамель, политых малиновым сиропом, были выставлены на мое обозрение. Рядом с каждым лежала серебряная ложечка. Я попробовала, и вкус действительно оказался приятным. Янус сидела напротив, не прикасаясь к своему десерту. Потом сказала:
– Как…
Я положила в рот еще кусочек.
– Не могла бы ты… – Она начала заново, слегка срывавшимся голосом. Замолчала, тихо вдохнула, медленно выдохнула, чтобы закончить фразу: – Думаю, теперь я готова принять морфий. Принеси, пожалуйста.
Я положила ложку на блюдце и откинулась на спинку кресла:
– Нет.
– Нет?
– Нет. Если хочешь умереть, не стану мешать. Тебе нужен был кто-то, чтобы придать тебе смелости пройти через все это, аудитория для твоей грандиозной финальной сцены. Отлично! Но твое стремление унять боль совершенно меняет дело.
Костяшки ее мужских пальцев чуть не вылезли наружу от напряжения, стали белыми даже под сморщенной покрасневшей кожей. На лице заиграла широкая улыбка, хотя единственный глаз при этом прищурился.
– Как думаешь, Самир, сколько тебе осталось жить?
– Ты лишила меня возможности самой ответить на этот вопрос. Мы обе способны на такое. В этом смысле ты хорошая повариха.
– Я очень старалась. Тебе не…
Последние слова еще не сорвались с ее языка, когда погас свет. До нас не донеслось ни щелчков сработавших предохранителей, ни треска короткого замыкания. Только что свет горел и вдруг отключился, а мы сидели – две тени на фоне оранжевого пламени камина. Дождь барабанил в стекло. Из кухонного крана капало в раковину, из которой до сих пор доносился мыльно-лимонный запах химического средства для мытья посуды. Я посмотрела на тень Янус – спина прямая, шея окаменевшая, пальцы вцепились в край стола. Мы ждали.
– Самир?
– Слушаю тебя.
Ее голос теперь заметно дрожал, руки постучали по дереву.
– Спасибо тебе.
– За что?
– Что не сбежала.
– Как ты сама верно заметила, попытка побега слишком предсказуема.
Топот тяжелых башмаков за входной дверью, промельк тени на дверном стекле. Я подумала о коврах на полу – вода им противопоказана. Потом даже отодвинула свое блюдце от края стола, чтобы его содержимое не опрокинулось вниз.
– С-самир? – Она слегка заикалась, шептала горячо. Казалось, слезы кислотой разъедают ее уродливое сейчас лицо.
– Что такое?
– Удачи тебе.
Какой-то металлический предмет разбил стекло в двери. Я закрыла уши ладонями, но ясно услышала, как светошумовая граната прокатилась по полу. Я нырнула под стол, но вспышка и грохот взрыва все равно с силой отдались у меня в затылке. Свернувшись калачиком, я подтянула колени к подбородку, прикрывая голову, когда входная дверь слетела с петель, а грузные мужчины в тяжелых башмаках вломились спереди и сзади. Их брюки были заправлены в носки, манжеты рубашек скрывались в перчатках. Оглушенная, с пронизывающей болью в мозгу, я все же смогла расслышать и успела разглядеть, как Янус поднялась на ноги, широко распахнула руки и чуть дрожащим голосом почти весело воскликнула по-английски:
– Как же мне, мать вашу, нравится это тело!
Она, вероятно, сделала еще какое-то движение, попыталась ухватиться за кого-то, потому что тут же началась стрельба – целая серия выстрелов сквозь глушители, – которая продолжалась даже после того, как тело рухнуло на пол. Я закрыла глаза, а потом снова открыла их, привыкая к воцарившейся полутьме. И увидела Марселя распростертым по другую сторону стола. Каждый из выстрелов оставил пулевое отверстие в груди, одна пуля прошила горло, другая угодила в нижнюю часть челюсти, голова тоже оказалась пробита. Но даже по трупу они сделали три контрольных выстрела, и каждый раз в месте попадания на теле Марселя лопалась ткань рубашки, брызгала кровь. А потом наступила полная тишина. Лишь дождь все так же стучался в окно.
Затем случилось неизбежное. Кто-то придавил меня к полу, поставив колено чуть ниже спины, ствол пистолета уперся мне в шею, а я начала умолять сжалиться надо мной на самом лучшем, как мне казалось, магрибском диалекте арабского языка.
Глава 71
Военный спецназ никогда и ничего не делает наполовину.
К чему вынимать предохранители, если можно перерезать электрический кабель?
А если можно перерубить один кабель, почему бы не обесточить весь городок?
Это большое удобство.
Я сидела, прижав колени к груди, руки, связанные проволокой за спиной, постепенно немели. Сидела и наблюдала, как вооруженные до зубов люди подняли изломанный и окровавленный труп Марселя… Кем бы он ни был при жизни… Подняли его с залитого кровью пола гостиной, поместили в черный прорезиненный мешок и вынесли на улицу. Пока одни занимались этим, их многочисленные коллеги, вооруженные все, как один, пистолетами с глушителями, все, как один, в натянутых на головы шапочках-масках с прорезями для глаз, чтобы лишь минимальный участок кожи оставался обнаженным, встали вокруг меня, нацелив стволы мне в голову. Выражения их лиц я, естественно, видеть не могла. Лишь время от времени я обращалась к ним с мольбой. Я молила о пощаде, задавала недоуменные вопросы, просила оставить меня в покое. Я взывала к их милосердию от имени моей дорогой и горячо любимой мамочки, которой не выжить без меня. Просила не убивать меня, потому что я еще о многом мечтал и мечты еще не сбылись. Но я намеренно говорила обо всем этом на языке, которого они не понимали.
Одиннадцать мужчин. Чтобы убить Янус, столько не требовалось, но их оказалось ровно одиннадцать, различимых лишь по росту и манере двигаться. Они просветили весь дом фонариками, изучили остатки ужина на блюде в центре стола, сушившуюся на кухне посуду. Они обшарили мои карманы, но, не обнаружив удостоверения личности, облаяли меня по-французски с парижским выговором: «Кто вы такой? Как вас зовут?»
Я лишь примерно догадывалась, как звучит французский язык с алжирским акцентом, но решилась ответить:
– Я – Самир. Самир Шайе. Пожалуйста, не убивайте меня.
– Что вы здесь делали, Самир Шайе?
– Я приехал сюда для встречи с мсье Марселем. Мсье Марсель собирался помочь мне.
– Помочь в чем?
– С работой. Он был друг моего кузена. Пожалуйста. Я не очень хорошо говорю по-французски. Я алжирец, понимаете? Из Алжира. Не так давно в ваша страна. Пожалуйста, отпустите меня. Вы из полиции?
Нет, они не из полиции. Одна почти совершенно темная фигура приблизилась к другой, зашептав что-то на ухо. В чем дело? Кто этот человек?
– Он утверждает, что он алжирец по имени Самир Шайе. У него примитивный французский язык. При нем нет никаких документов. Мы ни в чем не можем быть уверены.
Все взгляды устремляются на меня, изучают лицо. Потом раздается шепот: «Его будут искать?»
Никак не реагируй. Твое знание французского не позволяет вникнуть в суть разговора. Не выдавай особого страха. Полная концентрация на главной задаче – убедить их в своей безвредности.
Затем раздался другой голос, тоже на сильно ломаном французском, но, несмотря на языковой барьер, я узнала эти звуки, а на фоне пламени из очага увидела знакомую фигуру – рост, сложение, пропорции тела. И этот голос произнес:
– Мы не можем оставаться здесь. Берем его с собой?
А голос был знаком, потому что совсем недавно принадлежал мне самой. Такой приятный низкий баритон, с которым я прокатилась по Турции, Сербии и Германии, прежде чем заставила его умолкнуть, заткнув рот носком и приковав тело к радиатору отопления в Зелендорфе уже столько лиц тому назад. И, конечно же, это был голос Натана Койла – преступника, наемного убийцы, фанатика, но, возможно, и моего потенциального спасителя.
Его босс отдал команду:
– Берем его.
Так они и поступили.
Я сидела со связанными руками и с мешком на голове в задней части микроавтобуса, ехавшего неизвестно куда, и молилась. Раскачиваясь в такт словам на бездыханном арабском языке, я бормотала импровизированное обращение к Всепрощающему, Всевидящему, Милосердному и Всемогущему, а когда у меня кончались знакомые клише, переходила на совершенную невнятицу. И добилась, что кто-то из сидевших рядом заорал:
– Пусть его заставят заткнуться!
Рука в перчатке сорвала с моей головы мешок, ухватилась за подбородок и с силой вздернула его. Я смотрела в те самые глаза, которые так долго презрительно щурились на меня из зеркал ванных комнат, а потом услышала, как знакомый голос произнес на плохом французском:
– Помолчи немного. Иначе мы заставим тебя молчать. Понял?
На мгновение мне стало даже обидно, что он не узнал меня, словно было нечто особенное в моих глазах, в блеске радужной оболочки, в черноте зрачка, шептавшее: «