нский, и ротный Мамчич, и даже земля, к которой он прижался теперь всем своим трепещущим телом, и деревья, которые закрывают его от врага, затаившегося за речкой, не смогут спасти его, пока ещё живого и невредимого, от войны и от возможной гибели. И это утро с криками петухов в дальней деревушке, может так случиться, и есть последнее утро его жизни на земле. И последний раз он вдыхает эти запахи, слышит эти звуки, которые роднее родных и с которыми невозможно расстаться. Нет-нет, нельзя об этом думать. Нельзя. Воронцов открыл глаза. Перед глазами плыл затвор винтовки. Плыл-плыл, остановился, сформировался в знакомый предмет. Воронцов преодолел оцепенение, вытащил из кармана ветошку, пропитанную оружейным маслом, и стал тщательно протирать ею затвор и прицельную планку. Надо было как-то преодолеть себя. И, протерев прицел, он начал драить всю винтовку, продувать места, куда трудно было подсунуть тряпицу. Вскоре винтовка его засияла. И он, вполне довольный своей работой, бережно положил её на колени, которые всё ещё немного дрожали. «Хорошо, что никто этого не видел», – подумал Воронцов и выглянул из окопа, осмотрел местность по фронту, послушал тишину войны и звуки дальней деревни.
А тем временем в тылу старшина Нелюбин тоже слушал дружный ор окрестных петухов и думал о своём. Но петухи так азартно, впереймы, кричали за берёзовым лесом, что все мысли старшины рассыпались, и он, покачав головой, сказал:
– Да, ёптать, не всяк весел, кто поёт…
Его бойцы, расстелив на земле кто что мог, и вынув шомпола и затворы, отведя крышки магазинов, чистили свои винтовки, смазывали пулемёты, набивали патронами обоймы, диски и ленты для «максима». Кое-кто, успев приготовить своё оружие заранее, прикорнул, забылся в скоротечном и таком желанном сне. Они, посмотревшие в лицо смерти и хорошо разглядевшие её ужасные черты, познавшие законы войны и правила выживания, умели ценить минуты покоя, потому что понимали, сколь неверны они, хрупки и скоротечны.
Ни курсант Воронцов, ни старшина Нелюбин, слушая утро и думая свои думы, ещё не знали, что до конца тишины осталось всего-то несколько минут, что события, которых им предстоит стать свидетелями и участниками, очень скоро сведут их вместе и накрепко скрутят в одну судьбу.
Курсанты, находившиеся в боевом охранении, ждали утренней смены. Смена не появлялась. И они продолжали вести постоянное наблюдение, по очереди стоя у бруствера. Лес вокруг них и дорога впереди молчали. Война напоминала о себе лишь издали, погромыхивая где-то на севере и юго-западе. На западе же, перед ними, в стороне Юхнова было тихо. И здесь, на Извери, начиналось, как всем казалось, спокойное утро обычного дня. У тишины своя жизнь, и она не напоминала о том, что здесь было вчера. Но вскоре в звуки утра стала проникать чужая нота, которая сразу насторожила дежурного часового. Тот растолкал сержанта Сурхаева, задремавшего было в углу окопа под шинелью. Сурхаев зевнул, с треском расправил плечи, прислушался:
– Танки? Ребята, танки!
Сержант Сурхаев был назначен начальником полевого караула. Он тут же передал пулемётчикам, занимавшим позиции немного поодаль, условные сигналы: «К бою». Сурхаев знал, что боевой устав пехоты Красной Армии предписывал следующее: о появлении танков противника начальник полевого караула должен немедленно, условным сигналом, донести начальнику заставы, то есть командиру роты старшему лейтенанту Мамчичу. Пулемётчики, курсанты Асанов и Макуха, тут же заняли позиции на двух соседних высотках. Ещё накануне, расставляя боевое охранение, они решили так: если немцы появятся неожиданно, пропустить их немного, чтобы втянулись в полосу дороги между высотками. Сурхаев дважды передал в тыл за реку сигнал: «Вижу противника». Но там, за Изверью, похоже, и сами уже поняли, что происходит. Сурхаев посмотрел в бинокль: над брустверами мелькали каски и винтовки курсантов. Там готовились к бою.
Колонна оказалась небольшой: два танка и два бронетранспортёра с пехотой.
– Приготовить противотанковые гранаты, – приказал Сурхаев. – Первый танк я беру на себя. Огонь – по моей команде. Макуха, – сказал он курсанту, сидевшему рядом в окопе, – твоя задача – второй танк. Будь осторожен с гранатой. Пусть подойдёт на верный бросок.
Не доехав до окопов боевого охранения метров пятьдесят-семьдесят, колонна неожиданно остановилась. Сурхаев наблюдал за первым танком. Танк качнулся и замер. Его примеру последовали другие машины. Открылась крышка люка, показалась сперва голова, а потом и плечи танкиста. Одет он был в чёрный комбинезон, на голове такая же чёрная пилотка с белой кокардой. «Эх, снять бы его сейчас из винтовки, – подумал Сурхаев. – Одним выстрелом, никакого труда. Выставился, как кукла…» Танкист, будто дразня курсантов боевого охранения, поднял к глазам бинокль и с минуту пристально всматривался в конец дороги на той стороне лощины. Что-то, по всей вероятности, его настораживало. Но нет, опустил бинокль, сделал короткий жест рукой в глубину танка. Засмеялся, беспечно, но сдержанно, не переставая оглядывать окрестность. Разговаривал с кем-то из членов экипажа. Быть может, с радистом. Снова вскинул бинокль. Скользнул линзами по обочине и склону, где был замаскирован один из окопов боевого охранения курсантов и сделал новый жест рукой, смысл которого поняли и курсанты, в эти мгновения пристально наблюдавшие за ним. Он отдал команду двигаться вперёд.
Моторы взревели почти одновременно. Видимо, команда была продублирована по радиопередатчикам. Колонна окуталась выхлопами газов и начала спускаться в лощину. Миновала первый холм. За горбом первого холма лежал рядом с пулемётом Макуха. Он поставил на боевой взвод противотанковую гранату, изготовился к броску, ждал сигнала сержанта. Сержант медлил. А мимо уже проползали бронетранспортёры с пехотой – его вторая цель.
Ещё когда немец обшаривал в бинокль окрестность и отыскивал следы пребывания противника, о котором наверняка танкистам сообщила их разведка, Сурхаев наметил для себя ориентир – небольшую воронку на обочине дороги, оставленную, видимо, разрывом мины ротного миномёта. Он уже твёрдо знал, что, когда передний танк выйдет на рубеж этой воронки, плюс-минус метр, он метнёт свою первую гранату точно под гусеницу, а вторую – на решётку моторной части, на «репицу», где у Т-IV, как инструктировал их бывалый человек старший сержант Гаврилов, самое уязвимое место.
Ревели моторы, раздёргивая свежий, процеженный сквозь марь тяжёлых ночных туманов утренний воздух, рвали и комкали остатки тишины. Танки и бронетранспортёры шли не на полном ходу, осторожно, должно быть, побаивались мин, обходили вывороченные из дорожного покрытия камни и воронки, заполняли собою, своим запахом, лязгом и рокотом пространство, как будто раз и навсегда утверждая этим своё торжество и господство. «Если их не остановить здесь, – подумал сержант, – то через день-другой они будут разглядывать в бинокль пригород Москвы. Ещё две-три заправки и – в столице. Если их не остановить… здесь… у этой вот воронки… Всё, пора!» Сурхаев привстал на колено боком к шоссе и колонне, которые в эти мгновения как будто его и не интересовали вовсе, и заученным движением перебросил через себя тяжёлую болванку РПГ-40. Проследил, как граната кувыркнулась в воздухе, описала дугу и взорвалась под гусеницей танка, точно там, куда он её и посылал. Теперь, не медля, – вторую. Туда, куда учил Гаврилов… Пока не выскочили из бронетранспортёров автоматчики и не открыли огонь, пока пулемётчики не поняли, откуда вылетела граната, и лупят вслепую по кустам, по той стороне дороги, по брустверам незанятых окопов. Вот и пригодились им запасные позиции, очень даже пригодились… И второй гранатой сержант попал точно в цель. Танк резко развернулся, как будто брюхом напоролся на бетонную надолбу, не замеченную механиком-водителем, и замер. Густо, тяжело, словно разливая в глубокой воде чёрные чернила, задымил. Откинулась крышка люка, показалась рука, пальцы судорожно искали поручень, приваренный ко внешней стороне башни, наконец нащупали его, так же судорожно ухватились. Сурхаев вскинул автомат, поймал в радужное, оплывшее окружье мушки обрез люка – сейчас оттуда высунется голова танкиста в чёрной пилотке с белой кокардой. Но рука соскользнула с поручня, раз-другой шаркнула по броне, напряглась и, обессилев, уползла вовнутрь.
Второй танк тоже горел. Кто-то из курсантов добавил ему ещё и бутылку с горючей смесью. Бутылка разбилась на решётке мотора, смесь разлилась, проникая во все щели, вспыхнула разом по всей корме белым сияющим фосфором, и танк в считанные секунды превратился в горящий стог, который нельзя уже было спасти ничем. Взрывом одной из гранат опрокинуло бронетранспортёр, гусеницы его продолжали упорное и уже напрасное движение, поблёскивали на катках и вздрагивали в провисах. У второго разворотило радиатор, вырвало задний мост. Из кузовов, обшитых тонкой бронёй, с воплями выскакивали солдаты. Им впереймы заработали оба пулемёта курсантов. Макуха и Асанов вели перекрёстный косоприцельный огонь. Чтобы уйти от пуль, немцам нужно было выбраться на противоположный откос, за которым начиналась заросшая редкими молодыми ольхами лощина. И они хлынули именно туда. Но откос был отлогим и довольно широким. К тому же начали бить пулемёты из-за реки, отсекая немцев и от лощины, тем самым лишая их последнего пути к спасению. И именно на нём, на том откосе, как на стрельбище, спустя некоторое мгновение курсанты добивали тех, кто смог выбраться из бронетранспортёров и горящих танков. Никто не ушёл. Немцев было около взвода. Пулемётчики положили всех. В азарте Сурхаев выскочил из укрытия и, на бегу стреляя из автомата, перебежал дорогу, чтобы достать верной очередью залёгших за опрокинутым бронетранспортёром. Но тут же получил пулю в живот, переломился пополам, как будто из него в одно мгновение выдернули позвоночник, выронил автомат.
Едва успели отнести в тыл наспех перевязанного сержанта, собрать с дороги кое-какое оружие и трофеи, как снова послышался в глубине дорожной просеки рокот моторов. Боевое охранение, уже без сержанта, затаилось в окопе.