то ли хохот, то ли вопли,
– но за чистую монету
принимаю их, доверясь
тем, кто слаб, как я, и грешен,
ибо Тот, Кто Царь и Ферязь,
в Ком жива я, не озверясь,
этой малостью утешен.
На Крещенье-Богоявленье
В эту синь
в эти во́лнины
кинь свой взор
неозлобленный
слушай звон
в небе словленный
– Сей есть Сын
Мой возлюбленный
Зверю – зверево.
Вязу – вязь.
На вросшее дерево
перекрестясь,
выходишь, кемаришь,
закуриваешь
и марево-хмарево-
хмурево ешь.
На Крещенье-Богоявленье
брызжет веник молодой,
и серебряное ангелье
льется пенье над водой.
Льется пение над пролубью,
льет свячёная вода,
и гуляют голубь с голубью
по-над ломкой кромкой льда.
«Новый год…»
Новый год.
Вдоль по улице идет
по мордам подобный урке
малый с надписью на куртке
«Hand of God».
Ни снежка
не просыпала Рука
из глухой зависшей тучки,
Он глядит на наши штучки
свысока.
«И Ирода-царя…»
И Ирода-царя,
и – и Иродиады
запнешься, говоря
и имена, и даты,
и Иоанн главой
Предтеча лёг на блюдо,
и не было у люда
– никто не поднял вой —
ни гнева, ни досады,
и римские солдаты
замучили шутя
вифлеемское Дитя.
«струна моя туга…»
струна моя туга
туга моя светла
иго мое благо
и тяжко мое легко
ни друга ни врага
ни свея ни варяга
ни проса и ни саго
ни спроса – ничего
но подыми чело
пропой строку «Варяга»
«наверх вы… по местам»
и услышишь где-то там
отзовется далеко:
стрела моя туга
как трамвайная дуга
«Разверзается занавес…»
Разверзается занавес,
а за ним – посмотри:
заняли́сь или за́нялись
три полоски зари.
Раз-два-три – Осветителя
торжество и триумф.
Почитатели, чтите ли
этот ум, этот дух,
это ух, это ох,
это ах несказа́нное,
это чудо незваное,
этот переполох
перед алыми пятнами
подступающих дней,
чем понятней – невнятнее,
чем темней – тем ясней.
«Экзамены… Испытания…»
Экзамены… Испытания…
Всю жизнь…
Всю зиму до снеготаянья
продержись.
Пустое знание тайное
с доски сотри,
и выдержи испытание,
и непостыдно умри.
«Где нету ни дождя, ни снега…»
Где нету ни дождя, ни снега
и нет и помысла побега,
звезда, известная как Вега,
висит в пустыне безвоздушной,
земной природе непослушной,
и, мило нам это, немило,
но луч в одно мгновенье мига
пускает в окоёмы мира.
Мы – тварь, сотво́ренная Кем-то,
соотворённая к memento,
в зубах зажав окурок «Кента»
и не боясь пошевелиться
(метелица сечет нам лица)
и взять хоть чуточку разбега
туда, где лучезарна Вега
и нет ни времени, ни века.
«Эти словно и будто и как…»
Эти словно и будто и как…
Но не сравнивай. Слышишь, живущий,
запустившийся в райские кущи,
отобьясь от собак-забияк.
Эти верно, наверное и
очевидно. Но что очевидно?
Что ни слуху не слышно, не видно
ни очам, ни очкам, ни-ни-ни…
Сохрани, и спаси, и помилуй
меня грешную, грешных нас.
В поле минном крапива с малиной
перед взрывом корнями сплелась.
«Не исчерпано, неисчерпаемо…»
Не исчерпано, неисчерпаемо,
как обломки межзвездной поломки,
как число выплываний Чапаева
из волнистой поцарапанной пленки.
Не исчезло, неисчезаемо,
как простертое на небосводе
дирижированье Хозяина
круговоротом воды в природе.
Не отчаянно, не отчалено,
неподсчетно, неподотчетно,
как чаинки в чаю у Начальника,
недопитые до́ дна.
«Зажмурься, и рот зажми…»
Зажмурься, и рот зажми,
и воском залей ноздри,
оставшимися двуми
восчувствуешь маре ностре,
восславишь небесную твердь,
и вслушиваясь, и ластясь,
играючи – о, протрезветь —
гармониками целестис.
«Ты Бог мой, Тебя от ранней зари ищу я…»
Ты Бог мой, Тебя от ранней зари ищу я,
моя чешуя сползает с меня, как короста,
и незащищенной одесную и ошую
стою пред Тобой в вышину невеликого роста.
А Ты не гляди, на груди что значок и нашлёпка,
зато глубоко, под слоями одёжек-застёжек,
упрятан мой крест, словно в чаще упрятана тропка,
та самая тесная из неутоптанных стёжек.
А Ты не гляди, что ни кожей, ни рожей не вышла
и речи как дышло, ни смысла, ничтожно и тёмно.
Зато закипаю, да так, что срывается крышка
и брызжет железо, плюётся оплавками домна.
Три стихотворения на всякий случай
НЕ-РЫ-ДАЙ. Ни безумно, ни у́мно.
Этот гроб-остолоп, эта трумна.
Эти двадцать четыре гвоздя.
Хорошо умереть погодя.
Эти взоры чудны́е, чумны́е,
не подернутые слезой.
Разговоры с тем, кто не ответит.
Смерти злой не боись, не боись.
Никого, ничего не боялась
там, где жимолость в жало сжималась,
где над сирой землею сирень
растопырила лапки и лапочки,
где обутые в лапти и тапочки
Дилидон и Теньтень-потетень.
Но что же выше города
и тише огорода?
Что гложет пуще голода
и жжет хужей пожара?
И что комком у горла
под ярлыком «распродано»
под языком ужалено?
И жаль, но… Нет, не жаль.