– Вспоминаю, как ты был маленьким, – неожиданно говорю я и вижу, как он дёргается от этой фразы, – помнишь, когда мы приехали к бабушке с дедушкой, у них во дворе были карусели, и ты просил меня покатать. Кружился часами и не уставал.
Он стискивает зубы – злится. Потому что эта история не о нём, а о моём настоящем ребёнке. А мне хочется говорить и говорить, рассказывать хоть какому-то живому человеку о своей настоящей жизни и настоящих близких, но я заставляю себя замолчать. Незачем его дразнить. Ни к чему хорошему это не приведёт.
– Да, вы знаете, – подаёт голос Маша, – я как раз у Вовки спрашивала и про вас, и про его детство. Он, конечно, сказал вас не беспокоить, но раз уж мы с вами скоро станем одной семьёй…
– Ни к чему это, Маша, – он встаёт и подходит к ней, – давай я лучше вина тебе ещё налью. Поговорим о чём-нибудь другом.
– Давай, – она протягивает ему бокал, – но просто… Я всё хотела спросить, почему вы живёте тут одна, в лесу, так далеко от Петербурга? Вам не страшно? Мы сюда на машине добираемся больше часа! Ещё чуть-чуть, и окажемся у финнов. – Она хохотнула.
Я смотрю на него:
– Володя, пожалуйста. Она ничего такого не сказала.
Он засовывает руку в карман. В кармане шприц.
Радостно – я недалеко от Петербурга, не под Рязанью или Тулой, и страшно – что он сейчас сделает?
– В каком смысле? – Маша растерянно крутит головой. – Чего я не сказала?
На его скулах играют желваки, но он старательно сдерживается:
– Поехали домой, Маша, нам пора.
– Уже? – Она явно ничего не понимает. – Да что случилось-то? Я просто пытаюсь пообщаться с твоей мамой. Я же… – оборачивается ко мне, – Светлана, вам нехорошо? Я вас слишком беспокою? Вова сказал мне, что вы больны, что у вас психическое расстройство, и я не хочу вас волновать, но…
– Вот и правильно, не нужно волновать. – Мне хочется закрыть ей рот рукой, я понимаю, что если она скажет ещё хоть что-то…
– Маша, поехали! – прикрикивает Владимир.
Он явно расстроен, но сдерживается и очень хочет увезти её отсюда, пока она не сказала ничего совершенно непоправимого.
– Ну, я не знаю, – она обиженно надувает губки, – я же ничего такого не сказала, Вов, – а как мы будем дальше общаться? Мои родители тоже хотят познакомиться с твоей мамой, она же будет на свадьбе, – и снова ко мне: – Вы же будете на свадьбе?
Он дезориентирован и растерян, пока она болтает… сейчас!
Я неосторожно вдыхаю слишком много горячего вечернего воздуха и захожусь в кашле. Привстаю из-за стола и сгибаюсь пополам, за завесой волос доставая маленький нож.
– Мам, мамочка. – Он бросается ко мне.
– Светлана… – с другой стороны подскакивает Маша.
Я отталкиваю её.
Замах… его расстёгнутая на две верхние пуговицы рубашка. Треск… Он так близко. Кто-то дёргает меня за волосы, я инстинктивно отклоняюсь… Достать, достать, достать…
Крик. Она кричит, эта чёртова кукла. Близко-близко вижу его перекошенное лицо. Удивление в глазах, страх, ярость…
Я тоже кричу, преодолевая сопротивление, со звериным рыком делая выпад вперёд, чтобы достать… Его горло так близко. Достать… я достаю, почти, почти, почти… Лезвие скользит по коже. Он перехватывает, сжимает мне кисть. Я чувствую, как хрустят суставы. Боль. Кричу… В его руке шприц. Нет. Нет!
Чувствую укол. Он толкает меня на стул, и я падаю вытряхнутым мешком.
Смотрю на него – расстёгнутая рубашка, заляпанная кровью. Я всё-таки его достала, и если бы не она…
Слышу, как визжит эта мерзкая девка, вижу, как вытаскивает из кармана джинсов телефон…
Транквилизатор попадает в кровь, и я физически чувствую тупое замедление всех процессов. Я усну. Скоро. Очень скоро. И дай бог мне больше не проснуться.
Эта дурочка кричит в телефон: «Алё!»
Он вырывает аппарат у неё из рук и бьёт по голове. Она продолжает визжать и пытается убежать. Идиотка. В один прыжок он догоняет, бьёт ещё раз, и она обмякает, стекая на ровно подстриженный газон.
Глаза мои закрываются. По венам разливается тягучая смола. Всё становится безразлично.
Смыкая веки, сползая со стула в траву, я вижу, как он тащит её за ногу в дом.
Дома тепло. Январь оказался на удивление снежным. Он всё мёл и мёл, нагромождая сугробы. Город стоял в пробках, дорожные службы не справлялись, и метро трещало по швам, пытаясь вместить всех, кто не желал пользоваться собственным транспортом, но в доме царили уют и тепло.
– Здравствуйте, Вера. – Елена открыла дверь в свой кабинет.
– Вы представляете, Елена Васильевна, – ничего! – Взбудораженная отсутствием букета медсестра активно жестикулировала. – Но ещё не вечер, может быть, просто курьер задержался.
Елена пожала плечами:
– Это же не могло продолжаться вечно. Ему просто надоело, и слава богу.
Верочка растерянно улыбнулась, и они принялись за работу.
А когда она вынырнула из этого дня, то оказалось без четверти девять, медсестра давно ушла домой, и Елена с грустью подумала, что сейчас придётся тащиться одной до метро, потому что машина её стояла по уши в снегу во дворе.
Глеб сегодня засел в мастерской, и беспокоить его не хотелось.
С Нового года у них установилось негласное правило – теперь они много времени проводили у Елены, и даже чёрно-белая Глашка прижилась здесь, обзаведясь мисками для еды и лотком. Глеб периодически ночевал у себя, иногда оставался в мастерской, но Елена туда больше не приходила.
Елена встала и подошла к окну. Пустая ваза сиротливо стояла на подоконнике. Она прижала лоб к холодному стеклу: перед ней стояла всё та же дилемма, которая внезапно возникла в Новый год, – говорить или не говорить дочери, что Глеб – её дядя. О том, что отец Киры был насильником, само собой, она решила умолчать. Она видела, как Кира и Глеб сближаются. Они постоянно что-то делали вместе, он забирал её из больницы при выписке и носился с ней и её животом, как с драгоценностью, что, конечно же, Кире нравилось. А Елена смотрела на это с умилением и тревогой.
«Мам, Глеб классный, – как-то сказала ей дочь, – выходи за него». «Я рада, что он тебе нравится, – Елена действительно была этому рада, – но замуж он меня не зовёт. Во всяком случае, пока. Да я и не хочу замуж».
За окном летел снег, Елена постояла ещё пару минут, вслушиваясь в зимнюю больничную тишину, потом оделась, вышла из кабинета, закрыла дверь на ключ и застучала по ярко освещённому коридору каблуками. Эхо отражалось от стен – и тревога не отпускала её. «Ерунда какая-то, – повела плечами, – просто добраться до метро». Неосознанно она держала сумку немного перед собой, как щит, а не под мышкой – как обычно.
Елена вышла на крыльцо, плотнее кутаясь в шарф, выдохнула, внутренне собралась, чтобы как можно быстрее перебежать через пустынный больничный двор, и… Инстинктивно сделала пару шагов назад, увидев, как из-за угла выходит припорошенный снегом человек – с большим свёртком в руках.
«Спокойно! – сказала она себе. – Всё хорошо!» Она смотрела, как он, улыбаясь, подходит к ней.
– Елена Васильевна, ну что вы, право! – Его искренняя широкая улыбка, казалось, освещала тёмный больничный двор.
– Господи, Вадим Григорьевич, как вы меня напугали, – она ответно улыбнулась, – что вы тут делаете?
– Конечно, жду вас! – Он протянул ей запакованный в несколько слоёв бумаги букет, и она автоматически его приняла. – Хочу вручить вам букет лично, никогда не устану вас благодарить.
На крыльце появилась стайка студентов, и медсёстры скосились на букет, захихикали, и Елена смутилась.
– Вы до метро? – быстро спросил Вадим. – Машины вашей на стоянке нет.
– Не волнуйтесь, меня встретят. – Ей не хотелось его обременять.
– Да бросьте, – продолжая улыбаться, он сделал к ней шаг, – я просто хочу проводить вас до метро, женщине ходить одной вечером по тёмным закоулкам небезопасно.
Он говорил вполне здравые вещи, она кивнула, они вышли с территории больницы и зашагали к метро.
– Как мама? – спросила она, чтобы хоть что-то сказать, ей было неловко молчать рядом с ним.
– О, замечательно, шлёт вам огромный привет. У неё совсем скоро день рождения. Двадцать пятого января.
– Да-да, помню.
– Помните? – удивился Вадим.
– У нас с ней день рождения почти в один день. У меня двадцать седьмого.
– Надо же! – Он был удивлён. – Вот это сюрприз!
Разговаривать с ним было легко.
Она украдкой его разглядывала: среднего роста, хорошо сложенный, в заснеженной шапке, в очочках отличника, с этой его застенчивой улыбкой и трогательной заботой о матери – он казался странным и милым. Сильным галантным мужчиной и подростком одновременно.
– Как будете отмечать? – Ему хотелось продолжить тему.
– Не знаю пока, – она задумалась, – скорее всего, тихо, по-семейному, с мужем и дочерью.
Елена и сама не поняла, зачем так ответила.
– Звучит замечательно. Я и не знал, что у вас есть и муж и ребёнок. – Он чуть подхватил её под локоть, когда они обходили скользкий, разъезженный школьниками лёд.
Она смутилась, чувствуя, что сболтнула лишнего. Хотя, впрочем, какая разница – да, у неё есть семья, что в этом странного.
– Теперь знаете, – Елена кивнула, – мы почти пришли.
– Почти, – он огляделся, – очень рад за вас.
– Вадим Григорьевич, вы знаете, я думаю, что цветы каждый месяц – это слишком. Я ведь просто делала свою работу.
– Вам это неприятно? – Он вглядывался ей в глаза.
– Не в этом дело, просто… Даже не знаю, как вам сказать, это… я никак не хочу вас обидеть…
– Я всё понял, – он посмотрел вверх, в летящий снег и остановился, – не волнуйтесь, я не стану ставить вас в неловкое положение. Мы пришли, всего доброго, Елена Васильевна.
Она поняла, что всё-таки обидела его, и ей было жаль.