Бедная девочка… Ему хотелось как-то её согреть, видеть эти полные слёз глаза было невыносимо. Он встал и подошёл к ней ближе, чуть наклонился – всё будет хорошо. Это не будет длиться вечно, это закончится, скоро закончится. Кира тоже встала и хотела было уйти в комнату, как часто это делала, но обхватила Глеба руками и уткнулась носом ему в грудь.
– Я н-не могу, я так б-больше не могу, – она всхлипывала, – я устала, Г-Глеб, я т-так устала, я в‐всё в‐время… – Её голос срывался в рыдания.
– Ш-ш-ш-ш… – Он не знал, что делать, и повторял одно и то же: – Всё будет хорошо, всё закончится, скоро закончится.
Он гладил её по коротким стриженым волосам и говорил что-то, что могло бы утешить, но, кажется, совсем не утешало. Безотчётно он коснулся губами её виска:
– Не плачь, моя хорошая, не плачь.
Кира обхватила его обеими руками, плакала и не могла остановиться. А он всё гладил её по голове, пытаясь руками выгнать из неё боль, которая копилась так долго.
Вечер состарился, ссутулившись за окнами реденьким заунывным дождём, который стал внезапно слышен. Она затихла.
Глеб усадил её на подоконник, обернул пледом, всучил в руку круглый бокал с коньяком:
– Всё будет хорошо, Кира, я не просто так болтаю, я в это верю. Что-то меняется, что-то происходит.
– Ага, – кивнула она, сделав глоток, – пусть уже хоть что-нибудь произойдёт.
– Во всяком случае, бесконечно так тянуться не будет.
– А если… если вдруг мама жива и вернётся, – она запнулась, – ты не подумай, я же не идиотка, я понимаю, что шансов почти нет, но если вдруг, то… что? Вы с ней снова сойдётесь?
– Хм… – Глеб не думал об этом, – н-не знаю. Это будет зависеть от неё. Я бы хотел.
– Но ведь после мамы у тебя была женщина… или женщины…
– Что? – не понял он. – В каком смысле?
– Мама видела тебя на вокзале с какой-то… белобрысой, почти сразу после того, как вы расстались.
– О чем ты? – тупо переспросил Глеб. – Где? – Он молчал, пытаясь вспомнить. – На вокзале? С кем? С… о господи, да это же Светка! Жена приятеля, была проездом – я передавал ему готовый заказ и проводил её на вокзал, помог с чемоданом. Лена меня видела тогда на вокзале? И не подошла? И подумала, что я…
– Да, – коротко ответила Кира, – она ездила в Москву на конференцию.
– Ну, правильно, я провожал Светлану… А, бред собачий, – он отмахнулся, – она никто мне. И после Лены у меня никого не было.
– Надо же… – Кира прислонилась горячей щекой к холодному стеклу, – а мама тогда сильно расстроилась.
– Да? – Кажется, ему было приятно это слышать.
– Не особо показывала, но всё равно было заметно. Надо, наверное, спать ложиться. – Она стала выбираться из кокона пледа.
– Всё будет хорошо, слышишь? – повторил Глеб, глядя на её тонкую фигурку.
– Угу. – Она пошла в комнату, опустив голову.
Голова не то чтобы болит, а какая-то ватная. Ожидание сгущается напряжением где-то в затылке.
– Сыночек, милый, я волнуюсь за тебя.
Я говорю это, ещё ожидая, что он ответит. Может быть, он в отъезде? В больнице? Смотрю на цепь – я связана с ним стальными звеньями, будто пуповиной.
– Я так соскучилась по тебе. – Мне иногда кажется, что я действительно скучаю по нему, от этой мысли липко и гадко.
Сумерки подбираются к окошкам моей тюрьмы, предметы теряют чёткие очертания и цвета. Это время, когда я становлюсь тенью – ночники ещё не включаются, а дневного света уже нет, и я почти исчезаю.
– Приготовься, я буду через пять минут.
Я вздрагиваю от резкого звука и инстинктивно закрываю уши – голос из динамика звучит оглушительно громко.
– Я так рада тебя слышать! – говорю в ответ, автоматически оборачиваясь на камеру. – Как твои дела, милый?
Тишина.
Я сажусь в центре комнаты перед литым диском, к которому крепится цепь.
– Цепочку несложно построить, – Валентин откинулся на стуле, – сейчас… – У него зазвонил телефон. – Да, ставлю тебя на спикер, говори.
Послышался телефонный треск, будто у старых аппаратов:
– Письмо прислано с американского IP-адреса, из Нью-Джерси, даже можно определить район, но это бессмысленно, я сделаю такое же минут за двадцать.
– Гм… а это письмо может быть настоящим? – Глеб узнал голос «лучшего».
– Может, но вряд ли. Слишком уж оно вовремя написано, я бы сомневался, да и вы говорите, не её стиль?
– Определённо, не её, – откликнулся Глеб.
– Господин Левашов занервничал. Похоже, я всё-таки задел какие-то его защиты. Тут никогда не узнаешь наверняка. Многие закрывают так, что всё остаётся на виду или почти всё. И это намеренно.
Они с Валентином сидели в мастерской, куда Глеб приехал рано утром, пока Кира и Лялька ещё спали. Уснуть он так и не смог, терзаясь угрызениями совести и думая о том, как он, старый козёл, мог допустить то, что случилось вчера вечером, ведь эта девочка просто хотела согреться, не более того.
– Так вы считаете, что это он? – Он вертел в руках пачку сигарет, купленную по дороге, но так и не решался вытряхнуть одну.
– Я всегда говорю только то, в чём уверен на сто процентов. Могу проверить его действия по банковским и системам безопасности в допустимых пределах, – «лучший» чуть сбавил темп, – исходя из них можно сделать выводы.
– Сколько это по деньгам? И когда будет результат?
– Валентин? – спросил голос.
Детектив быстро начиркал на листочке многозначную цифру и долларовый значок.
– Годится. – Что ещё Глеб мог сказать? – Делайте по возможности аккуратно.
Он помнил о том, что паникующего человека запросто можно спровоцировать на «нежелательные действия», о которых уже упоминалось.
– Разумеется, – «лучший» задумался, – результаты выдам или сегодня к вечеру, или завтра утром. Хотите моё мнение?
– Да.
– Он причастен к исчезновению женщины и, скорее всего, к написанию этого письма. Зачем и почему – не знаю, но, повторюсь, просто так никто не берёт чужих имён и не защищает свою информацию так рьяно. И если вы хотите от него что-то узнать, то сейчас его навестить самое время. Пока не поздно. Когда такой человек чувствует, что на него охотятся, он начнёт действовать.
– Ясно. – Глеб посмотрел на сигаретную пачку, которую было отложил.
Глава 16
Откладывает ключ в сторону, присаживается рядом со мной на корточки.
Я смотрю на него, и мне становится не по себе – что-то странное в его взгляде. Сожаление?
– Мамочка моя, мама-мама, – берёт мои руки, целует пальцы.
На его запястье красуется атласная красная лента. Символ нашей вечной и нерушимой связи, я помню.
Спина холодеет и наливается тяжестью, мне кажется, сегодня в его глазах безумия больше, чем всегда.
– Где ты был, родной? Где ты был так долго? Как Маша?
– Ох, мама, – он достаёт ключ, – они все, они такие… только тебе я могу сказать, только к тебе прийти… почему люди так жестоки, мама? Какое им дело? Только ты у меня, только ты… Ангел мой, душа моя.
Шея непроизвольно напрягается, я стараюсь быть внимательной и медленной:
– Расскажи мне, что случилось, я утешу, я успокою, ты же знаешь, как я люблю тебя, дорогой.
– Ох… – так и не отстегнув меня, он встаёт и принимается ходить по комнате, – даже не знаю, даже не знаю, столько гадких людей вокруг! Но потом, потом, сейчас пойдём, кажется, Маше снова нездоровится.
Мне хочется тряхнуть его и заорать: «Где же ты был почти два дня, придурок?!» Но я молчу, он быстро проворачивает маленький ключик, и мы идём к лестнице.
Она лежит уже не на массажном столе, а на диване, пристёгнутая только за одну ногу к цепи… и сердце падает в пропасть.
Старуха. Кожа даже не жёлтая, а коричневатая, проваленные ямы глаз, запах немытого больного тела, волосы будто пакля. Её и осматривать не нужно – начало сепсиса, другого и быть не может: желтизна свидетельствует о поражении печени.
Я поворачиваюсь к нему и говорю спокойно и твёрдо:
– Ей нужно в больницу, Володя, иначе она умрёт, у неё тяжёлая инфекция после операции, так бывает, если…
– Даже и не думай! – Он смотрит на меня ощетинившись и почему-то испуганно. – Что тебе нужно?! Что вам всем нужно от меня? Я же всё делаю для вас! Всё делаю! А вы… мама, не разочаровывай меня, кто угодно, только не ты! Моя жена неблагодарная женщина. Как она могла заболеть, когда я так хорошо к ней относился…
Он едва не плачет. Он искренне верит в то, что говорит.
Я замолкаю в полном бессилии.
– Ты можешь её вылечить? – наконец говорит он.
– Ей нужны антибиотики, жидкость, кислород, нужно взять кровь на анализ… но этого всего тут нет. Как я могу её вылечить?! – Я почти кричу.
– Ну так придумай что-нибудь! – Он хватает мою цепь и дёргает так, что я едва не падаю. – Приду-май что-ни-будь.
Бессилие. Я опускаю голову:
– Могу я её осмотреть?
Он кивает.
Сажусь рядом с ней на диван, трогаю лоб – она горячая, очень горячая.
– Нужно измерить температуру.
Он достаёт градусник из ящика стола и суёт ей под мышку. Стоит рядом наготове.
Я глажу её по волосам:
– Маша, Машенька, открой глаза, девочка, поговори со мной.
Задираю ей майку, спускаю ниже юбку и трусы, аккуратно снимаю повязку, приклеенную пластырем, конечно, её никто не менял – распухший воспалённый рубец.
Смотрю на него и понимаю, что он сам хочет, чтобы всё уже быстрее закончилось, смотрит на неё с брезгливостью и отвращением. Эта жёлтая скрюченная тётка не похожа на ту молодую симпатичную девушку, которую он привёл сюда около полугода назад. Она слишком «испортилась» для того, чтобы быть пригодной к использованию.
Я вспоминаю, как она стояла в этой же комнате, когда я увидела её впервые, – держа пластинку в руках и смущённо улыбаясь от того, что знакомится с мамой своего жениха.