как облака просыпались шурша,
и по́ снегу спешит моя душа.
«Отшкольничав, отшкодничав…»
Отшкольничав, отшкодничав,
отпев и отлюбив,
пришла к тебе, угодниче,
в поклонах лоб отбив.
Глаза твои – как уголья
и жгут, не разрешить.
Такая уж заслуга ли
на старость отгрешить,
отпить вина и выплюнуть,
когда нутро неймет,
и горьки слезы выплакать
в сухой янтарный мед…
«Где на снегу следы оленьи…»
Где на снегу следы оленьи,
там икона Умиленье,
а где таежной чащи заросли,
там Скорбящих радости.
Пересчитай и перечисли,
кати в Китай, и там найдется
и блеск воды на коромысле,
и Приснодева у колодца.
«“Другие – это ад”…»
«Другие – это ад,
рвотный порошок», —
сказал известный гад,
вгоняя грешных в шок.
Другие – это рай,
лекарство от тоски.
О Господи, подай
касание руки,
мерцание ресниц
в ответ на взгляд – и взгляд
простершегося ниц:
я сам свой худший ад.
«В небе августа звездотечь…»
В небе августа звездотечь,
звездочет не сочтет ничего,
ибо звезды заводят речь
про Создателя и существо,
про Творца и смиренную тварь,
про Отца и блудных детей…
Но листается календарь,
и приходит декабрь и январь,
и одна звезда – навсегда,
и спасает нас от сетей.
Седьмая годовщина
Между Крещеньем и Сретеньем
– не на Рождество —
в городе, стужею метенном,
сыщешь ли его,
и до того уж не рыжего,
прямо как отец.
Выжило, живо, не выжжено
что? А леденец,
с крыши прозвякавший засветло
в пригоршню твою.
Небо сполохами расцвело.
С Ним ли он? В раю?
«Чего он ищет…»
Чего он ищет
как Иов на гноище?
Чего бежит,
как Вечный Жид?
Как вечный пахарь,
не знает он и страха ль
штормов и бурь?
Звезда во лбу ль
путь озаряет,
а страхи разоряет?
Беги ж, поколь
не посеешь покой.
«Итак, я выбираю риск…»
Итак, я выбираю риск
глядеть в палящий солнца диск.
Итак, я выбираю честь
эту пылающую жесть
себе на крышу натянуть,
огонь, как пыль, с нее стряхнуть
и лечь под неостывший кров
в полночь на среду, под Покров.
«Кто я? Что я? Где я…»
Кто я? Что я? Где я?
И какая мне идея
присветила на земле,
в этом долгом корабле,
не дошедшем до конечной,
знаю: чаю жизни вечной,
но пока не невиди́м
этой жизни чад и дым,
вот чем душу выручаю:
встретить то, чего не чаю.
На автобусной остановке
– Не видать, не видать,
право слово, не видать.
– Аль не видишь? С неба едет.
Ух какая благодать!
Здравствуй, миленький водитель,
пассажиры, добрый день!
Как леталось в чистом небе?
– Ух какая дребедень!
Дребедень да драбадан,
ерундистика!
– Отчего же ерунда?
Это ж мистика!
Это ж мы с тобой дождались
88-го,
и взмывает в небо снова,
вот честное слово!
«Выцвести…»
Выцвести
как выцветает от солнца косынка
Вытрясти
как вытрясают в окно половик
Вымолить
дом из картонки и крышу из цинка
Выманить
черные буковки на беловик
С проседи
вымахни пух и репейник и перья
Простыни
выстирай выглади и постели
Господи
о междометье меж сенью и дверью
Просто ли
туфельки выменять на постолы
«Замысел, помысл и смысл…»
Замысел, помысл и смысл,
поросль окученных числ,
в небо ли, в землю засеяна
отрасль ростка Иесеева.
Взлет голубиц и голубок
свод голуби́т и голу́бит,
всходит, доселе не видана,
отрасль от корня Давидова.
«Изыдите, бесы уныния…»
Изыдите, бесы уныния,
и духи гордыни – истайте.
Вчера, и вовеки, и ныне я
рисую мелком на асфальте.
Оставьте меня и рисованный
мелками корявый пейзаж
и дом без замка и засова – и
(гроши по карманам рассованы)
ни вздоха, о друг мой, ни слова, ни
сомненья: «…и дом этот наш».
«Ты – это Сущий…»
Ты – это Сущий —
имя Господне,
славу и Царство,
Царство и славу…
Хлеб наш насущный
дай нам сегодня,
а не богатство
и не державу.
И упаси нас
от нашего беса,
а уж от мора
или от глада —
если посильно,
стань как завеса
всякого бора,
всякого града.
«Что же, Боже? Да всё то же…»
Что же, Боже? Да всё то же —
суесловье, суета.
Мы с Тобой едва похожи,
Ты-то Тот, а я не та.
Тенью образа-подобья
я слоняюсь и топчусь,
совершаю неподобья,
на ошибках не учусь.
Но, учуяв дух прощенья,
веющий, где захотел, —
хоть бы тенью, хоть бы щелью
ускользнуть за свой предел.
Из цикла «Площадь несогласия»(Восьмистишия восьмые)
Войдите, не выйдите,
сделайте шаг.
Вкусите и видите,
как Господь благ.
И не он сотворил ГУЛАГ,
а ХХ век
и человек,
а значит, и я и ты.
Там, где птицы едят из рук,
и воро́ны, и во́роны тоже,
где цветут и укроп, и урюк,
где и вправду на розы похожи
наши рожи, где отзвук и звук
одновре́менны и на крюк
мы повесим кули и рогожи,
– там и встретимся…
«Покрово́м или покро́вом…»
Покрово́м или покро́вом,
плащаницей или кровом
кроешь бедный свой шалаш,
молотилкой или мялкой,
жаркой, шаткой, но не валкой,
тяжкий труд себе задашь,
как дают заданье на дом
припозднившимся наядам,
прикорнувшим у ручья,
как без толку, втихомолку
неуместную двустволку
разряжают сгоряча.
«Что это…»
Что это
зашептало
на ветке через окно,
не посмело, не щебетало,
тем более не свистало,
что это – или кто?
Это весна, равноденствие,
это зима, зиме, зимы кончается срок,
и она выходит на волю, на дальний,
самый дальний восток,
и чем дальне́й, тем печальней.
А весна сбивается с ног,
смывает остатки сугробов,
вымывает останки гробов,
ибо час Воскресения пробил
в выходные отверстия белых лбов,
ибо Бог – это вправду любовь,
но себя ко всему приготовь.
«Господи, услыши мя…»
Господи, услыши мя,
я тебе не лишняя.
– Слышу, доню.
Не прошу переменить
эту дёрганую нить,
мою долю.
Что захочешь – Сам подашь,
как подал мне карандаш
и тетрадку.
Господи, услыши мя,
чтоб не вышло из меня
беспорядку.
«Кто там стучится в висок, но снаружи…»
Кто там стучится в висок, но снаружи,
рушится мой герметический череп,
через растрещины глубже и глуше
грузный паром ударяется в берег
и удаляется снова и снова,
сном или явью, явью ли, снами,
с нами отходит от брега родного
прямо на дно, под зеленое знамя.
Знаешь ли, знаем ли, знаю ли, кто там
кодом выстукивал в кости височной
точный маршрут к недоступным высотам,
сотовым медом текущим, к заочной
ставке и с летом, и с веком, и к рекам
млеком бегущим, и травам подводным,
смертным грехам и прощенным огрехам,
к точке, где станешь навеки свободным.
«Эти волны, эти сопки…»
Эти волны, эти сопки,
эти шарки по паркету,
эти слёзы, эти сопли,