оме того, он портит нашу репутацию.
– Кеплер…
– Ирэна, – поправила я почти машинально.
– Мне представлялось, что вашу репутацию портишь ты сама.
На это я не ответила ни слова.
По радио мужчина, звонивший в студию, громко посылал в эфир свои жалобы. А ему было на что громко жаловаться. Налоги слишком высокие. Социального страхования недостаточно. Чересчур продолжительный рабочий день. Помощь медиков непомерно дорогая.
Каким же ему виделся выход из положения? Что конкретно он мог предложить?
Надо, чтобы люди трудились еще упорнее, конечно же! Хотя он сам всю жизнь упорно трудился, а жил сейчас в крохотной каморке над булочной, не имея за душой даже пятидесяти евро. Он боролся, но проиграл, хотя виноваты во всем другие.
«Мы благодарны за ваше мнение, – сказал ведущий, отключая жалобщика от трансляции. – Вероятно, вы могли бы рассказать нам еще много интересного».
Потом Койл заговорил снова:
– Ты сказала, что понимаешь.
– Что именно?
– По телефону. Ты сказала… Я воспринял это так, что ты знаешь, почему он распорядился убить хозяйку твоего тела… Понимаешь причину гибели Жозефины. Ты сказала об этом?
– Да.
– Почему же? Объясни мне.
– Потому что я любила ее.
– И только-то?
– Да. Я знакома с Галилео больше ста лет. Он, или, вернее, оно, хочет, чтобы его любили. Ему больше ничего не нужно. Мы красивы, богаты, и люди любят нас за это. Но на самом деле любят-то не нас, а чужую жизнь, которой мы живем. Я же полюбила Жозефину всем сердцем. И в ее теле… была по-настоящему счастлива. В теле Жозефины я чувствовала себя красивой. Я стала одной с ней личностью, полностью отождествляла себя с Жозефиной. Была не призраком, игравшим чью-то роль, а действительно ею, в большей степени, чем она сама в реальности – цельной и истинной личностью. Вот в чем заключена настоящая красота. Не в стройных ножках, нежной коже, груди или личике, а в цельности, слиянии души и тела, сиянии истины. Как Жозефина, я приобрела настоящую красоту, а Галилео… Не был красив уже очень долго. Он хотел быть в Эдинбурге, не мог не появиться в Майами, но давно забыл, что такое подлинная красота. Вот и вся причина.
На некоторое время мы оба замолчали. Потом Койл сказал:
– Прости меня. Прости за Жозефину. Я сочувствую теперь твоей потере.
Я не ответила, но, когда оторвала взгляд от дороги, чтобы мельком взглянуть на него, заметила, как увлажнились его глаза. И он отвернулся, не давая мне возможности снова увидеть свои слезы.
Потом он спросил:
– Где мы сейчас находимся?
Его кожа стало желтовато-серой, дыхание еще более тяжелым, взгляд уперся вниз.
Сначала я ответила:
– Мы скоро сделаем остановку. – И лишь потом поняла, что так и следует поступить.
Отель с маленькими окошками номеров и железным забором вокруг стоянки.
Несколько минут я продолжала сидеть за рулем и училась копировать подпись Ирэны на задней стороне дебетовой карты. Это не заменяло знания пин-кода, но могло сработать.
Гостиница напоминала придорожный мотель, каким его представляли себе французы, хотя хозяева ни за что не признались бы, что докатились до типично американского варианта примитивного гостеприимства. Я попросила и получила самый дешевый номер в заведении, за который смогла расплатиться наличными.
– У нас принято освобождать номера в десять утра, – объяснил мне управляющий со скучающими глазами, подавая маленький ключик на огромном брелоке. – Завтрак в стоимость не входит.
– Ничего. Мы уедем намного раньше.
Наша комната располагалась в отдельном корпусе, куда вела дорожка, выложенная потрескавшейся плиткой, влажно хлюпавшей под ногами. Одинокий кедр клонился над любопытной рыжей кошкой, которая замерла, прижав одну лапу ко рту, как девочка-шалунья, застигнутая за поеданием сладкого, чтобы пронаблюдать, как мы с трудом прошли мимо – с заметным трудом, поскольку мне пришлось удерживать непомерно большую часть веса тела Койла своим плечом. У Ирэны Скарбек имелись свои достоинства, но физическая сила в руках и верхней части торса к ним не относилась.
Койл, испачкав простыни кровью, завалился на постель. Я накрыла его одеялом, принесла питьевой воды, а потом набрала воды из-под крана в кувшин, чтобы смыть кровь с его шеи, лица и рук. Затем отправилась забрать остатки медицинских припасов из машины, и, когда шла через двор обратно, какой-то голос окликнул меня:
– Эй, вы! Вы ведь уборщица? У меня к вам большие претензии.
– Я не убираю здесь, – резко огрызнулась я в ответ. – Жалуйтесь менеджеру.
– Ирэна! – Койл дрожал, лежа под простынями и одеялом.
– Что?
– Где Макс?
– Какой Макс?
– Ты была им, пока не превратилась в Ирэну. Как ты с ним поступила?
– Оставила под дозой успокоительного в туалете на сервисной станции. А еще мне пришлось его ударить. Не слишком сильно.
– Он хороший человек.
– Ага, – вздохнула я. – И тоже только исполнял приказ. Извини, сейчас будет немного больно.
Я ввела ему в вену гиподермическую иглу, и хотя его губы скривились, а глаза прищурились, он даже не дернулся, позволив мне ввести содержимое шприца в его кровеносную систему.
– Придержи здесь.
И он послушно положил три пальца на ватный тампон, которым я прикрыла след от укола.
– Не отпускай минуты три.
– Что это было?
– Снотворное. Тебе пора наконец поспать.
– Почему?
– Потому что без отдыха ты умрешь.
– Не понимаю… Зачем я тебе нужен? – Речь уже давалась ему через силу. – Ты сказала, что у тебя есть все необходимое, чтобы уничтожить «Водолей». Так для чего тебе я?
Я пожала плечами, сдвинув ноги, осторожно села на край кровати, который еще оставался свободным, и прислонилась к стене.
– Ты сам застрелил мою последнюю союзницу. И всегда полезно держать под рукой покорное тебе тело.
– Это я покорное тело? Вот что я такое. – У него заметно слипались глаза, язык заплетался.
– Нет. Ты… нечто совсем другое.
Он, быть может, и хотел сказать что-то еще, но не смог. Впрочем, меня едва ли интересовало, о чем он в тот момент думал.
Глава 76
Я сплю. Это сейчас самое главное. В этом крошечном номере только одна кровать, и хотя она двуспальная, Койл растянулся на ней по диагонали. И если запаха пота было недостаточно, чтобы наморщить мой маленький носик, то простыни все равно пропитались его кровью.
А потому мне приходится спать на полу, просыпаясь в очень неудобной позе: одна рука задрана вверх, а другую я отлежала. Хотя в комнате жарко, меня бьет озноб. Радует только, что мышцы уже не так утомлены, но раздражает недостаток плоти на костях, не позволяющий телу сохранять тепло.
Я то вижу сны, то прихожу в себя, едва помня приснившееся. А снится мне Янус. Двуликая богиня. Вот она – роскошно красивая женщина с сапфирами в волосах – лежит в постели моей квартиры в Майами. А вот голым мужчиной танцует по комнате, похлопывая себя по ягодицам и восклицая: «Ах, как мне это нравится, нравится, нравится!» Она тогда была молодым человеком, на редкость привлекательным, по имени Майкл Питер Морган. Он занимался тхэквондо, и вскоре его ожидало знакомство с его идеальной женой.
И Янус в облике Марселя, с истончившимися губами, со скрюченными пальцами, с кожей лица цвета гнилого, изъеденного червями помидора. Тебе нравится то, что ты видишь?
Сны о Галилео. Он мой! Он красив. Он мой! Тебе нравится то, что ты видишь?
Проснувшись, я не сразу соображаю, где я и кто я. Ощущаю тошноту и какое-то время сижу на краю стульчака унитаза, вцепившись в его края, хотя знаю, что рвоты не будет, как бы мне ни хотелось, чтобы это тело сейчас же вывернуло наизнанку.
Отель слишком дешевый, чтобы снабжать постояльцев зубной пастой и щетками. Между тем у меня начинают ныть зубы.
Койл спит как сурок.
У меня осталось четыре евро.
В главном фойе гостиницы я выжидаю, расположившись на низком диванчике рядом с торговым автоматом, и листаю газеты. Когда появляется полный мужчина в синей рубашке, я откладываю газету в сторону, встаю и приближаюсь к нему с улыбкой.
– Простите, – говорю я, заметив, как он достает из кармана бумажник. – Не подскажете, который час?
Он не без удивления вскидывает вверх руку с часами, а мои пальцы в этот момент касаются его кожи.
Я кладу бумажник поверх торгового автомата, запихнув его подальше, прежде чем снова ухватить за запястье Ирэну Скарбек и с той же улыбкой благодарю мужчину за помощь, а потом снова сажусь и принимаюсь за чтение прессы.
Его мгновенное головокружение сразу же проходит. Мужчина смотрит на свои руки, ощупывает карманы, даже залезает себе под рубашку, изучает пол вокруг, и наконец его взгляд останавливается на мне. Он визуально оценивает меня, видит одежду уборщицы, задумывается, не могла ли я быть воровкой, но, не находя этому предположению никакого подтверждения, лишь качает головой и возвращается к ведущей вверх лестнице.
Вероятно, оставил его в ванной, думает он про себя. Или в тумбочке у кровати. Забавно. Он мог бы поклясться, что взял бумажник с собой, когда выходил из номера.
Я дожидаюсь, пока он исчезнет из вида, и забираю бумажник с крышки автомата. Теперь у меня семьдесят четыре евро, и день начинается неплохо.
Я вспоминаю свою первую встречу с Галилео. Он был тогда Ташей… Или Тулей. Я носила тело Антонины Барышкиной – молодое и красивое. Шесть месяцев я играла на виолончели и покоряла сердца московских и петербургских мужчин. А когда работа оказалась выполнена, превратилась в (имена порой трудно даже запомнить) Жозефа Брюна, самого преданного слугу старого князя, его доверенное лицо.
Я носила черную ливрею с высоким воротником, узкие черные брюки, постепенно седеющую бороду и, как выяснилось сразу после перехода, все еще не окончательно оправилась от проблем с желудком, о которых никто не знал. В 1912 году слугам еще не полагалось болеть. Это считалось несовместимым с их обязанностями.