Но маститые композиторы предпочитали маститых певцов. Время экспериментов прошло.
Год 1983-й. Миледи
Сильвер лег на дно, хотя претензий к нему у милиции не было. Какие претензии? Зашел человек поужинать, а тут началась заварушка. И ничего у него в карманах не обнаружили, даже авторучки. Как же, будет Сильвер ходить вооруженным в ресторан, где все перед ним стелятся. А вот тот чучмек сделал две большие ошибки. Во-первых, пришел на переговоры со стволом. Во-вторых, вынул его. А тут уж дальше сработало железное правило: вынул - стреляй. Он и пальнул. Теперь за двух убитых ментов его под землей разыщут. И никакой сводный брат не прикроет. А Сильвер получился невинно пострадавшим.
Сильвер вел себя тихо, но тишина была обманчивой. Малюля убедилась в этом на собственном опыте и теперь боялась, что Сильвер добьет ее.
Наконец, после изнурительных поисков, подходящий обмен был найден, и Малюля с Миледи перебрались в однокомнатную квартиру на Поклонной улице. Потом начались хлопоты с оформлением Миледи опекуншей, с ее пропиской в Москве.
Малюля бессовестно играла на своей инвалидности, въезжая на коляске в нужные кабинеты с видом человека, отдающего богу душу. Бессердечных чиновников она уламывала с помощью крупных взяток.
В этих мытарствах прошел почти год, и по весне, когда все устроилось, Малюля, следуя рекомендациям врачей, собралась в Мацесту, на лечебные грязи. Само собой, Миледи поехала с ней.
Санаторий, где они поселились в просторном «люксе», был в эти мартовские дни почти пустым. Немноголюдно было и на улицах. Холодное море лизало серую гальку безжизненного пляжа, над которым раздраженно кричали голодные чайки.
У Малюли все дни были заполнены процедурами. Миледи караулила пустую коляску, машинально листая засаленные журналы. Она была словно в спячке. Единственное, что вызывало ее недовольство, - это отсутствие большого зеркала, где она могла бы видеть себя в полный рост.
- А родители о тебе не беспокоятся? - однажды спросила Малюля.
Миледи только сейчас спохватилась, что не звонила домой целый месяц.
- Смотри, еще объявят всесоюзный розыск. А нам это надо?
Миледи согласилась, что не надо. Подчинившись приказу Малюли, она позвонила домой.
Верунчик рыдала, пан Мидовский орал так, что его из Сибири можно было услышать и без телефона. Они, оказывается, замучали звонками Евгению, которая сама находилась в неведении.
Они буквально завтра собирались вылетать в Москву на поиски пропавшей дочери.
Миледи врала вдохновенно. Она на ходу сочиняла историю про киногруппу, в которой работает помощником режиссера. Про долгие съемки вдали от жилья. Про то, что все у нее замечательно. Поклявшись отныне звонить раз в неделю, она нажала на рычаг и прервала разговор. И снова впала в спячку.
Миледи не тронули даже пламенные взгляды местного садовника, сразу же в нее влюбившегося. Этот нескладный парень своим видом напомнил ей артиста Никулина. Нет, не Юрия, а его менее известного однофамильца, Валентина, которого Миледи как-то видела в кино. Его ужимки, странная улыбка и диковатый взгляд из-под очков запомнились Миледи. Она еще тогда подумала, как это в кино берут сниматься сумасшедших.
Садовника звали Антоном. На его груди всегда болтался фотоаппарат, которым он беспрестанно щелкал, снимая все подряд. С появлением в санатории Миледи его внимание целиком переключилось на нее. Это стало таким привычным, что Миледи уже просто не замечала Антона. Она не знала, что стены его каморки были до потолка увешаны ее фотографиями. Впрочем, если бы ей это стало известно, ничего бы не переменилось.
Вечерами, мучительно растягивая фразы, Малюля пыталась строить планы на будущее. Вернуть налаженный промысел у «Националя» было невозможно.
- Вернемся в Москву, начну гадать, - говорила Малюля. - Это хорошие деньги. Дураков море.
Есть такие карты, «таро» называются. Специально для гадания. У меня в серванте валяется колода.
- А вы умеете гадать? - удивилась Миледи.
- Нет. Но люди-то этого не знают. Главное - говорить то, что они хотят услышать. Знала я одну гадалку. Семилетку не кончила. Но зато по вранью - профессор. Так ей только что руки не целовали.
Утомленная беседой, Малюля задремывала в кресле. А Миледи выходила в лоджию, слушала мерный шорох прибоя и думала. Малюля впилась в нее мертвой хваткой. Конечно, о деньгах думать не надо. Когда-нибудь она станет владелицей московской квартиры. Но когда еще это будет!
А что за жизнь ждет ее до тех пор? Сидеть возле Малюли, как на цепи. Менять ей белье, готовить еду, мыть Малюлю в ванне, бегать за лекарствами, вечерами тосковать у телевизора. И за этим она приехала в Москву? Была тут какая-то ужасная несправедливость.
Как-то повстречав в коридоре лечащего врача, Миледи спросила осторожно:
- Как вы считаете, у нее есть улучшения?
- Об улучшении речь не идет, - ответил врач. - Наша задача - поддерживать стабильное состояние.
- Значит, она не поправится?
- С кресла она не встанет. Но в остальном организм крепкий, так что не огорчайтесь. Она еще нас с вами может пережить.
Вот этого Миледи совсем не хотелось. После разговора с врачом ее первым побуждением было сбежать.
Сесть в первый же автобус до Адлера, а там - самолетом в Москву.
Малюля словно почувствовала ее колебания.
- И чего ты не сбежишь от такой развалины? - спросила она, испытующе глядя на Миледи.
Та невольно покраснела.
- Значит, уже прикидывала такой вариант, - криво усмехнулась Малюля.
- Что вы!…
- Молчи. Я тебя насквозь вижу. Бежать не советую. Опекунство прекращу. Лишу прописки. Я баба злопамятная. Если уж тебе совсем невмоготу, ты меня лучше убей. Я бы так и сделала. А вот сама себя не могу убить. Хотя, может, и следовало бы. Разве это жизнь? Может, сжалишься?
Малюля хрипло засмеялась, закашлялась. Миледи бросилась к ней со стаканом воды.
К подобным разговорам они больше не возвращались. Но Миледи с той поры начали мучить ночные кошмары, в которых хрипло смеющаяся Малюля все повторяла: «Может, сжалишься?» Миледи стала ее за это тихо ненавидеть. Утром она поднималась совершенно разбитой и до полудня ходила с жуткой головной болью. Она вдруг стала худеть, чувствуя себя какой-то невесомой. Собственное отражение в зеркале пугало ее. Ей было странно, что садовник Антон продолжает исподтишка фотографировать ее. Не годилась она больше для фото.
Накануне отъезда из Мацесты Малюля попросила вывезти ее на мол. Ей хотелось попрощаться с морем. Погода для этого была не самая подходящая. Крутые волны с пушечным грохотом разбивались о бетон.
- Ближе! Ближе к краю! - командовала Малюля, жадно вдыхая соленую водяную пыль, повисшую в воздухе.
Они остановились на самом кончике мола. Миледи стояла, вцепившись в спинку инвалидной коляски. Малюля зябко передернула плечами.
- Поехали обратно? - спросила Миледи.
- Нет. Может, в последний раз. Сбегай в номер, принеси мне шаль. Когда еще морем подышу.
Миледи не умела возражать. Уходя, она коснулась пальцами рукоятки тормоза, который блокировал колеса, и чуть сдвинула ее вверх. Малюля, скосив глаза, взглянула в ее сторону и тут же отвернулась.
Миледи побежала по молу к дверям лифта, поднимавшего с пляжа прямо в санаторский корпус. Из кустов вдруг выглянул с идиотской улыбкой Антон и в очередной раз щелкнул аппаратом. Его очки блеснули на солнце. Миледи взглянула на него с досадой.
Войдя в номер, она замерла. Вверх или вниз она сдвинула рукоятку тормоза? Ведь если она в спешке ошиблась, коляску с Малюлей может смыть с мола случайной волной. Схватив шаль, Миледи опрометью бросилась обратно.
Выскочив из лифта, она упала, но тут же поднялась и рванулась вперед. Напрасно. Бетонный мол, омываемый злыми волнами, был пуст. Над ним возбужденно кружились чайки. И вокруг не было ни души. Никто не мог увезти Малюлю от моря. Значит…
- Это не я!… - закричала Миледи. - Не я! Она сама хотела!…
Порыв ветра унес ее крик в сторону.
Глава четвертаяРазные лики любви
Год 1984-й. Фанатка
Люську Слесареву нельзя было назвать сумасшедшей в полном смысле этого слова. Но сдвиг по фазе у нее определенно присутствовал. Началось это не вчера и с годами стало неизлечимо. Впрочем, Люська лечиться не собиралась. Страсть не лечится. И с ней она жила, как ей самой казалось, вполне полнокровной жизнью. Страсть эта не была тайной, но день за днем сжигала Слесареву, отчего взгляд у нее стал слегка безумным. Конечно же, предметом страсти был Он. Люська никогда не называла своего кумира по имени. Она звала его просто Он, считая не без оснований, что всем и так все ясно.
Любовь ее в обычном понимании была безответной. Однако Слесаревой хватало легкого кивка, которым Он отвечал на ее приветствия при встречах. А виделись они часто. Иначе и быть не могло, поскольку Люська, наплевав на приличия, ежедневно дежурила у заветного подъезда, в котором жил Он. Она в отдалении следовала по пятам за предметом своей страсти, ревниво поглядывая по сторонам.
Их странные отношения не имели никакой перспективы. Понимая это, Слесарева не мучилась оттого, что Он общался с разными женщинами. Настоящий мужчина не рисовался ей монахом. Куда важнее было для Люськи, чтобы каждая из этих женщин соответствовала своему высокому назначению - быть Его подругой, а главное - чтобы он не вздумал жениться на какой-нибудь непроходимой дуре. Это разрушило бы образ, который Люська лелеяла в своем воображении.
Разумеется, такое положение вещей не могло сохраняться до бесконечности. И вот однажды настал тот черный день, когда на горизонте появилась эта отвратительная кривляка, эта драная кошка из Риги. Звали ее не по-человечески - Гуна, и фамилия у нее была - язык сломаешь: Рудзитис. Конечно, во многом Он сам был виноват. Ведь именно Он пригрел приезжую рижанку в Москве. Слесаревой это было хорошо известно. Но Его она не винил