так что из-под шарфа показалась кровь. Я тоже упала, исходя криком, ничего не понимая от боли, все еще сбитая с толку, когда Пэм – нет, не Пэм, а та, в кого внедрился Галилео, сумела извернуться и ударить Койла локтем в горло. Я услышала два выстрела, стеклянный потолок раскололся на части, обрушив вниз град осколков. Затем еще три пули просвистели у меня над головой, врезавшись в стену, после чего донеслось лишь клацанье бойка пистолета, в котором не осталось патронов, а Галилео, потеряв скрывавший лицо женщины шарф, под которым прятались золотистые волосы и нежная, но уже покрытая кровью кожа, протянула ладонь к горлу Койла, и только теперь до меня дошло, что на ее руках не было перчаток.
В этот момент появилась женщина-охранник – ее фигура замаячила в проеме двери. Исполненная негодования, она прошла во дворик, держа в руке рацию и крича: «Остановитесь, всем стоять на месте, немедленно прекратить!» Навстречу ей бегом устремилась не Памела, а Койл, протягивая руки к лицу женщины.
Но и лежа на полу, я сумела ухватить сотрудницу службы безопасности за лодыжку, на мгновение опередив Галилео, и, переключившись, нанесла удар рацией в мягкие ткани чуть выше подбородка Койла. Он отшатнулся, успев ладонью провести по лицу, размазав по нему кровь и слизь, сочившуюся из носа, разорванной щеки и губ.
Я посмотрела на мое бывшее лицо, на лицо Койла – новое лицо Галилео – и тряхнула головой, отгоняя желание умолять, припав к его ногам. Но он уже заносил кулак для удара, и я вонзила острие пластиковой антенны рации в рану у него под плечом, провернув с силой, на какую только осмелилась решиться, и Койл, то есть не-Койл, издал животный крик, рев зверя, запутавшегося в колючей проволоке. А потом нанес мне в правую часть лица удар такой мощи, что у меня клацнули челюсти. Падая, я ощутила во рту соленый привкус крови и почувствовала, как из зубов вылетели пломбы. Койл мимо меня бросился к открытой двери, перебрался через преграждавшую путь веревку и смешался с толпой посетителей музея.
Я приподнялась на коленях, опершись руками о пол, и оглянулась. Памела тоже пыталась встать, сжимая в руке бесполезный теперь пистолет. Безымянная бывшая хозяйка моего тела, роскошно одетая, медленно умирала от обильной кровопотери. Морган продолжал сидеть в кресле, устремив ничего не видящий взгляд куда-то вверх, его руки беспомощно свесились по сторонам. Одна из пяти пуль, беспорядочно выпущенных Галилео, пока он боролся за пистолет, все же достигла цели в груди спонсора.
Взгляд Пэм медленно обратился к ее боссу, задержавшись на нем, и она начала задыхаться, что было явным предвестником рвавшихся наружу рыданий, но у меня не было времени, я не могла терять ни секунды. А потому поднялась, схватила свою рацию и тоже выбежала в музейную галерею.
Глава 87
В самые загруженные дни Метрополитен-музей способен пропустить через себя пятьдесят тысяч посетителей в день. Сегодня особого ажиотажа не возникло, и по его залам бродило, должно быть, две или три тысячи человек.
Я обнаружила Койла сидевшим, тяжело дыша, на верхней площадке лестницы. Небольшая группа любителей искусства тщательно делала вид, что никто из них не смотрит в его сторону. Я навалилась на него, опрокинула на пол, прижав колено к его груди, а запястье – к горлу, и выкрикнула:
– Кто ты такой?!
– Койл! – Из него вырвался почти писк. – Ты знаешь меня как Койла!
– Кем я была, когда в тебя стрелял Маригар?
Он ответил не сразу, и я навалилась на его руку всей тяжестью своего тела. У него выкатились глаза, язык с трудом ворочался во рту.
– Кем я была тогда?
– Санитаром! Ты была… Самиром! Самиром Шайе!
– А кто отвез тебя в Лион?
– Ирэна. То есть ты сама. Но как Ирэна!
Голос его едва был слышен, горло сдавила тяжелая рука сотрудницы охраны музея, кончики ушей приобрели пунцовый оттенок.
Я откатилась от него, заметив, что за нами наблюдает уже целая толпа зевак.
– К кому ты прикоснулся? – шепотом спросила я. – До кого ты дотронулся?
– До женщины. До какой-то рыжеволосой дамы. Боже, мое плечо…
– Мне пришлось разбередить рану. Извини.
Я стала оглядывать толпу. Рыжеволосая женщина, рыжеволосая женщина… Никого подобного я не видела, что, впрочем, едва ли имело значение.
– Убирайся, – прошипела я. – Уходи отсюда немедленно.
– Что?
Я рывком помогла ему встать.
– Уходи из музея. Твои раны защитят тебя: он больше не воспользуется поврежденной кожей. Все слышали выстрелы. Полиция скоро будет здесь. Поторопись скрыться!
– Но я не могу так просто…
– Убирайся! – Мой голос эхом отдавался вдоль лестницы, словно отскакивая от крепких чистых стен.
Я оттолкнула Койла, повернулась к толпе посетителей и зло скомандовала:
– Вы все! Тоже вон отсюда!
Его рука тронула меня сзади за рукав.
– Стань мною, – прошептал он. – Тогда никто больше не погибнет.
Я вырвалась и помотала головой.
– Кеплер! – Он вцепился в меня крепче, потянув ближе к себе. – Я убил Жозефину. Это было делом моих рук. Убил женщину, которую ты любила. Стань же мною! Женщина, в чьем теле ты сейчас находишься, не должна умереть. Никто больше не должен умереть. Галилео знает меня. Ему знакомо мое лицо. Стань мною! – Он плакал.
Я еще никогда не видела Натана Койла рыдающим в голос. Но я все же снова вырвала свою руку из его пальцев и оттолкнула его.
– Нет, – сказала я. – Потому что я тебя люблю. – И побежала, рассекая встречную толпу.
Галилео. Кто ты сейчас, Галилео?
Я – сотрудница службы безопасности музея.
Я – японский турист, восхищенно осматривающий коллекцию самурайских мечей.
Я – школьная учительница, делающая записи в блокноте для урока по истории американской скульптуры.
Я – студент, пытающийся рисовать статую богини Кали[16], танцующей на черепах своих врагов, поверженных во имя справедливой мести.
Я – мужчина, которому хочется присесть отдохнуть на музейную скамейку.
Женщина с застрявшими в зубах крошками овсяного печенья.
Работница буфета, толкающая перед собой тележку с пирожными.
Просто посетитель, слоняющийся по музею, прижав к уху аппарат с записанным на нем голосом экскурсовода.
Билетер, слишком туго затянувший ремень на своем явно недокормленном брюшке.
На каждом шагу встречается кто-то новый, кем можно стать, на каждом шагу меняются даже оттенки моей кожи.
У меня нежное шелковистое лицо, утром смазанное питательным кремом.
У меня экзема чуть ниже локтя, красные вздутые пятна на руках.
Я старый и сгорбленный, энергичная и красивая, у меня кожа цвета осеннего заката, белая как снег, чернее нефти, такая теплая, что я ощущаю каждый капилляр, несущий кровь к моим полным, широким губам; такая холодная, что большие пальцы ног превратились в ледышки, упирающиеся в носки туфель.
Я перемещаюсь по галереям из зала в зал, задерживаюсь под каменными сводами египетского храма, потом разглядываю лики средневековых святых, выискивая того, кто непременно ищет сейчас меня.
Где же ты, Галилео?
Ты не можешь быть далеко отсюда. Не сбежишь. Нет, только не в этот раз.
Тебе нравится то, что ты видишь? Мы потому и оказались здесь одновременно: я и ты. Выходи же, чтобы закончить дело.
Тебе нравится то, что ты видишь?
А потом я снова… становлюсь вооруженным сотрудником охраны, потому что в китайском чайном садике стреляли, и мужчина найден мертвым в кресле, богатый мужчина, спонсор многих выдающихся культурных мероприятий. А в стене зияют дыры от других пуль, стеклянный потолок разбит ими, его панели разлетелись вдребезги, впустив внутрь враждебное холодное небо. И женщина истекает кровью на полу рядом с сумкой, набитой деньгами, но она уже никогда не поймет, как здесь оказалась. Пусть вооруженная охрана перекрывает крыло, где все случилось, пусть полиция окружает все здание, для нас это даже хорошо, Галилео. Нам это только на пользу.
Потому что там, где полиция, всегда можно добыть оружие, бронежилет – открываются широкие возможности.
Я внедряюсь в мужчину с большим, приплюснутой формы носом и коротко постриженными черными волосами. Я офицер Главного управления полиции Нью-Йорка. Лучший из лучших в этом городе. Обеими руками я сжимаю ружье, на мне синий бронежилет, крепкие черные ботинки и наколенники. Я совершаю маневры вместе с оперативной группой, к которой приписан, потому что только так мне надлежит поступать. В ответ на любой вопрос я лишь неопределенно мотаю головой, но не вступаю в разговоры, поскольку не знаю, что говорить.
Полиция Нью-Йорка добирается до китайского чайного садика, устанавливает посты на входе, и если раньше нас было не больше дюжины, то теперь я насчитываю человек двадцать или даже тридцать, а машины продолжают прибывать к музею, подвозя все новые опергруппы. Через пару часов мы попадем в заголовки новостей: «Стрельба в Метрополитен-музее», но только еще рано. Подождите, грядут настоящие события. Снова засвистят пули.
– Вы закроете музей?
– Нет, мы не станем его закрывать.
– Но вы должны закрыть музей, сэр.
– А вы знаете, как долго это будет продолжаться? Как дорого обойдется городу?
– Погиб мужчина, сэр.
– Да, страшная трагедия, но они случаются сплошь и рядом. К тому же, черт возьми, вы сами показали использованный пистолет и забрали его! Не пора ли перестать нагонять страх на посетителей?
Я оглядываю десятки полицейских и вооруженных охранников, догадываясь, что один из них – Галилео. Мы оба сделали одно и то же. Выбрали человека с оружием, предпочтительно защищенного броней, а теперь смотрим, наблюдаем, пытаемся заметить любое отклонение от нормы. Мужчину, вдруг пошатнувшегося или выглядящего растерянным, не отзывающегося на свое имя, офицера, отставшего от своих товарищей. Высматриваем того, кто выпадает из общего ряда, чья грудь не выгнута гордо колесом, чей палец нервно играет со спусковым крючком, кто слишком пристально вглядывается в лица соседей по строю.