– Уже стало холодать, – говорит Маша, видимо, стремясь заполнить возникшую паузу.
– Да, наверное, птицы уже улетели. – Я пытаюсь поддержать затухающий огонёк разговора.
– Может быть, в следующий раз будем сидеть в гостиной, – он подходит ко мне и укрывает плечи платком, – ты замёрзла, мамочка?
Я ужасно замёрзла, но мне так хочется посидеть на воздухе. Это слишком ценно, чтобы обращать внимание на холод.
– Ну что ты, совсем нет, здесь так свежо и приятно.
– Мне не нравятся такие скомканные вечера. – Он встаёт.
Сердце уходит в пятки, и я вижу, как эхом отражается страх в её глазах.
– Я приезжаю сюда только ради вас! – Он оттопыривает губу, как обиженный мальчик. – Привожу печенье, варенье, книги, ухаживаю за вами, а вы! Хотя погодите, что это я… зачем я ругаюсь, может быть, вам просто стало хуже? И нужно дать лекарство?
– Нет-нет, – Маша почти кричит, – о чём ты хочешь поговорить? Что ты хочешь, чтобы я сделала? – Она смотрит на меня, вцепившись в железный подлокотник, и тараторит: – Дорогая Светлана, у вас такой замечательный сын, мне так повезло быть его невестой. Я так рада, что мы с вами совсем скоро станем одной семьёй! Мы уже с вами одна семья, уже…
Она тарахтит скороговоркой, и я вижу, как он успокаивается: этому ублюдку нравится видеть её лютый ужас.
– Так лучше, – он остаётся стоять, – важно, чтобы сохранялось живое общение. Но мне уже пора ехать. Пойдём, Машенька.
Она благодарно кивает, в глазах у неё стоят слёзы. Мне жаль её – растрёпанная, с развившимися кудрями, без косметики, бледная и худая, с россыпью проступивших веснушек, в этой длинной широкой юбке, она кажется совсем юной.
– Рада была повидаться, – говорит она мне – и говорит искренне.
Я её понимаю, помню, как первое время очень тосковала по людям. Просто по живым людям – и каждый раз ждала его прихода, будто самого дорогого человека.
– И я, Машенька.
Когда он отстёгивает её, она преданно смотрит ему в глаза – я тоже это знаю по себе, стоит немного «заиграться» в преданность, и ты начинаешь её чувствовать на самом деле, забывая, что перед тобой мучитель.
Она встаёт, он целует её в щёку:
– Ну, обнимитесь, мои хорошие.
Это самая лучшая часть встречи – мы обнимаемся искренне, с радостью ощущая тепло друг друга. Он всегда зорко смотрит, поэтому что-то друг другу прошептать невозможно. Мы и не пытаемся. Я чувствую, как её рука, которая обычно обнимает меня за плечи, скользит по моей голове, по волосам, пальцы что-то кладут мне за ухо и тут же закрывают волосами. Движение мимолётное и точное, будто отрепетированное много раз. Мы разлепляем объятия. Ни единым мускулом я не подаю вида. И молюсь лишь о том, чтобы это нечто не выпало.
– Посиди немножко, мамочка, я сейчас вернусь.
Он всегда уводит её первой. Цепь вздрагивает и тянется за ней тонкой металлической нитью.
Что? Что это?
Но я не двигаюсь и жду, пока они войдут в дом. Потом медленно прислоняю руку к волосам, будто бы поправляю, и, скрученная в крохотный рулончик, бумажка перекочёвывает ко мне в рукав.
Рукава его рубашки закатаны по локоть. Нет ничего чудеснее хорошей мужской рубашки на голое тело. Елена носила их вместо пижамы: в этом было уютное ощущение сопричастности, принадлежности. Нечто такое, что говорило: «Это мой мужчина, поэтому я хожу в его рубашках». Глеб спал, уютно подложив руки под щёку, и Елена едва не засмеялась – как маленький. Она тихо выбралась из кровати и отправилась в туалет, а потом на кухню выпить воды.
Новенькое умытое утро раскрашивало день в яркие цвета, но в спальне царил полумрак. Как коренной петербуржец, Глеб обзавёлся плотными шторами, которые скрывали летние рассветы и давали возможность поспать, не подчиняясь солнечным часам. На подоконнике лежали ключи с брелоком в виде злополучного красно-белого шарика. Елена положила их на ладонь. Так странно… Это именно те ключи, которыми когда-то умерший человек открывал дверь этой квартиры. Бессонная кошка заглянула на кухню и требовательно мяукнула над миской, думая, что наступило утро и её будут кормить.
– Нет-нет, – погладила её Елена и вернулась к собственным мыслям.
Да, она пришла сюда сама, своими ногами, и её не били, не выкручивали руки, даже не угрожали. Но всё-таки это было насилие. Согласилась бы она на трезвую голову переспать с тем симпатичным кудрявым парнем, которым был тогда брат Глеба? Возможно, да. Но вряд ли в самую первую встречу. Она крутила это у себя в голове сотни раз, пыталась пережить и переделать тот вечер и ту ночь раз за разом, но всё было бессмысленно, потому что прошлое не повернуть вспять и теперь у неё есть Кира.
Елена перекатывала брелок с ключами у себя в руке. Чуть приоткрыла штору, чтобы чётче видеть. Один ключ, второй и маленький от почтового ящика.
«Раз, два и от почтового ящика».
Эта фраза прозвучала внутри голосом того, молодого Лёши. И её снова отбросило на девятнадцать с половиной лет назад. Сознание возвращалось кусками, и она смотрела внутрь себя, полусмежив веки. Вот она, лежит голая, укрыта чем-то шерстяным и колючим, руки привязаны за головой, ноги – к спинке кровати.
«Господи, что ты творишь!» – глухо говорит кто-то.
Голова тяжёлая – не поднять, ресницы слиплись.
«Да ладно, успокойся, – это снова Лёша, – ты свою-то куда дел? И чего ты так рано?»
«Её родители из гостей вернулись, и я уехал. Зачем ты привязал её?» – Глухой голос кажется знакомым.
«Да просто так, чтобы не дёргалась. Слушай, дай мне ещё полчасика», – просит Лёша заискивающе.
«Иди ты к чёрту!»
Елена узнала, это он, тот бородатый друг, – его голос.
«Глебушка, а может, ты? Я Катьке не скажу, обещаю. Девчонка симпатичная – ножки, попка, грудь маловата, правда, но хороша», – Лёша почти шепчет.
Молчание.
Она хочет открыть глаза, моргает, моргает, моргает… Кашляет, облизывает губы:
– Я…кх… домой.
– Твою мать! – Бородатый шарахается от кровати. – Она что, всё слышит?
Она открывает глаза, снова закрывает, веки тяжёлые, медленные.
– Да брось, – машет рукой Лёша, – это остаточные явления, она ничего не вспомнит. Флунитразепам – штука крепкая!
– Ты что, её опоил? – удивляется тот, кого называли Глебушкой.
– Не прикидывайся идиотом, – злится Лёша, – могу тебе дать, попробуешь со своей. Отличная вещь, она будет сонная и весёлая одновременно!
Звуки смазываются и закручиваются в воронку. Она проваливается в невесомость, куда долетают только обрывки фраз:
– «Зачем?» – «Затем!» – «Кого это волнует?» – «Подумает, приснилось».
Время и пространство перестают крутиться юлой, и Елена снова выныривает на поверхность.
– Вообще-то я за ключами пришёл, – голос бородатого, – ты, конечно, хрень творишь, и я тебе уже говорил – завязывай. Или, по крайней мере, не впутывай меня в своё дерьмо.
– Когда тебе понадобилось денег одолжить, – Лёша говорил холодно, – ты знал, к кому идти. Так что успокойся, забирай ключи и вали отсюда.
– Гад ты всё-таки, братец.
Она приоткрывает глаза – два человека стоят в комнате у изножья кровати. Красно-белый шарик мелькает у них в руках ярким пятном, и она пытается ухватиться за это яркое пятно ускользающим сознанием.
– Вот один, два и от почты, – Леша кладёт бородатому ключи вместе с брелоком на ладонь, – иди гуляй, дверь я захлопну.
Елена дёрнулась от звука, неожиданно возвращаясь из прошлого. Она уронила ключи на пол. Оглядела кухню… отдернула шторы… посмотрела в окно, потом на себя… его рубашка. Он… знал… Вчера, стоя вот тут, он изображал из себя ничего не ведающую, глупую овечку. Но это не так… Это совсем не так. ОН – ЗНАЛ!
Руки задрожали, она содрала её с себя, бросила тут же, на пол. Ярость белым пламенем обожгла изнутри – она ненавидела его, ненавидела себя и ненавидела свои воспоминания.
Елена снова была в этой квартире голая. Её беременная дочь сладко посапывала рядом в комнате, а в спальне, подложив кулачки под щёку, спал тот, кто видел её здесь привязанную, одурманенную, беспомощную и ничего не сделал, а оставил наедине со своим маньяком-братом.
Она не думала, просто действовала. Зашла в комнату, не утруждаясь сохранять тишину, натянула на себя бельё, майку, лёгкие брюки. Услышав шум, Глеб проснулся:
– Утро доброе, ты уже вскочила? Иди-ка сюда…
Он открыл одеяло и свои объятия.
– Пошёл к чёрту!
Елена развернулась к нему спиной, собирая вещи.
– Э-э-э… – он явно был озадачен, – что-то я ничего не понял. Что случилось?
Она продолжала собираться:
– Не подходи к Кире. Ни на шаг не приближайся. Даже не думай. Не пиши, не звони. Если…
– Подожди, Лен, что случилось-то? – Он сел на кровати. – Давай по порядку. Мы ведь с тобой вчера обо всём поговорили.
– Ч-чёрт, – она выпрямилась, посмотрела в потолок и глубоко вдохнула, – заткнись ради бога. Я очень не люблю, когда меня тошнит, но боюсь не сдержаться. Просто заткнись!
– Лен, может быть, ты не будешь разговаривать со мной в таком тоне?
– Нет, – отрезала она, – самое лучшее, что ты можешь сделать, – это просто заткнуться. Мне нужно увезти отсюда дочь. И если ты не хочешь, чтобы я ВСЁ ей рассказала, сделай себе одолжение – закрой рот.
Она резко открыла штору, сминая уют полумрака безжалостным белым светом. Разорённая постель, пыльный ковёр, тумбочка с кругами от стакана. Елену передёрнуло – вот тут, на этом месте, стоял бокал красного рифлёного стекла, из которого её поил Лёша.
– Слушай, прекрати! – Глеб вскочил с кровати, натянул домашние брюки. – Я имею право знать, что произошло? Что случилось, пока я спал?
– Я тебе скажу. И это будет последнее, что ты от меня услышишь, подонок! – Её глаза на свету сверкали холодными изумрудами. Лицо перекосило яростью. – Я вспомнила ВСЁ! Ты не просто знал, ты видел меня в тот день. В то проклятое утро первого января, на этой самой кровати, привязанную за руки и за ноги. И твой ублюдочный брат отдал тебе эти самые ключи с этим самым – мать его! – бело-красным брелоком!