Смерть холодом осела по углам, завернулась в тени, они вытянулись, стали резче и неотвратимее. Ощущение безысходности заполняет меня изнутри, и мне хочется съёжиться, раствориться в полумраке, истончиться до шёпота, чтобы проскользнуть этот миг, не чувствуя погребальной торжественности чужой близкой смерти.
Но что-то внутри меня сопротивляется, и я стискиваю кулаки – НЕТ, чёрт побери! Я поворачиваюсь к нему:
– Мне нужны антибиотики, физраствор, пожалуйста, привези мне как можно быстрее, я прооперирую её ещё раз, всё промою, она молодая, она справится, пожалуйста, сыночек. Ты ведь можешь, я знаю, ты можешь привезти все нужные лекарства, я тебе скажу, что именно. Я тебе всё скажу.
Я сижу на краешке дивана и смотрю на него снизу – ему нравится, когда я так задираю голову, глядя на него, как на божество. Поворачиваюсь к ней и беру её за плечи.
– Держись, слышишь, держись! – сжимаю сильно, больно. – Давай, приходи в себя, не спи! – почти кричу. – Не спи! Борись! Я помогу! – Снова к нему: – Привези лекарств как можно скорее. Пожалуйста, я вытащу её, и всё будет хорошо, у тебя снова будет прекрасная жена, мой дорогой. Она поправится, она снова станет красивой, я обещаю.
– Ох, мамочка моя, мама. – Он ласково гладит меня по голове.
– Маша! МА-ША!! – снова трясу её.
Она открывает больные глаза.
– Свет-лана… – Сиплый шёпот.
– Вот и хорошо, вот и умница… Володя? – поворачиваюсь… и вижу, что он отошёл к окну.
Стоит к нам спиной, уткнулся лбом в стекло.
Маша тянет меня за край рубахи, я наклоняюсь к ней близко, чувствую тошнотворный запах гнилой плоти.
– Он… убьёт меня, – она едва шевелит губами, – он меня убьёт, он говорил, звонил… я слышала. А тебя перевезёт куда-то.
Я закрываю ей рот ладонью – может быть, она бредит? При сепсисе часто бывает спутанность сознания.
Он оборачивается – я мгновенно сажусь, беру Машу за руку, но смотрю на него как на Господа и господина.
– Я думаю, моё лекарство ей поможет, – пожимая плечами, говорит он, – раз ей… Ох, мамочка, кто же знал, что всё так обернётся, кто же знал? – Он достаёт из кармана зачехлённый шприц и протягивает мне: – Это лекарство поможет ей уснуть. Ей будет легче, уйдёт боль. Она просто уснёт, уснёт, как ангел. На, возьми.
– Нет. – Я мотаю головой, понимая, что, скорее всего, в этом шприце просто высокая доза транквилизатора, которая её убьёт, да ей сейчас и обычной хватит.
– Мам? – Его голос теряет тепло.
Я отворачиваюсь и смотрю ей в глаза. Она шепчет, шепчет что-то неразборчиво.
– Возьми шприц, мама, – холодно говорит он, – мы сделали всё, что могли, а это облегчит её страдания. Я не могу видеть, как страдает моя дорогая жена. Значит, пришло её время. Я обещал заботиться о ней, и я о ней позабочусь.
– Страшно… мне страшно, страшно… – Маша снова слабо тянет меня за одежду. – Не бросай меня. Не уходи, не уходи…
Дрожь пробегает по телу, сухая и колкая, руки наливаются чугунным жаром. Её страх передаётся мне…
– Мамочка, возьми. – На его щеках играют желваки.
Я беру в руки шприц.
– Давай, – сладкая мука на его лице. Он достаёт второй шприц и приставляет к моей шее, – если ты не справишься, я тебе тоже сделаю укол.
Я замираю. Реальность расползается на волокна.
– Нет, пожалуйста, нет… – кажется, Маша поняла, она пытается сесть, скребёт слабыми пальцами по дивану, – н-н-ет…
– Ш-ш-ш-ш, – я хочу её успокоить, – ш-ш-ш-ш… – Слёзы капают из глаз, и я не сразу их замечаю.
Он так уверен, что я сделаю, как он скажет, так уверен…
– Дай нам попрощаться, сыночек, пожалуйста, всего полминутки, – тихо говорю я, не смея на него посмотреть.
Он ничего не отвечает, просто стоит над нами.
Я наклоняюсь к ней низко-низко, целую её в щёки, в лоб:
– Всё будет хорошо, милая, всё будет хорошо. Как тогда на свадьбе, помнишь? Как тогда? – Я знаю, что он меня слышит, и смотрю на неё многозначительно, чтобы она поняла, что именно я имею в виду.
А думаю я о том, чтобы напасть на него!
– К-как тогда на свадьбе, – шепчет она… не понимая… понимая, – как тогда…
– Да-да, – улыбаюсь я, – только так… У меня шприц.
Я распрямляюсь для того, чтобы ввести ей лекарство, поглаживая ей локтевой сгиб, делая вид, что ищу вену. Шприц у меня в пальцах и…
– Меня зовут Лена, Елена Киселёва, – громко говорю я ей, но боковым зрением слежу за ним.
– Мама! – восклицает он, наклоняясь.
Правильно, подойди ближе, этого я и жду…
Я быстро разворачиваюсь, всаживаю иглу ему в бедренную мышцу и вдавливаю поршень, но успеваю ввести не всё.
– А-а-а! – Он кричит.
Я чувствую, как игла входит мне в шею… нет, не в шею, успеваю отклониться, в спинную мышцу, и резко отдёргиваюсь.
Хватает меня за волосы.
– Тва-а-а-рь! – дико орёт он. – Тваа-а-арь!
Маша вцепляется в диван, хрипло крича, из последних сил поднимает непривязанную ногу и бьёт его в лицо.
Удар слабый, но от неожиданности он теряет равновесие и падает, я вижу в его руке шприц и не могу понять – там что-то осталось или нет.
Пока он не успел встать, бросаюсь к нему, моя цепь длинная, со всей силы бью ногой по его руке, шприц отлетает под диван, я мгновенно сажусь на него сверху. Он сразу же бьёт меня – кулак… щека, нос… в голове вспыхивает малиновое пламя, но я стараюсь его держать, держать…
– Аа-а-а! – Маша стонет, сползая с дивана, падает. – Цепь!! ЦЕПЬ!!!
Он выгибается подо мной, пытаясь сбросить:
– Тва-а-арь!!!
Он сильнее… я не могу, не могу, не могу удержаться. Хватаю его за волосы, он снова и снова бьёт меня.
– Це-е-епь! – хрипит Маша, подтягивается ко мне и перекидывает через него ногу с кандалой, и цепь оказывается стянутой у него на горле.
– Т-т-т-в-в-в… – Он просовывает руки между стальной нитью и шеей.
– Нет! – ору я, хватаю Машу за ногу и дёргаю, оборачивая цепь вокруг его шеи. – Тяни! – кричу ей, и она тянет, но слабо, так слабо…
– Аа-а-а-а-хр-р-р-р! – Он багровеет, кричит, хрипит.
Я наваливаюсь, упираясь в его голову ногами, и тяну за эту чёртову цепь. Стискиваю зубы и тяну сильнее, чувствую, как кружится голова… Он всё-таки вколол мне дозу. Сколько?
– Шприц! – ору я ей, видя, что она может дотянуться. – Давай шприц!
Руки скользят по холодному металлу.
Краем глаза замечаю, что на полу кровь, её майка и юбка пропитаны тёмными жирными пятнами.
Он извивается, пытаясь скинуть меня и встать, а я слабею и не удержу его долго.
– Шприц!
Он резко дёргается, и я отлетаю в сторону. Он встаёт…
Удар в подбородок, слышу, как клацает моя челюсть, удар в живот, под рёбра, ещё и ещё… закрываю голову руками, перед глазами всё плывёт, плывёт, плывёт…
Маша? Где Маша? Успеваю заметить, как мимо меня мелькает окровавленная рука, втыкающая иглу в его серый кроссовок.
«Я сейчас умру». – Мысль падает на меня, будто тёплый пепел, и ложится в сердце.
Боль обволакивает невесомыми шёлковыми нитями, забирает в кокон. Я стараюсь уцепиться сознанием за реальность, за холод и кровь и… не могу. Слышу треск или хруст… сдавленный, далёкий уже крик. Тело тяжелеет, наливаясь гулкой тишиной, – и я заканчиваюсь.
Заканчивался бензин, и Глеб завернул на заправку – нужен полный бак.
После разговора с лучшим они с Валентином пришли к выводу, что сейчас ещё можно попробовать застать Левашова врасплох, пока он не начал действовать, и это «сейчас» – ближайшие день-два.
Пистолет лежал в бардачке, заряженный и готовый ко всему – так же, как и он сам. Выезжал Глеб уже в ночи, когда девчонки уснули. Плотно поужинал – силы ему понадобятся, надел недавно купленные камуфляжные штаны, повесил на ремень боевой нож в чехле, не очень понимая, как им пользоваться.
Весь день он мотался по городу, делая дела, и самое главное, что он успел, – это написать завещание: на Киру Алексеевну Киселёву и её дочь Алику Васильевну Киселёву, по которому в случае его смерти они получат всё: квартиру, студию, две машины, старенькую дачу, несколько уникальных драгоценностей, сделанных его руками, и немного денег.
Вечером пришёл ответ от лучшего из лучших: «Левашов перевёл деньги с двух счетов в офшорные зоны, снял большую сумму наличными и удалил всю информацию о себе. Иван Дубовец продал квартиру за половину стоимости, и информации о нём в сети осталось немного. Поторопитесь». Выводы сделать было несложно – этот человек, имеющий две личины, явно готовился к бегству. Глеб рассчитывал на то, что сможет ещё взять пару уроков боевой стрельбы, но, видимо, не судьба.
«Мне нужно успеть». Глеб подъехал к Васильевскому в одиннадцатом часу и, входя домой, нос к носу столкнулся с Кирой.
– Это мы гуляли, только пришли.
– Экие вы поздние гуляки. – Глеб тревожно оглядывал Киру: после вчерашней истерики ему было неспокойно.
Алика сонно кивала, показывая ладошками:
– Деда, на ручки.
Он присел, подхватил девочку, и она, тут же обхватив его ручонками, уткнулась носом в плечо:
– Я скучала. Любишь?
Глеб порывисто её обнял, прижал к себе, вдохнул тёплый детский запах. В носу защипало, и он, стараясь скрыть неловкость, закивал:
– Любишь. До неба и обратно. Ну-ка, дорогие мои девочки, раздевайтесь скорее, а то запаритесь.
Лялька вцепилась в него ручонками:
– Пойдём со мной спать, пойдём?
– Алика, перестань! – прикрикнула на неё Кира. – Деда твой только пришёл, ему можно хотя бы раздеться.
– Давай-ка, заяц-выбегаец, не будем маму сердить, – примирительно сказал он, – иди в кроватку, а я умоюсь и приду.