– А я… – медсестра покраснела, – я тоже забыла.
– Ладно, – Елена поняла, что ругаться без толку, только время тратить, – так… отмените, гм… нет, не надо. Тогда вот, – она всучила Верочке папку, – отнесите это Островскому, скажите, что у меня экстренный вызов и я приду как смогу, если смогу. Хотя нет, просто скажите, что приду обязательно и постараюсь побыстрее.
– Хорошо. – Верочка захлопала ресницами, идти к главврачу и говорить, что доктор Киселёва опоздает, ей совсем не хотелось, но другого выхода не было.
Подходя к кабинету, Елена выбросила из головы грядущий консилиум и сосредоточилась на будущем разговоре.
– Здравствуйте, – она открыла кабинет, – проходите, пожалуйста.
С кресел в холле поднялась исхудавшая до прозрачности женщина, раза в два меньше той, которую помнила Елена по прошлой выписке. Одежда, явно на несколько размеров больше, висела на ней как на вешалке, лысую голову покрывала круглая тканевая шапочка.
Желтоватая кожа скульптурно обтягивала выступающие скулы, Елена мельком подумала, что, наверное, когда-то она была красивой. Рядом шёл молодой мужчина, среднего роста, в растянутой толстовке. Он бережно поддерживал её под локоть и смущённо смотрел себе под ноги.
Как только они сели на стулья для посетителей, Елена встретилась взглядом со Светланой Афанасьевной – прозрачным и пустым. Её глаза почти без ресниц на исхудавшем лице казались огромными и яркими.
«Она умрёт, – доктор посмотрела на сына пациентки и взяла пухлую папку, которую тот ей протягивал, – она точно умрёт».
Елена зябко передёрнула плечами, ей показалось, что тени в кабинете вдруг стали отчётливее и резче, а воздух холоднее и плотнее. Чужая смерть незвано пришла и вольготно расположилась, праздно зевая шакальей пастью, выжидая… Как бы говоря каждому: «Я здесь. Я прихожу, когда хочу. И могу прийти за тобой».
Плечи ссутулились. Доктор листала принесённую Иваном карту, понимая, что оперировать бессмысленно, метастазы почти везде. Остаётся тяжёлое лечение, способное хоть немного отсрочить неизбежное.
Она захлопнула карту, выпрямилась, улыбнулась и… начала говорить округлые, уже почти заученные фразы о том, что нужно верить в то, что выздоровление возможно на любой стадии, что настрой самого пациента – это половина дела… и так далее и так далее…
– В-вы будете оперировать? – Иван её перебил, спросив довольно резко.
– К сожалению, уже невозможно, просто невозможно, метастазирование слишком обширное. Я бы и хотела вас хоть чем-то порадовать…
– Доктор, сколько? – голос женщины тихо, но отчётливо прошелестел в кабинетной тишине.
– Прогнозы делать – занятие неблагодарное и бессмысленное, – начала она, но, заглянув в глаза Светланы Афанасьевны, остановилась, снова взяла карту в руки, пробежала глазами по строчкам анализов и эпикризов, задумалась… – Могу предположить год-полтора.
В таких разговорах она всегда называла цифру, значительно превышающую реальный прогноз.
– Спасибо, – вместо пациентки ответил её сын и встал, глядя на мать, – пойдём, мама.
Он бережно взял её под локоть, помогая подняться со стула, случайно обнажил запястье, и Елена заметила, что у неё, как и у него на руке, словно тонкий браслет, повязана красная лента.
«Может, они сектанты какие-нибудь», – подумала она и тут же сказала:
– Погодите, я хочу вам дать координаты очень хорошего хосписа, он как раз в центре, на Фонтанке, там прекрасные врачи и…
– Спасибо, – Светлана Афанасьевна посмотрела на сына, – мы…
– Мы знаем, – неопределённо сказал он, – спасибо, мы справимся. Пойдём, мама.
Они медленно направились к выходу.
– Иван, вы, пожалуйста, держите меня в курсе, – вдогонку им говорила Елена, почему-то она чувствовала себя виноватой.
Так бывало, хотя и крайне редко, она уже давно научилась абстрагироваться от каждой пациентки, но порой кто-то пробивался сквозь её тщательно выстроенную броню. И тогда её накрывало странное чувство вины… вины и бессилия перед жизнью. За неизбежную грядущую смерть.
Он открыл дверь матери и придерживал её, пока та выходила. Обернулся к Елене, встретился с ней взглядом:
– Хорошо.
Они вышли.
Елена рухнула в кресло, открыла заветный ящик и достала коньяк. Ей хотелось выпить немедленно, но она вспомнила, что её ждут на консилиуме.
– Дома, – громко сказала она, – всё дома.
Положила бутылку на место, закрыла ящик на ключ и вышла из кабинета.
– Мам… м-м-мам, н-ну к-к-ак он мог! – Кира рыдала, сглатывая слова. – Н-н-ну ч-что мне теперь д-делать?
– Погоди, – Елена села рядом с ней на кровать, – успокойся. Давай по порядку. Что случилось? Когда? Ты про Серёжу?
Дочь кивнула. Она сидела, обнимая подушку, лицо раскраснелось от слёз.
– Он… он сказал, что не уверен… маа-а-ам… – И она снова заплакала, уткнувшись в голубую наволочку.
– Ну, погоди, по-годи, – Елена подсела ближе и стала гладить её по волосам, – он сказал, что не готов жениться?
– Ч-что в‐в-всё не готов, к-к-о всему не готов! Я же… мы же… а как же кольцо? А как же… – Она обхватила руками живот.
– Ох, – Елена переложила подушку и обняла дочь, – вы поссорились? Что изменилось? Давай подыши и расскажи всё по порядку.
Кира подняла опухшее лицо, облизала губы.
Елена подумала, что сейчас, с чуть изменёнными чертами лица, дочь похожа на того парня, Лёшу, с которым танцевала тогда в новогоднюю ночь. Не хватает только кудрей. У Киры, как и у него, были карие глаза и тёмные, почти чёрные волосы, не кудрявые, но с лёгкой волной. Она вспомнила его обаятельную улыбку, запах парфюма, что-то сандаловое, пряное… потом хруст снега, потом он снимал с неё пальто в незнакомой прихожей – и его пальцы на её спине.
Чёрт! Елена моргнула, возвращаясь в сегодняшний день.
– В том-то и д-дело, ч-что, – Кира продолжала всхлипывать, – просто п-пришёл, знаешь, важный такой, с-ска-азал, что нам нужно поговорить. Как в мыльной опере. И ска-а-а-зал…
Подбородок её снова задрожал, и она уткнулась в подушку.
– Вот козёл! – ругнулась Елена. – Ублюдок малолетний. Раньше о чём он думал? У тебя же срок уже…
У Киры пошла четырнадцатая неделя.
– Маа-а-м, – дочь подняла голову, – ч-что же делать теперь?
– Делать? – Елена переложила подушку на кровать. – Для начала нужно успокоиться. Я тебе принесу воды и валерьянку, а потом…
– А мне можно лекарства?
– Можно, – Елена встала, – а потом я позвоню… нет, не ему, а его мамаше, как её? Софья…
– Валентиновна, – подсказала дочь.
– Да, точно, толстая такая, всё ходила на родительские собрания в колхозных цветастых платьях. – Елена не стеснялась в выражениях.
– Мам, пожалуйста, – Кира испуганно уставилась на мать, – не нужно, ну, что ты ей скажешь, что они подумают вообще…
– А бросить беременную девушку – ЭТО как? – Елена распалялась. – Это же его ребёнок? Вот я же… я так и знала…
– Мам, пожалуйста, – у Киры на глазах показались слёзы, – ма-а-ам…
Елену колотило от злости и бессилия. Она злилась не только на бесхребетного Серёжу, но и на себя. Она-то, она как это могла допустить! Нужно было силком тащить её на аборт!
– Ладно, погоди, давай не делать необдуманных поступков. Тебе нужно успокоиться. От того, что ты нервничаешь, ему, – она показала на живот, – тоже не сладко. Я сейчас приду.
На кухне Елена открыла ящик с лекарствами и стала искать валерьянку.
Увидела бутылку коньяка, стоящую в кухонном ящике, достала, налила пару глотков в пузатый бокал и принюхалась – терпко, карамельно, кругло и ярко – запах, будоражащий и успокаивающий одновременно.
Из Кириной комнаты снова послышались всхлипы.
«Ладно, пора это прекращать». – Елена вернулась к поиску валерьянки. Нашла, щедро накапала двойную дозу в мензурку, добавила воды и захватила бокал с коньяком.
– Садись, – Елена протянула дочери, – на.
Кира взяла крошечную склянку и залпом выпила содержимое.
– Фу, какая гадость.
– И не говори, – отозвалась Елена и всучила ей бокал с коньяком: – Вот, запей.
– Да ты что, мам!
– От двух глотков ничего не случится, это я тебе как врач говорю, – авторитетно сказала Елена, – я же тебе не предлагаю полбутылки. А хороший коньяк в сочетании с валерьянкой творит чудеса. Завтра будет другой день. И не думай ни о чём.
– Я не могу не думать, – упрямо сказала Кира.
– Ещё как можешь! – Елена посмотрела на бокал. – Ну, давай.
Кира глотнула.
– Вот и молодец, а теперь в душ и баиньки. – Её голос был спокойный и уверенный.
Через час Елена тихо приоткрыла дверь в дочкину комнату – та спала, завернувшись в одеяло, как в кокон. «И слава богу». – Она вернулась на кухню и залезла с ногами на широкий подоконник.
Злость немного поутихла, и она просто размышляла о том, что делать дальше. Пойти на риск и сделать аборт на большом сроке? Или оставить этого треклятого младенца? Мысль о том, чтобы спросить, чего хочет сама Кира, у неё не возникала. Да, этот ребёнок хотя бы будет знать, кто его отец, но толку-то? Елена горько усмехнулась, глядя в собственное отражение в оконном стекле.
На мгновение ей показалось: из-за оконной тьмы на неё смотрела та, двадцатидевятилетняя беременная Елена. И той Елене очень страшно. Страшнее, чем Елене сегодняшней, переживающей за дочь. Она вспомнила, как в то время была занята работой и аспирантурой и опомнилась только спустя два месяца, заметив отсутствие традиционных женских дней. Тогда это привело её в ужас. Она готовилась к конференции, потом была защита, а потом уже было как у Киры – четырнадцать недель, и делать что-то стало уже поздно.
«Бедная моя девочка, – ей было ужасно жаль Киру, – убить этого козла мало! Ну как можно вообще верить парню по фамилии Пальчик. Зато ребёнок Киры будет знать, кто его отец, – вот уж достижение!» Воспоминания вклинились в этот вечер: чёрные кудри, склонённые над ней. В голове всё плывёт, плывёт… Она смотрит мимо его уха в потолок, который крутится над ней вензелями лепных узоров. Он целует её сверху, касаясь губ, подбородка, шеи, спускаясь все ниже и ниже… «Не надо, я хочу домой!» Она пытается встать, но он держит её, и кружится голова.