– Ну что? – Она была сосредоточенна и собранна. – Может быть, уже пора? Она мучается, а дело не движется. Больше двенадцати часов уже. Сердцебиение плода?
– Сто сорок, пока норма.
Одногруппница, дородная полная женщина, выше Елены на голову, с большими руками и широким разворотом плеч, смотрела на приятельницу с сочувствием:
– Лен, ещё час-полтора дадим ей, если не будет динамики, поедем на кесарево. Это первые роды, что ты хочешь?
– Хочу, чтобы всё было хорошо, – процедила Елена и вернулась в палату.
Кира лежала на кровати измученная и жалкая – с напряжённым и выпирающим, будто баскетбольный мяч, животом. Тёмные волосы, спутавшиеся в колтуны, взмокли от пота. Лицо было бледное, ресницы слиплись. Эпидуральную анестезию сделали в начале схваток, и Кира боли почти не чувствовала, но по мере того, как время шло, страх и отчаяние росли внутри, переходя в безысходность. Ей казалось, это длится неимоверно долго.
Елена то сидела рядом с кроватью, то стояла возле окна: «Пусть уже этот ребёнок наконец родится и всё будет хорошо!»
Через полчаса пришла доктор Лизавета, смерила Киру взглядом, потрогала живот, подключила датчики сердцебиения плода.
– Посмотрим…
– Я не хочу кесарево, – тут же сказала Кира, словно повторила скороговорку.
Елена уставилась в монитор:
– Так, погоди…
– Маловато… – Врач смерила взглядом роженицу.
Кира заплакала:
– Мам… мамочка…
Елена смотрела то в монитор, то на врача. Пульс детёныша был слишком замедленный, и это означало только одно – ребёнку не хватает кислорода.
– Кира, у девочки гипоксия, – она взяла дочь за руку, – прекрати рыдать, соберись, нужно оперировать.
– Мне страшно. – Кира начала дрожать.
– Я с тобой, всё будет хорошо. Верь мне. Ты справишься. Мы справимся. – Елена стала рассудительным врачом, который умеет принимать непростые решения и следовать им.
Медсестра привезла каталку.
– Давай перебирайся, – кивнула Елена.
Уже в операционной пришёл анестезиолог, что-то пробурчал и вколол лекарства в катетер для эпидуральной анестезии.
– Я ничего не чувствую, – удивлённо сказала через минуту Кира, – абсолютно ничего. И ног не чувствую. Совсем.
– Так и должно быть, – Елена похлопала её по руке, – всё в порядке.
Кира видела, как помазали живот чем-то коричневым и установили маленькую голубую ширму: закрыли низ тела. Теперь она видела только серьёзные лица врачей и медсестёр, наполовину скрытые под масками. И рядом стоящую маму с таким же серьёзным лицом в голубой хирургической шапочке.
Минута, две, три… они звонко падали в глухую пустоту стерильной операционной. Кира вслушивалась в полые звуки – пиликали приборы, лязгали металлом инструменты, и было ещё что-то странное хлюпающее. Боли она не чувствовала, неотрывно глядя на Елену и держа её за руку. Мама смотрела то на неё, то за ширму.
– Мам… – шептала дочь, – что? Что там?
– Лиза? – так же шёпотом спросила Елена, глядя на врача.
– Дай нам минуту. Отсос, убери слизь…
– Мам…
– Синюшная, давай ещё…
– Что там?
Елена молчала, напряжённо вглядываясь в комочек живой плоти, который был её новорождённой внучкой. И слышала спокойный голос своей одногруппницы:
– Продуй. Ещё. Где педиатр? Давай, девочка, давай…
– Что там? Что?!
Кира не заметила, как с силой сжала Еленину руку, так, что на коже остались следы от ногтей. Елена этого не заметила тоже. Время вдруг остановилось.
Они обе замерли, ощутив примерно одно и то же. Даже не страх, а вакуум небытия, неосторожно заглянувший в их души, когда вот-вот может случиться что-то совершенно необратимое. То, что несоизмеримо больше и может с лёгкостью размолоть их обеих в пыль.
Звуки стали невероятно громкими и медленными, удлинились и вытянулись… Раз, два, три, четыре… Ещё и ещё… Потом секунды кругло свернулись улитками и стали обычным временем, когда они услышали тоненький голосок – первый крик новорождённого младенца. Время, выдохнув, покатилось дальше солнечным рулевым колесом.
Кира даже сначала не поняла, что это.
– Слава богу! – выдохнула Елена.
Крик… становился всё громче и требовательнее.
– Мам? – Кира улыбалась. – Это она? Да?
– Лиз, что у нас? – Елена сделала пару шагов к небольшому столику, на котором лежал порозовевший детёныш, отчаянно провозглашавший своё существование громким криком.
– Ну, десятку по Апгар я не дам, но честную семёрку вы заслужили. – Лизавета обтирала крохотное тельце.
– Это хорошо? – подала голос молодая мама.
– Хорошо, – Елена чувствовала, как у неё защипало в носу и в глазах появились слёзы, – это очень хорошо.
– Держи, бабушка. – Врач передала ей завёрнутую в простынку малышку.
– Ох. – Она приняла кричащий комочек.
Это было что-то удивительное, чего она раньше никогда не ощущала, никогда не осознавала. Тепло, свет, счастье, радость. Чистая любовь, сияющая ровными лучами внутри. Елене даже стало немного стыдно, она никогда не чувствовала ничего подобного к своей дочери.
– Смотри, смотри, малышка, это мама, – Елена поднесла девочку к Кире и положила на грудь, – да-да, держи, вот так, аккуратно.
– Ты можешь приложить её к груди, – сказала врач.
Кира вложила в крохотный ротик сосок и тут же дёрнулась, наклоняясь:
– У неё же ещё нет зубов, да?
Девочка затихла, жадно ухватив маленькими губками грудь.
– Да, – засмеялась Елена, – это не зубы, а сосательный рефлекс. Ну, что, как назовёшь?
– Мам, она рыжая, – Кира трогала мягкий пушок на головке, – она абсолютно рыжая.
– Есть в кого.
– Я назову её Алика.
– Как? – удивилась Елена.
Кира поморщилась, когда дочка чувствительно прихватила грудь:
– Алика, а коротко Ляля, Лялька. Алика Глебовна не годится, Алика Сергеевна – тем более. Тогда… Будет Алика Васильевна, как ты, по дедушке. И Киселёва, как я и ты. А-ли-ка Василь-ев-на Ки-се-лё-ва. Хорошее имя. Весёлое.
Елена усмехнулась:
– Очень весёлое. Ты уверена?
– Да.
Глава 11
– Да-да, мамочка, я скоро приеду. – Его голос доносится отовсюду и ниоткуда.
– Хорошо, я тебя буду ждать. – Я смотрю в ближайшую камеру.
– Машеньке сегодня нездоровится, – продолжает он, не меняя тона, – посидим вдвоём.
– Конечно. – Я и не думаю показывать, что меня это хоть как-то волнует.
Странно. По заведённым им правилам, если каждая из нас делала что-то, что ему не нравилось, наказывали другую. А тут… «Машеньке нездоровится». И где он слова-то такие взял?! Хотя… может быть, это не наказание, а ей и правда нездоровится? Бывают же совпадения.
Я обвожу глазами комнату: как немного человеку нужно на самом деле – чтобы был клочок своего пространства и горстка собственных вещей. Свобода купить себе еду, сходить в туалет, когда за тобой никто не наблюдает, лечь спать в выбранной тобой кровати и открыть самой себе дверь – так мало и так много!
У меня всего этого нет.
Я снова пытаюсь организовать себе календарь с поправкой на три дня. Я решила считать, что в транквилизаторном забытьи мы пробыли именно столько и сейчас – середина сентября. В аккурат пятнадцатое. Моя третья годовщина жизни в подвале. От этой мысли становится жутко. Это странное, двойственное ощущение. Каждый раз, когда приходит этот день, я пытаюсь понять и вспомнить: где, как и что я сделала не так и что могла изменить. Наверное, всё. С самого начала.
Глупость человеческая в том, что мы верим людям. И даже если не верим, то… всё равно верим. Это звучит странно. Но нам становится неловко не впустить кого-то в дом или не пойти куда-то, если зовут. Мы же хотим быть хорошими девочками и мальчиками и не задумываемся о том, уйдём ли потом из гостей, куда так ласково зазывают, выйдем ли из машины, когда так радушно предлагают подвезти. Никто и никогда не задумывается об этом, потому что никому и в голову не приходит, что приглашает в гости маньяк-убийца или подвозит насильник-извращенец.
Мы все доверчивые идиоты, которым и в голову не приходит, что у кого-то, кто так солнечно и открыто улыбается, как Владимир, могут настолько поехать его сумасшедшие насквозь мозги. Я злюсь на себя, я всё ещё злюсь на себя за то, что три года назад могла быть такой беспросветной дурой и попасться, как сопливая второклассница.
Я стараюсь не думать о том, как там «мои». Ещё в самом начале он сказал, что представил все так, будто я сбежала в другую страну, но… мне так хочется верить, что меня кто-то ищет, что «моим» не всё равно.
Прекрати!
Сегодня, в это проклятое трёхлетие, особенно тяжело.
Он делает вид, что я была тут всегда и всегда буду, просто у меня психическое заболевание и за мной нужно присматривать. Вот он, подонок, и присматривает. Иногда я начинаю думать, что, может, так оно и есть, может быть, это я больная, а он здоровый?
Я подхожу к миниатюрному окошку под потолком, из которого ползёт осенний слабенький свет. Наверное, какой-то выходной, раз он приедет. Дни недели я так и не восстановила. Мне видна ссохшаяся трава, белёный сплошной забор, часть ворот, за ними чужие деревья и дальний кусочек неба, если немного присесть. Крохотный, но настоящий. Этот небесный кусок – единственное, что не принадлежало этому месту.
Я чуть приседаю, всматриваясь в синюю вечернюю даль, думая о том, что где-то и как-то в это же небо смотрит кто-то ещё…
Размытым боковым зрением вижу, как сверху забора появилась чья-то голова. Я не верю своим глазам – человек? Другой человек? Кто это? Что? Как?
Прилипаю к стеклу, пытаясь понять, мерещится мне или нет. Нет… Или это галлюцинации?
Голова появилась снова, но теперь уже вместе с плечами. Потом ещё раз…
Это что? Кто-то подпрыгивает у ворот?
– Мамочка? Что случилось? – В динамиках появляется его голос, наверное, он увидел, что я пристально смотрю в окно.