Жанна боялась крови, поэтому она отвернулась и даже зажмурилась перед тем, как полоснуть лезвием по руке…
Год 1976-й. Миледи
Уже через минуту-другую учитель и ученица оказались полураздетыми, торопливо помогая друг другу избавиться от лишнего. Миледи выгнулась дугой, чтобы было легче стянуть колготки.
Боли она почти не ощутила, захлестнутая все усиливающимся незнакомым наслаждением. Они производили столько шума, что было удивительно, как это никто в школьном здании их не услышал и не вломился в класс. Однако пронесло.
Потом Аркадий Михайлович в растерзанном виде сел, как оглушенный, и обхватил руками голову.
- Лапа!… - тихо сказала Миледи и погладила его по плечу. Она будто возвращалась из небытия.
- Прости… - с трудом выдавил он. - Ты не думай… Ты ничего не бойся, ладно? Мы поженимся… Только сразу никому не говори… Хорошо?
- Хорошо, Аркадий Михайлович, - послушно сказала Миледи.
- Просто Аркадий. Аркадий.
- Хорошо, Аркадий… Михайлович.
Они кое-как привели себя в порядок и вышли из школы вместе, так, по счастью, никого и не встретив.
- Ты как? - спросил он робко.
- Нормально, Аркадий Михайлович.
Вечером Жанна, не дождавшись звонка от подруги, сама набрала ее номер:
- Ну как?
- Да никак, - ответила Миледи.
- Что было-то?
- Да так… - сказала Миледи и замолчала.
- Ты не можешь говорить? Ладно, завтра все расскажешь.
Но ни завтра, ни потом Мидовская ничего не рассказала. Только загадочно улыбалась по своей привычке. Но учитель и ученица продолжали время от времени тайно встречаться на квартире у институтского приятеля Аркадия Михайловича, благородно уходившего на двухчасовые прогулки. Разговоров о женитьбе больше как-то не возникало. Они вообще почти не разговаривали, а сразу, сбросив одежду, устремлялись к дивану.
- Лапа!… - шептала Миледи, и это было едва ли не единственное ее слово за два часа свидания.
Они были слишком захвачены физической стороной своих отношений, чтобы думать о чем-то еще. Но вскоре подумать пришлось.
Однажды за завтраком Миледи, проглотив пару ложек овсянки, вдруг бросилась в туалет, где ее немедленно стошнило.
- Что случилось? - удивленно спросил пан Мидовский. - Верунчик, какой отравой ты накормила ребенка?
Верунчик закудахтала, что ребенок ест то же, что и все. Сутки Миледи продержали на крепком чае с сухариками. Но за следующим завтраком картина повторилась. А уж когда это произошло в третий раз, родители заподозрили беду. На дом была вызвана старая знакомая, гинеколог Берта Генриховна. Она осмотрела Миледи в спальне и, появившись в столовой, где пан Мидовский и Верунчик нервно звенели чайными чашками, объявила:
- Это токсикоз. Дама беременна. Около трех недель.
- Холера ясна! - воскликнул пан Мидовский и отломил сильными пальцами ручку от чашки. - Верунчик, тащи сюда эту маленькую курву!
Маленькая курва за это время успела позвонить Аркадию Михайловичу и сказать всего несколько слов:
- Я залетела. И родители уже знают.
Учитель, надо отдать ему должное, тут же примчался на такси, хотя был весь мокрый от ужаса.
- Мы поженимся, - заявил он с порога. - Я люблю вашу дочь, и мы поженимся. Хоть сегодня.
Пан Мидовский окинул этого щуплого, потного еврея ледяным взглядом. И это его будущий зять? Просто смешно!
- Значит, так, - сказал пан Мидовский, играя желваками. - Я вам скажу, что будет сегодня.
Даже сейчас. Прямо отсюда вы идете в школу и увольняетесь. И уже сегодня уезжаете далеко-далеко. Причем молча. Ничего не было. Вы меня хорошо поняли?
- Извините, но…
- Молчать! - прошипел пан Мидовский. - Беги отсюда, пся крев, и не оглядывайся, пока я тебе щипцами яйца с корнем не вырвал!…
Он вытолкнул онемевшего учителя на лестничную площадку и захлопнул дверь.
На следующий день родители увезли Миледи в Кемерово, где ей сделали аборт. Когда Миледи вернулась в школу со справкой об остром респираторном заболевании, Аркадия Михайловича там уже не было. Он исчез, точно растворился в воздухе. Может быть, действительно уехал куда-то далеко. Бодаться с паном Мидовским, имевшим в городе солидные связи, он бы не смог, даже если бы захотел. Да и в школе один лишь намек на роман учителя с ученицей мог просто уничтожить влюбчивого Аркадия Михайловича. Словом, так или иначе, о нем в городе больше не слышали.
Год 1976-й. Зоя
С той поры как у нее совершенно недвусмысленно оформилась грудь, отчим стал проявлять к падчерице повышенный интерес. Жили они в старом, давно готовящемся на снос доме без горячей воды. Мыться Зое приходилось на кухне, в большом эмалированном тазу. А мылась она часто, поскольку была чистоплотной, как кошка.
Так вот отчим вдруг взял моду - надо не надо заглядывать на кухню, где за ситцевой занавеской плескалась голая Зоя. Отчиму то спички надо было взять, то напиться воды из-под крана. Однажды он отвел занавеску и спросил хриплым, незнакомым голосом:
- Тебе спинку потереть?
Зоя не смутилась, но взгляд отчима ей не понравился.
- Обойдусь, - ответила она.
- Да ты не стесняйся, - гнул свое отчим. - Я ж тебе не чужой человек. Давай потру. По-семейному.
- Уйди! - крикнула Зоя и брызнула ему в глаза мыльной водой.
Отчим отступил, но помыслов своих, как видно, не оставил. С того дня Зоя то и дело ощущала на себе его тяжелый взгляд, стоило ей нагнуться или неосторожно поднять подол. Отчим норовил как бы в шутку шлепнуть падчерицу по крутому задку или коснуться ненароком ее груди. Зоя уворачивалась, возмущенно сопя, а мать, кажется, ничего не замечала.
А потом случилось так, что Зоя с отчимом надолго остались в доме одни. Этому предшествовала какая-то путаная история. Вроде бы железнодорожное начальство постановило, что не могут муж и жена работать в одной поездной бригаде, и отчим перешел в другую. Теперь они с матерью ездили порознь. Позже выяснилось, что он сам все это подстроил. А тогда мать, тихонько поплакав, отбыла в очередной рейс на целую неделю.
В тот же вечер уже изрядно хмельной отчим принес домой плитку пористого шоколада и бутылку портвейна «Сурож».
- Садись, дочка, - сказал он Зое. - У меня именины сегодня. А мамка наша, видишь, усвистала. Посидим вдвоем, отметим.
Зоя скрепя сердце села за стол напротив отчима. Он налил ей полный стакан портвейна и себя не обидел. Зоя еще ни разу не брала в рот спиртного и по неопытности залпом выпила весь стакан. Выпила - и ничего не почувствовала. Ее и потом никакой алкоголь не брал, словно она пила простую газировку. А вот отчима развезло мгновенно. Видно, «Сурож» попал на старые дрожжи. Глазки у отчима стали мутные, речь нечеткая. Он совал Зое тающую в его руке шоколадку:
- Закуси, дочка. Специально для тебя брал.
Они на равных приговорили бутылку. Тут-то все и началось. Отчим переместился на тахту и похлопал возле себя, указывая место:
- Садись рядом.
- Зачем это? - насторожилась Зоя.
- Телевизор будем смотреть.
- А что там сегодня?
- «Семнадцать мгновений».
- Я сто раз видела,
- Еще раз посмотрим. Я тебе объясню, что непонятно.
- Мне все понятно.
- Откуда ты про войну можешь понимать? Что ты про нее знаешь?
- А ты?
Отчим в войну был мальцом и не нашелся, что ответить.
- Садись, садись, - тупо потребовал он. - Боишься, что ли?
Зоя ни черта не боялась. Она села рядом, и тут же отчим придвинулся, засопел.
- Ишь ты какая… - пробормотал он, кладя потную ладонь Зое на плечо.
Зоя стерпела, но отчимова рука воровато сунулась в вырез ее кофточки.
- Что за дела? - Зоя нахмурилась, пытаясь отодвинуться.
- Что уж, отцу дочку тронуть нельзя?
- Какой ты отец!…
Но отчим ее не слушал. Навалившись на Зою, он попытался опрокинуть ее на тахту.
- Ладно, ладно тебе! - горячо шептал отчим. - Не родная же кровь. Ничего тут такого нету. Ты не бойся, я легонько. Тебе приятно будет, слышишь? Это ж такая сласть, что никакой шоколадки не надо. Вот увидишь…
Его рука скользнула ей между ног. Зоя вскочила. Отчим тоже, цепляясь за нее хваткими пальцами. И тут Зоя, отведя локоть, изо всех сил врезала ему в нос. Отчим повалился на пол, заливаясь кровью.
- Ты что, сука?! - заорал он. - Ты же мне, сука, нос сломала!
- Скажи спасибо, что только нос, - ответила Зоя спокойно и, саданув дверью, ушла из дома.
С той поры жизнь в семье совсем разладилась. Отчим рычал, как цепная собака, у матери вечно глаза были на мокром месте. А Зоя под любым предлогом старалась уйти из дома.
Хотя бы и на рынок, куда она порой носила продавать привезенные матерью из рейса ташкентские дыни или астраханскую паюсную икру…
Годы 1975- 1976-й. Жанна
Стараниями Алиции Георгиевны Жанна свято уверовала в свое предназначение - удивлять и радовать. Еще в нежном возрасте, заскучав, она иной раз сама теребила мать:
- Ну что же, мама? Уже пора выступать?
- Вы посмотрите на нее! - восторгалась Алиция Георгиевна. - Ну просто прирожденная артистка!…
Аплодисменты были для Жанны слаще любой конфеты. Она кланялась и убегала, чтобы через секунду снова выбежать на поклоны. И так могло продолжаться до бесконечности. Однажды гости, вернувшись к еде, не заметили ее очередного появления. У Жанны случилась настоящая истерика. Потом она весь вечер сидела набычившись, несмотря на уговоры сыграть или спеть что-нибудь для смущенных гостей.
Слегка опомнилась Жанна только в восьмом классе. У Алиции Георгиевны собралась небольшая компания по случаю ее именин. Внезапно именинница сама села за пианино, объявив:
- А сейчас Жанночка нам споет «Калитку». Вы не представляете, как она в свои годы чувствует романс!…
Алиция Георгиевна сыграла вступление, и Жанна привычно начала:
Лишь только вечер затеплится синий…
Уже на второй строчке Жанна заметила, что гости отводят глаза, испытывая неловкость, а бородатый сосед, дядя Леня, и его жена-мегера, переглядываясь, давятся от хохота. И внезапно Жанна поняла, какой идиоткой она выглядит перед ними, стоя в мамином черном платье, с какой-то нелепой косынкой на плечах, и пытаясь изо всех сил копировать Нани Брегвадзе. Жанна замолчала.