Ещё немного, ещё… белый кафель, кран… открываю. От долгого простоя он урчит и отплёвывается, сливая буроватую жижу. Я не могу ждать и припадаю растрескавшимися губами к этой ржавой воде – пью, пью, пью. Счастья так много, оно такое большое, белое, яркое… Заставляю себя немного отдышаться и снова тянусь к крану. Слёзы текут из глаз:
– Спасибо, родной мой, спасибо тебе.
Я никогда не была более искренна, чем сейчас, и мне никогда не было так вкусно, так непереносимо прекрасно, как сейчас!
Закрываю кран, отваливаюсь назад, облокачиваюсь на унитаз. И через минуту снова открываю. Мне кажется, я никогда не напьюсь.
Напившись, смываю кровь с лица – одной рукой трудно, но это ничего. Снова откидываюсь на унитаз и смыкаю веки – внутри перламутром переливается свет. Мне хорошо. Болит всё или почти всё, но мне – хорошо. В этом миге столько любви и света! Жизнь плещется во мне солнечными искрами, и я улыбаюсь пересохшими губами.
Сейчас я выпью ещё немного воды и помоюсь. Если смогу встать, то встану под душ и буду стоять бесконечно долго. Пока не закончится вода в бойлере.
Какой-то странный скрипучий звук – что это? Стон? Господи, да это Маша! Я удивляюсь тому, что успела напрочь забыть о ней. Шарю глазами – натыкаюсь на пластиковый стакан, в котором стоит одинокая зубная щётка, вытряхиваю и набираю воды. Пытаюсь встать – не с первого раза и не очень уверенно, но это получается, и я несу ей воду, еле-еле удерживаясь на ногах, стараясь не проливать.
Она лежит на боку, свернувшись калачиком. Я опускаюсь рядом на дрожащих ногах, приподнимаю ей голову и даю воду – она тут же жадно начинает пить. Стакан быстро пустеет, и я кладу её голову на пол.
– Ещё, – шепчет она едва слышно, – пожалуйста, ещё.
Приношу ещё. Помогаю ей отползти и опереться о стену.
– Ч-что? Что случилось? Где я? – Она смотрит на меня уже более осмысленно.
Я уже открываю рот, чтобы сказать, но тут оживает динамик:
– Молчи.
Я вздрагиваю от неожиданности и замолкаю.
Теперь мы с ней. Я не одна, она не одна… Помощь или обуза? Внутри меня радость мешается с желчью, сострадание с ненавистью. Надеюсь, мне не придется жалеть, что она очнулась.
– Мамочка, тебе лучше? – доносится его голос.
– Да-да, сыночек, гораздо лучше, спасибо.
– По-о-годите… – Маша смотрит на меня огромными от ужаса глазами.
Я не произношу ни звука.
– Кажется, Маше всё ещё нехорошо, – грустно говорит он.
– Думаю, она скоро поправится. – Я нахожу глазами камеру и смотрю прямо в неё.
– Где я? – Она цепляется за мою руку, и я шиплю от боли. – Что случилось? Кто это? Как?
Я молчу.
– Мамочка, я думаю, если её немного похлестать по щекам, она сразу придёт в себя – и ей станет лучше.
Я поворачиваюсь и легко похлопываю её по щеке.
– Сильнее, – требует он.
Здоровой рукой я шлёпаю сильнее, она пытается увернуться, морщится:
– Нет! Не трогайте!
– Сильнее!
Я знаю, чего он хочет. Размахиваюсь и бью плашмя ладонью по щеке так сильно, как могу. Её голова дёргается, ударяется о стенку и съезжает в бок. На щеке остаётся ярко-красный след от ладони. Она кричит, перебирает руками и пытается отползти.
– Ещё! – Ему нравится эта игра.
Не обращая внимания на крик, луплю её снова. Звон пощёчины отдаёт огненно в руке и во всём теле болью. Мне не жаль её.
Она сползает на пол, пытаясь закрыться руками.
– Молодец, – он хвалит меня, – вижу, что ты выздоравливаешь, мама. Нужно дать ей больше воздуха, открой ей грудь.
В голове ни единой мысли, ни единой эмоции – я просто выполняю то, что он говорит. И стараюсь сделать это как можно лучше, чтобы его не расстраивать.
С усилием убираю её слабые руки от пылающего лица, поворачиваю на спину. На ней светло-жёлтая блузка с нежными незабудками. Я обращаюсь с ней как с куклой, сдираю незабудки, оставляя розовые полосы, снимаю лифчик. Она остаётся по пояс голой и жалкой, слёзы текут у неё из глаз, она поворачивается немного на бок и кладёт правую ладонь на грудь, пытаясь прикрыться. На безымянном пальце посверкивает камешком кольцо. Я медленно убираю её руку, выставляя на обозрение, будто главное блюдо на праздничном столе.
– Так лучше? – спрашиваю я, глядя в камеру.
Могла ли она представить себе что-то подобное, приезжая сюда счастливой влюблённой, чтобы познакомиться с мамой своего распрекрасного парня?
– Да, – его голос становится теплее, – так лучше. Пусть полежит немного, подышит, придёт в себя.
– Я всё сделала правильно, сыночек? Можно мне помыться? – Я очень надеюсь, что он разрешит.
– Отдохни немного, – ласково говорит он, – дай и себе подышать.
Я стискиваю челюсти, ложусь на спину рядом с ней и оголяю грудь. Смотрю на Машу. И вижу в глазах ужас.
Я закрываю глаза, чтобы мои слёзы текли внутрь, а не наружу.
Глава 9
– Снаружи жарче, чем внутри, – Кира открыла дверь и посторонилась, пропуская Елену в коридор, – я смотрела прогноз погоды – всю следующую неделю так.
– Да уж. – Елена мельком глянула на совершенно новые нейтрально-бежевые обои и вошла. – Глеб ещё в мастерской?
– Ага, – отозвалась Кира из кухни, – ваяет там что-то шедевральное. Говорит, что мы на него благотворно влияем. Что мы обе теперь музы.
– Да, мы с тобой музы те ещё. – Елена сняла обувь и босиком прошлёпала на кухню. – Что у нас тут из еды?
Кира сидела, расставив ноги в стороны, держась за спину:
– Господи, когда это уже закончится?
– Беременной ты точно не останешься. – Елена охватила взглядом всю её фигуру.
Отёкшие щиколотки, круглые колени, большой живот, остро выпирающий вперёд, налитые груди и круглые щёки. От её хрупкой девочки ничего не осталось. Перед ней сидела молодая, очень беременная женщина и от беременности своей сильно уставшая.
– Тебя Глеб довёз? – Елена открыла холодильник.
– Ага. – Кира откусила грушу и кивнула матери: – Возьми, мягкие.
Елена помыла фрукт, тоже откусила.
– Глеб мне дал свои старые ключи, сказал, что валялись у него в мастерской без дела. И сказал, что теперь я могу сюда приходить, когда захочу, если ты, конечно, не возражаешь.
– Если я, конечно, не возражаю, – усмехнулась Елена, разгадав хитрость дочери.
– Вот, – Кира пошла в коридор и принесла связку, – и брелок смешной.
Она взмахнула рукой, и у неё на пальце оказалось металлическое кольцо, с которого свисали ключи и брелок…
Маленький красно-белый шарик повис в воздухе. Это была пластиковая имитация ёлочной игрушки: с одной стороны красный в белые снежинки, а с другой – белый в красные. Очень необычный брелок. Единственный в своём роде. У Елены потемнело в глазах, звуки замедлились, удлинились. Она моргала, заворожённо глядя на маленький шарик, который вернулся в её жизнь через девятнадцать лет.
– Мам? – Кира в недоумении смотрела на Елену. – Мам, ты что? – Дочь положила ключи на стол и тронула за плечо. – Мам?
Воздух стал таким же вязким, как звук, и Елене на миг показалось, что это не воздух, а вода – не вдохнуть.
– Мам, да что такое? – Кира не на шутку испугалась. – У тебя болит что-нибудь? Что случилось?
Елена тряхнула головой, пытаясь прийти в себя:
– Этти ключ-чи тебе дал Г-глеб?
Голос не слушался, и она запиналась.
– Да, а что такое? Это ключи от этой квартиры. Я ими открывала.
В ту новогоднюю ночь они стояли у парадной и о чём-то спорили. Глеб и его брат.
«Да ладно тебе, ничего не будет, – Лёша топтался на месте, – дай ключи».
Глеб достаёт связку ключей на брелоке: красно-белый шарик нервно крутится и подпрыгивает на пальцах – красной стороной на фоне белого снега, – и Елене это кажется очень красивым.
«Да она пьяная совершенно». – Ключи всё ещё в руках у Глеба.
«Ну и отлично! – Лёша начинает злиться. – Она всё равно ничего завтра не вспомнит, что ты такой вдруг милосердный? Какая тебе разница?»
И вот он – тот самый взгляд Глеба, который она тогда запомнила, – долгий, цепкий, охватывающий её с головы до ног. Стало неуютно, и ей показалось, нужно что-то сказать: «Ой, это снова вы, бородатый друг?» И она нелепо захихикала.
«Дим, завязывай давай, она ведь ничего не соображает, оставь её здесь, – Глеб вернулся взглядом к Лёше, – ничего хорошего из этого не выйдет».
«Хватит мне мораль читать, ты мне дашь ключи или нет?» – Лёша пытался вытряхнуть сигарету из пачки.
«Ладно, – молодой бородатый Глеб кивнул, снова посмотрел на Елену, – последний раз, Дим. Я серьёзно говорю, добром это не кончится».
Она видела, как красно-белый шарик перекочевал из одних рук в другие.
«Ну что, пошли, моя красавица? – Лёшин голос был тёплым и обволакивающим. – А то замёрзнем тут совсем. Пошли греться».
К бородатому парню подошла рыжеволосая барышня, и они ушли.
Елена никогда не вспоминала этого так чётко и явно, пока не увидела этот брелок сейчас – висящим, как и тогда, на кольце – в руках своей дочери.
– Мам, да что случилось-то, можешь объяснить? На тебе лица нет! – Кира всё больше тревожилась.
– Это я… так, – Елена не знала, что ответить. Сказать, как есть, было невозможно, а на враньё сил не осталось. – Ничего такого, просто примерещилась какая-то ерунда.
– Какая ерунда? – не отставала дочь.
– Да ну, – Елена все смотрела на затертую от времени ёлочную игрушку – уже немного выцветшую, но ту же самую, – это, наверное, от жары. Налей мне воды.
Значит, он знал! От этой мысли становилось муторно и тошно – и совершенно не хотелось в это верить. Значит, он действительно знал, что творит его брат?
– Пойду умоюсь, а то голова чугунная, – сказала Елена. – Не волнуйся, всё хорошо, просто жара. У нас на работе кондиционер так и не починили, вот я и расплавилась к вечеру.