— Но меня никогда не интересовали профсоюзные дела.
— Сынок, меня это нисколько не огорчает. Нет, сэр. Иной раз мне скучно до смерти, ты это знаешь, во всяком случае, узнал теперь. Но это моя работа, и я положил на нее немало сил, во всяком случае, иной раз приходилось выкладываться полностью, и чем еще я могу заняться в шестьдесят лет? Поздновато мне ехать в Голливуд. Меня там ждали в тридцать втором году.
— Тебе бы там понравилось, не так ли?
Каббин улыбнулся.
— Да, скорее всего понравилось бы. Я мог бы даже неплохо зарабатывать, играя даже вторые роли. Наверное, напрасно я отказался от того предложения.
— Наверное, именно это я и стараюсь донести до тебя. Ты знал, чего хотел. А я, похоже, нет.
— Но я же не поехал в Голливуд.
— Зато ты сделал другое. Прославился, добился заметного положения в обществе и все такое.
— Ты этого хочешь?
— Я так не думаю, но, возможно, лгу самому себе. Но я не хочу платить цену, которую заплатил ты.
— Ты хочешь сказать, посмотри, до чего ты дошел?
— Нет, я не об этом. Давай поставим вопрос иначе. Что случится, если ты завтра умрешь?
— Ничего особенного, ты это переживешь. Погорюешь, а потом поймешь, что жизнь продолжается.
— Ты кое о чем забываешь, чиф.
— О чем же?
— Я стану богатым человеком, получив половину твоей страховки.
— Тебе нужны деньги? — спросил Каббин. Очень уж ему не хотелось говорить о собственной смерти.
Келли вздохнул.
— Нет, мне не нужны деньги. Иной раз я думаю, может, в этом и беда. Я никогда не нуждался в деньгах, потому что в любой момент мог попросить их у тебя.
— Вот что я тебе скажу, сынок, у нищеты нет абсолютно никаких достоинств.
— Я жил в нищете, — заметил Келли. — В Алабаме мы жили, как черные, ели ту же пищу, и я знаю, что нищета делает с людьми. Но я и они разнились в одном: я не был черным и жил, как они, лишь по собственному выбору. А потому урок, как говорится, не пошел впрок.
Каббин долго молчал, прежде чем заговорить вновь.
— Да, нищета накладывает свой отпечаток. Что-то она оставляет после себя. Может, страх. Да, человек боится опять встретиться с ней.
— Сколько у тебя было денег, когда умер мой дед?
— Ты про моего старика?
— Да.
Каббин сухо улыбнулся.
— Когда твоя бабушка и я вернулись в Питтсбург, у нас на двоих было двадцать один доллар и тридцать пять центов. На нынешние деньги это сто долларов, может, двести, не знаю.
— Деньги тогда многое значили?
— Конечно.
— И из-за этого ты не поехал в Голливуд?
— Да, полагаю, из-за этого… да и по другим причинам.
— А я вот могу поехать в Голливуд, чиф.
Каббин просиял, потом помрачнел.
— Я уж подумал… да, я понял, что ты хочешь сказать. У тебя нет особого желания ехать в Голливуд, но, если тебе чего-то захочется, ты, может, этим и займешься.
— Совершенно верно.
— Есть на примете что-нибудь конкретное?
— Возможно. Думаю, что да.
— Я всегда готов тебе помочь.
— Я это знаю, чиф.
— Видишь ли, боюсь, я не был хорошим отцом, — он рассчитывал на сочувствие, которое находил у своей первой жены, но сын не оправдал его надежд.
— Да, наверное, не был.
— Почему ты так думаешь?
— Ну, не знаю. Может, тебе стоило иной раз обращать на меня внимание и спрашивать: послушай, сынок, ты хочешь стать биохимиком, а ты уверен, что тебе это нравится, или есть смысл поискать другую профессию? Скорее всего, не возражал бы, если б ты завел со мной такой разговор.
— Но в нужное время у тебя об этом не спросили?
— Нет.
— А сейчас задавать такие вопросы поздно?
— Да, конечно.
— Но ведь у тебя неплохая работа на радиостанции.
— Я там работаю.
— Я слушаю тебя, если выпадает такая возможность. У тебя прекрасный голос.
— Он достался мне от тебя.
— Так чем ты намерен заняться?
— Я знаю, чем я намерен не заниматься. Я не смогу делать деньги. Я, возможно, получу некую сумму после твоей смерти, но сам сколотить себе состояние не смогу.
Для Каббина это утверждение граничило с экономической ересью, но ввязываться в спор он не стал.
— Не так уж это и важно.
— И мне не нужна власть над людьми. Я не хочу сказать, что я откажусь от нее, если мне ее предложат. Да и кто откажется. Но я не хочу рваться к ней.
Каббин кивнул. Он хорошо знал, что такое власть.
— Да, если ты к ней не рвешься, тебе ее не получить.
Келли посмотрел на отца.
— Возможно, тебе покажется это странным, но я хочу помогать людям, отдельным личностям.
— Наверное, и это досталось тебе от меня.
— Это точно, чиф.
— Помогая людям, денег уж точно не заработаешь. Обычно за это дают по зубам.
— А мне нравится помогать людям, и я даже знаю, почему. Видишь ли, я умнее многих. Я не хвастаю. Природа наградила меня умом, точно так же, как темными волосами и синими глазами. Поэтому я могу что-то сделать для людей или подсказать, что надо сделать, получая от этого удовольствие. Мне хочется, чтобы люди приходили ко мне со своими проблемами.
— Может, тебе стать адвокатом? Как ты сам говоришь, ума тебе хватает. Наверное, ум достался тебе от матери, — на этот раз Каббин рассчитывал на похвалу.
— Ум у меня и от тебя, чиф, но в адвокаты мне не хочется. Знаешь, я бы хотел быть городским мудрецом. Вот это занятие пришлось бы мне по душе.
Каббин всмотрелся в своего сына, видя перед собой юного незнакомца. «Кажется, я понимаю, что он имеет в виду, — сказал себе Каббин. — Он хочет быть „кем-то“. Возможно, теперь это называется быть мудрецом, но суть остается прежней: он хочет активно вмешиваться в жизнь других людей. Он хочет делать то, чем раньше занимались колдуны да знахари. А попробовав, ему захочется расширить свое влияние, и так будет продолжать до тех пор, пока, однажды проснувшись, он не возжелает подмять под себя все».
«Он не понимает, — думал Келли, глядя на отца. — Он ищет за моими словами что-то еще, ему кажется, что я не осознаю, чего хочу. Он не понимает, что причина частично в чувстве вины, а частично в желании быть уважаемым, а может, и любимым несколькими людьми. Число их не должно быть велико, потому что с этим мне уже не справиться. Ну ничего, сейчас я скажу ему о своих намерениях».
— Если у тебя появились такие мысли, сынок, иди в профессиональные помощники. В службу социального обеспечения, в учителя.
— Нет, детей я не люблю и знаком с некоторыми сотрудниками службы социального обеспечения. Многие из них со временем становятся злыми и желчными, а бьет это по тем, кому они должны помогать.
— Так какой путь выбрал ты?
Келли глубоко вздохнул.
— Я намерен стать копом, чиф.
Каббин аж подпрыгнул и едва успел схватить качнувшуюся бутылку коньяка.
— Святой Боже, ты серьезно?
— Да, — кивнул Келли. — Абсолютно серьезно.
— Господи! Мой сын — легавый.
— Твой сын — фараон.
Каббин прищурился.
— А может, в тебе заговорило детство, какое-то желание, которое ты решил осуществить, став взрослым?
Келли покачал головой.
— Мое отношение к копам типично американское, — он коснулся левого глаза. — Дюймом выше, и я потерял бы его в Чикаго.
Каббин кивнул.
— Если твоя цель — стать городским мудрецом, то ты выбрал тяжелый путь.
— Ты прав, чиф. Возможно, самый тяжелый.
Двумя месяцами позже Келли Каббин поступил на службу в городскую полицию Вашингтона, округ Колумбия, в тот самый момент, когда туда стремились брать как можно больше выпускников колледжей и университетов. Пару лет спустя этот порыв заметно иссяк: начальство решило, что слишком много умников им не нужно.
Когда Келли поступил в полицию, его фотоснимок опубликовали в газете, а самого определили в патрульные. Участок ему выделили неподалеку от «Хилтона», практически всю Колумбия-Роуд. В свое время там жили исключительно белые, но к концу шестидесятых многие магазины закрылись, когда-то знаменитый ночной клуб прогорел, один из кинотеатров разрушили, а во втором крутили мексиканские фильмы, и назывался он теперь театро. И все начали вставлять в двери особые замки, а окна забирать крепкими металлическими решетками.
Келли старался. Даже выучил испанский. Он перебрасывался шутками с молодежью и терпеливо выслушивал стариков.
С черными контакт не налаживался дольше. И лишь после того, как его напарник выяснил, что Келли не намерен «доить» свой участок, дело сдвинулось с места. Его напарник, рядовой Эр-ви Эмерсон, черный, грустный, отец пяти детей, дал знать кому следует, что в Келли осталось что-то человеческое, а потому не надо ждать от него подвоха.
Разумеется, местные жители не доверяли Келли на все сто процентов, но постепенно они его приняли, а некоторым он даже нравился, насколько мог нравиться коп. Через какое-то время они начали приходить к нему со своими проблемами, потому что он всегда давал дельный совет и за бесплатно. И, наконец, он действительно стал эдаким деревенским мудрецом, решавшим вопросы, которые ставили местных жителей в тупик.
Ему это нравилось. Нравилась ему и полицейская служба, да вот его начальники не видели в нем хорошего полицейского. И на годовой аттестации один из членов комиссии прямо спросил:
— Вы знаете, как вас прозвали, Каббин?
— Кто?
— Парни, с которыми вы служите. Они прозвали вас Мамаша Каббин. И что вы об этом думаете?
— Ничего.
— Вас это не тревожит?
— Нет. Абсолютно не тревожит.
— Вам нравится служба в полиции, Каббин?
— Очень нравится. А что?
— Вы не делаете того, чего ждут от копа.
Тремя днями позже его отправили в административный отпуск. Только несколько местных жителей спросили у рядового Эр-ви Эмерсона, что случилось с его напарником: «Ты понимаешь, с тем белым, что всегда совал нос в чужие дела».
В одиннадцать утра Келли Каббин пил кофе и смотрел на спящего отца. Он смотрел на него уже четверть часа и думал: «По крайней мере, я не испытываю к нему ненависти. А люблю я его или жалею, не столь уж и важно. Мой отец, мой старший брат, с молодости влюбился в аплодисменты и провел остаток жизни в их поисках, правда, выбирал для этого не слишком подходящие места. Я прилетел сюда не для того, чтобы ты меня утешал, потому что ты знаешь только один способ утешения — с помощью чековой книжки. Я прилетел сюда, потому что деревня вышибла своего мудреца, ибо ему не хватило ума сохранить свою работу. Тебе нужен мудрец, чиф?»