Эвника очистила яблоко и бросила кожуру в огонь. Кожура зашипела.
— Но только не для Полемида из Ахарн. Не для него. Он нашёл себе другую женщину. Он рассказывал тебе? Не проститутку. Благородную девушку. Правильно. Он женился на ней, а мне прислал кучу денег, чтобы я не помешала их свадьбе. Что ты на это скажешь? Он будет мне платить, видите ли, как будто этим всё решается. Мальчик и девочка, его дети. Он бросает их, даже не сказав «прощай». Он собирается стать господином, землевладельцем, как его отец. Смех да и только! Он пытался работать на земле, когда, жил со мной, и не мог отличить свиной навоз от свиной сосиски. И теперь он мне заявляет, что это, мол, его мечта. И что на сей раз он заставит землю приносить доход. Ради него я убила топором одного человека. Он рассказывал тебе об этом, капитан? В Эритрее. Разрубила башку этому сукиному сыну. Он наклюкался и стал приставать к Поммо. Сейчас бы я этого не сделала.
Она замолчала и долго сидела неподвижно. Одной рукой она прижала яблоко к щеке, а другой обхватила себя, словно ребёнка.
— Зачем я всё это вспоминаю? Эта женщина, его жена, под землёй, и скоро он присоединится к ней. Они убьют его за Алкивиада, и на сей раз ему не вывернуться.
Я спросил, любила ли она Полемида.
— Я всех люблю, капитан. Не могу не любить.
Час был поздний. Ясно, что Эвника устала не меньше моего. Я заверил её, что поговорю с Полемидом о его сыне и сделаю всё, что смогу, чтобы устроить её встречу с ним. Я напомнил о плате, которую она так и не взяла, и предложил удвоить её. Уверена ли она, что хочет выйти на улицу в такой час? Я могу приказать приготовить для неё комнату. Она поблагодарила, но отказалась. Она не хочет, чтобы беспокоились те, у кого она остановилась. У ворот я дал ей провожатого с факелом и не смог удержаться от вопроса:
— Ты можешь что-нибудь сказать мне об Алкивиаде? Какое впечатление производил он на тебя — не как стратег или исторический деятель, но как мужчина?
Она с улыбкой повернулась.
— Мы, женщины, тоже жаждем славы, капитан, как и вы, мужчины. Но в чём источник нашего величия? Не в том, что мы побеждаем других мужчин, но в том, что мы их рожаем.
Я сказал, что хотел бы понять спартанскую царицу Тимею, которая не только допустила, чтобы её соблазнили, но даже похвалялась своей неверностью.
Эвника не видела в этом ничего непонятного.
— Нет в мире женщины, будь то Тимея спартанская или сама Елена, которая могла бы стоять перед этим человеком и не слышать повеления богов, исходящего из её лона. Каких детей дало бы мне его семя! Каких детей!
Женщина завернулась в плащ, подняла капюшон, постояла немного и обернулась.
— Ты действительно хочешь знать о Поммо?
Я серьёзно уверил её в этом.
— В юности его сердце разрывалось дважды, — проговорила она, глядя мимо меня. — Его сестра и его жена. Когда чума забрала их, он похоронил их кости, но не память о них. Какая женщина могла состязаться с ними, капитан?
Даже она, Эвника, не могла поспорить с мёртвыми.
— Вот он какой. И ещё Афины. Чума и война лишили сыновей Афин надежды. И тебя тоже, если только я правильно читаю по твоим глазам.
Я был поражён её правотой.
— Если тебе что-нибудь понадобится, приходи, не стесняйся. Я сделаю всё, что смогу.
Она накинула капюшон на голову и хотела уже уйти.
— А Алкивиад дал им надежду, не так ли, капитан? Они чувствовали это своим нутром, как мы, женщины, глядя теперь на все его ошибки и преступления. В нём ощущался Эрот. Он сам был Эрот, бог любви. Ничто меньшее не могло завоевать город и переделать его заново.
Глава XLКРАСНАЯ ТРЯПКА СПАРТЫ
Уже наступила осень, — возобновил рассказ Полемид, — когда Теламон и я достигли Милета, пройдя через Аспенд и по Прибрежной дороге через Карию. Теперь я считал дни по-другому. У меня был иной календарь. Счисление времени велось не днями, а сроком Авроры до родов. Она должна родить через сорок три дня, согласно зарубкам на древке моего копья. Я предупредил моего товарища, чтобы он не очень рассчитывал на меня. Когда настанет час, я буду на Самосе, рядом с ней.
— Надежда — преступление против небес, — упрекнул меня Теламон, пока мы шли по дороге, обдуваемой ветром. Круглые сутки громыхали по ней вражеские караваны, везя припасы, палатки, оружие. Мимо шагали пехотинцы, пылила пехота. Все участки находились под охраной, каждой участок суши покрыт крепостями. — Когда-то ты был великолепен, Поммо, потому что презирал свою жизнь. А теперь надежда сделала тебя некудышным. Я должен расстаться с тобой. И расстался бы, если бы жизнь не свела нас.
В прибрежных городах по всей области Кария были спартанские гарнизоны. Города изменились, и больше всех — Милет. Когда он принадлежал Афинам, то отмечал праздник Флагов. Все домохозяйки украшали улицы флагами. Братства толпились на площадях. Всю ночь в городе веселились, на улицах плясали, устраивали бега с факелами. Теперь ничего этого не стало. Фасады домов стояли безжизненные, пустые. В доках люди занимались только своей работой. На всех имелось что-нибудь красное, какой-нибудь кусок ткани или платок, чтобы продемонстрировать верность Спарте. Приветствовали уже не словом «Артемида», как бы передавая благословение богини, но словом «Свобода» — свобода от тирании Афин. Это приветствие также было обязательным.
В спартанских гарнизонах судили полевым судом; был введён комендантский час. Городские дела передали в компетенцию Десяток. Это были политические комитеты, состоящие из зажиточных граждан, землевладельцев. Они были ответственны не перед Спартой, а лично перед Лисандром. По афинским правилам, гражданские дела должны слушаться в Афинах, где судебные стервятники догола обирали жителей колоний. Теперь те же стервятники выглядели образцом милосердия. В судах Лисандра любой гражданский проступок считался военным преступлением. Нарушение контракта считалось посягательством на долг, лень — предательством. Даже если Десятки и хотели быть справедливыми, например в случае пограничного спора между землевладельцем и арендатором, мягкий приговор мог быть расценён как проявление симпатий к демократии и неравнодушие к Афинам. Наказание непременно должно быть жестоким.
Вся Иония превратилась в военный лагерь. Все прочие занятия Лисандр пресёк. Он также не выносил нарушения дисциплины. Господствовали телесные наказания. На каждом причале были воздвигнуты столбы для экзекуций. То и дело слышался окрик боцмана: «Стойте! Будьте свидетелями наказания!» На улицах раздавался свист берёзовых розог и щёлканье плетей. На причалах уклоняющиеся от повинностей приговаривались к работе в ошейниках весом в двадцать фунтов и с кандалами на ногах. Правонарушители весь день стояли по стойке «смирно» с железными якорями на плечах. К таким были немилосердны. Это были негодяи, предатели дела свободы. Мальчишки дразнили их, хулиганы норовили избить.
Однажды мы видели Лисандра. Он проскакал мимо нас по Прибрежной дороге, южнее Клазомен. Его сопровождали десять человек, а впереди ехала персидская конница — люди Кира. Все встречные были обязаны приветствовать Лисандра, иначе конники их били. Теламон восхищался Лисандром. Лисандр добился того, что толпа гражданских лиц превратилась в корпус бойцов. Он научил их бояться своего командира больше, чем врага. «Свобода!» — так мы приветствовали друг друга на улицах с красной тряпкой на шее.
Лисандр переместил свой опорный пункт в Эфес. Место было великолепное. Теламон разыскивал своего старого командира Этимокла, на чьей службе он формально ещё состоял. Однако срок этого офицера уже вышел. Вместо него был назначен Телевтий, который позднее так блестяще совершит налёт на Пирей.
— Вы шпионы? — был первый вопрос этого командира.
— Только он, — ответил мой товарищ.
— Проклятье! Я надеялся проткнуть вас обоих.
Телевтию приходилось гоняться за другими лисами. Он отправил нас прямо к Лисандру. Наварх, как оказалось, знал про оба наших дела, включая моё осуждение и побег. В Афинах я был приговорён, сообщил он мне. Я этого не знал. Он засмеялся.
Я совсем забыл, как он красив. А его самоуверенность, которая столь ярко выражалась ещё в те дни, пока он занимал низкие должности, возросла в десятки раз теперь, когда он наконец стал главнокомандующим.
— Вас послал Алкивиад, — заметил он беззлобно. — С каким поручением? Убить меня?
— Засвидетельствовать истинность его призыва к союзу против персов и честность его попытки примирения со Спартой.
— Да, — промолвил Лисандр, продолжая просматривать какие-то документы, — я подробно знаю об этом от Эндия и двух других тайных посланников вашего хозяина.
Лисандр впился взглядом в моё лицо, стараясь заметить, не оскорбило ли меня слово «хозяин». Усилием воли я сдержался и не показал вида. Что касается Теламона, оскорбление не подействовало на него настолько, чтобы он потерял самообладание.
Какая плата нам назначена? Лисандр быстро написал записку. На персидском языке он приказал своему адъютанту-персу устроить нас по шестому разряду — для офицеров.
— Послезавтра состоятся игры в честь Артемиды. Я выступлю с обращением к армии. Вам необходимо присутствовать там. Послезавтра Алкивиад получит ответ.
Как ты знаешь, Эфес — одна из самых крупных гаваней на востоке. Эта массивная дамба, названная Птерон, Крыло, — чудо света. В то время было возведено восемьсот из тысячи её ярдов. Она была широкая — там могли проехать две упряжки рядом. Строительные леса покрывали её по всей длине. На расстоянии пятидесяти футов от берега всё море было усеяно белой каменной пылью.
Таковы были плоды режима, установленного Лисандром. Кошельки плоские, моральное состояние на высоте. Дисциплину, которую насаждали спартанцы, признали даже те, кто вынужден был выносить её как неизбежное зло. Он и себя не щадил. Командующего можно было увидеть усердно занимающимся в гимнасии ещё до рассвета. Вечерами он работал допоздна, как и Алкивиад. Он вёл себя так, словно победа была у него уже за пазухой, а сам он — не командующий, а завоеватель. Солдаты говорят, дерьмо катится с горы всё быстрее. В этом дерьмо сходно с самоуверенностью. Это заметно даже у низших чинов.