с ладонью распроститься,
в сугробе утонуть.
Пора надменный опыт
перековать на шепот,
на шелестение
сухих опавших листьев,
простых последних истин,
колких, как терние.
«А ты не бойся, не печалься…»
А ты не бойся, не печалься,
и пусть отчаянье не гложет.
Никто не знает дня, ни часа,
когда по манию Начальства
ангел-хранитель крылья сложит.
Никто не знает дня, ни срока,
когда ты выйдешь из-под стражи
и, как сорока-белобока,
замолкнешь и вздохнёшь глубоко.
И станет мир страшней и старше.
«И нырни, и восстань…»
И нырни, и восстань
– в полынью, в иордань —
только хлюп, только хрип, только всхлип.
Как дамасская сталь,
моя дальняя даль,
но полынью не пахнет мой хлеб.
Пахнет теплым жильем,
да горелым жнивьем,
да… – и этим, и этим, и тем.
Горе в море сольем,
белой солью совьем,
и подкрасим, и позолотим.
Эх, полынь-полынья,
полусон, полуявь,
полу-я, полу-кто-то… Но кто?
Полынья ты, полынь,
четвертуй, половинь,
чтоб ломо́ть задышал коло рта.
«Я знаю, зачем мне…»
Я знаю, зачем мне
дана глухота —
чтоб стала ничейною
речь изо рта,
чтоб стало нечаянным
слово из уст,
как если б пил чай
Иоанн Златоуст,
как пламя вдоль просеки,
сбросив тряпье,
посмотрит и спросит:
«Где жало твое?»
«Жаворонки прилетели…»
Жаворонки прилетели,
жаворо́нки.
Травы старые в постели
ржавы, ломки.
Травы старые подстилкой
новой травке,
как песчаник палестинский
нашей Пасхе.
«Раздралась завеса, и тьма…»
Раздралась завеса, и тьма
покрыла и поглотила
холмы, и луга, и дома,
и вышние в небе светила.
Весь мир стал затменным, как ум
как ум и пустой, и надменный,
как будто пришел Каракум
пески рассевать по вселенной.
Чернело сильнее в стократ
сиянье космической пыли.
Испуг нас как плуг. Что возврат
обещан – мы и забыли.
Как скот, припадая к земле,
мыча, и ревя, и стеная,
готовились к вечной зиме,
к снегам на вершине Синая.
Последним рывком из тене́т,
из сонного одеяла
глаза продираем, и свет
светит, и тьма не объяла.
«Вот она я…»
Вот она я —
еду – поедем – поехали,
и в водопаде наяд
стайки заахали эхами.
Вот оно то,
к чему через рвы, ухабы
тащились плащи, манто,
хламиды, робы, рубахи.
И вот они мы в Нем,
неловкая в Слове пословица,
и в водопаде огнем
с разбегу вода остановится.
«Девятый день…»
Девятый день,
в последний раз
в земную сень
гляжу на вас.
И не тропарь,
и не елей —
налей стопарь,
и мне налей.
К чему слова?
Умолкните.
Я счастлива
в нетемноте,
где истина,
и путь, и свет,
где нету дна
и бездны нет.
«Господа-товарищи…»
Господа-товарищи,
эй, на корабле!
Берег отплывающий
отошел к земле.
Мы тут без имущества,
голые средь вод,
только соли гущица
в нёбе отдает,
только соли ложечка
в океан-стакан,
выпьем понемножечку,
выпьем по́ сто грамм,
выпьем под занюханный
латаный рукав,
от Святого Духа нам
дан сей пироскаф.
«Неузримый при свете и…»
Неузримый при свете и
прозреваемый в темноте,
Ты почти междометие
на меже между этим и тем.
Вдох и выдох – зазором ли
продыхаешь кругло́-кругло́
меж морозов узорами
выходящее к свету стекло…
И у круга трамвайного
не сойти мне, а повернуть.
Не оставь, не отдай, не замай меня,
между рельсами тесен мой путь.
«Ты знаешь край…»
Ты знаешь край
(у бездны),
ну так сигай,
любезный,
ну так лети
на камни,
маши, крути
руками,
порхая, тре-
пыхаясь,
втопя свой трепет в хаос.
«Ты понимаешь, понимаешь…»
Ты понимаешь, понимаешь,
чего я говорю?
Ты не обманешь, не обманешь,
что это всё не плод ума лишь?
Я чую, слышу, зрю
и густоту, и редкость речи,
нагруженной на эти плечи
случайные, мои,
как воин, кликнутый на вече,
оставивший бои.
«Задраенной бойницей…»
Задраенной бойницей
покой не нарушается земной,
подраненною птицей
между молчанием и тишиной
хромая, опирая
свой вес на уцелевшее крыло,
достигну двери рая,
куда не вхоже зло.
И страдавша, и погребенна…
И страдал, и на мгновенье
усомнился – всё как мы.
Значит, Боговоплощенье
– не концепция, не мненье,
не идея, и умы
ничего тут не прибавят,
не убавят ни на грош,
на весь свет себя ославят
и галерку позабавят
да услышат: «Что ж ты врешь!»
«Рок ли грозит…»
Рок ли грозит?
Рог ли трубит?
Рай ли в окне?
Рады ли мне?
Рою и строю
в оврагах и рвах
новую Трою —
войн мировых,
новую пролубь —
льдины взорвав,
крошек, как голубь,
жду даровых.
Рано ли, зоренька,
вовремя встала ли?
Засветло? Затемно?
«…но как разбойника» —
ртами усталыми
твердим старательно.
«Пустота…»
Пустота —
что прыжок с моста,
и пустот —
что пчелиных сот.
Сосчитай до ста,
до двухсот, трехсот,
зерна не оста-
вил на зерне осот.
Но о том зерне,
умершем в стерне,
что не погибнет,
знает лишь стерня,
к которой сорняк
в агонии выгнут.
«Богоматерь моя…»
Богоматерь моя
по реке приплыла,
пеленала Младенца
в петушиный рушник.
А речная струя,
холодна и светла,
бормотала: – Надейся,
еще полдень не сник,
и проворный казак
из воды извлечет
чудотворную доску,
подгребая веслом,
и вчерашний закат
разольется в восход,
где и меду и воску
со слезой пополам.
«Всё исчерпывается…»
Всё исчерпывается,
исчерчивается, как лед коньками,
и колется, как стекло.
Всё истачивается,
истаптывается под башмаками
и как будто уже утекло.
Всё истощается – и почва, и толща
океанских вод.
И ты источаешь без страха и молча
свой постепенный уход.
«…Не страшно умереть»
– — – — – — а страшно
со смертью пренье преть всечасно,
кидаться, угорев, на брашна,
змею в груди угрев. Напрасно
оглядываться вспять, впопятно,
на три-четыре-пять, на пятна
былого на стене. Прекрасно
пытать: «А что же не напрасно?»
Но ангелы легко на кончик
иглы вспорхнут, и колокольчик
за ними, как слеза, вспорхнется,
и воспарит, и задохнется.
«Над грязию, над блатом…»
Над грязию, над блатом
всходящая луна,
и нет, не циферблатом
душа моя полна.
Хоть я и не лунатик,
бредя на тусклый свет, —
не физик-математик
влачащийся послед.
И не с наукой умной
навяжет сердце связь,
в подсолнечной, подлунной
вселенной веселясь.
«Печальница, она же веселуха…»
Печальница, она же веселуха,
о душенька, о дудочка, о духа
вместилище, похрустывая хрупко,
как первая под сапожками крупка
в тот год, когда осенняя погода
стояла долго. Не прошло и года,