– А какая тебе разница, сержант?
– Есть разница. – Смирнов нахмурился и потыкал ложкой в дно котелка. – Так всё же – какая?
– Ну… свиная, – развёл руками кашевар. – Разве не видно? С жирком, наваристая. Свиная тушёнка. Может, тебе добавки положить?
– С добавкой погоди. Так, свиная… – Смирнов снова потыкал в котелке. – А кто это был, боровок или свинка? А, Сёмин?
Кашевар усмехнулся. Он вдруг понял, что его нахально разыгрывает этот шустрый сержант из шестой курсантской роты, слывший балагуром и похабником. Он сделал глубокую затяжку и сказал:
– Ну, свинка, трепач. Свинка была. Видишь, мясо нежное, хорошее. – И вдруг побагровел лицом. – Вот доложу вашему комиссару, что личный состав разлагаешь всякими такими разговорчиками…
– Стоп-стоп! Ты от дела не уводи. А свинка та была опоросная или, так сказать, девица, не ведавшая греха?
– Пошёл ты к чёрту! Нашёл время трепаться. Ешь давай. Да похваливай. Разбирать он будет, в банке, девица или опоросная… А ещё на командира учится…
– Не могу, – схватился за живот Смирнов. – Не могу есть. Воронцов, а ты должен доложить об этом капитану Старчаку. Пусть разберутся, что тут в наших тылах происходит.
– А что тут происходит? – Сёмин насторожился и даже загасил сигарету и сунул её обратно в портсигар. – У меня на кухне полный порядок.
– Какой тут у тебя порядок, не знаю. Пускай начальство проверяет твой порядок. А есть эту кашу я больше не могу.
– Чем же она тебе не нравится?
– Я уже своё слово сказал.
Наступило молчание. Длилось оно, может, с минуту. Даже Алёхин с Селивановым прекратили стучать ложками и, будто сговорившись, уставились на кашевара. Вот эта-то немая сцена, должно быть, и добила Сёмина.
– Да подавись ты! – И Сёмин рывком опрокинул ящик, из которого выкатились три килограммовые банки, густо смазанные солидолом. – На, окаянный! Можно подумать, что за всю роту воевать отправляешься!
– Говядина? – подчёркнуто спокойным тоном спросил Смирнов.
– Да, трепач, говядина! Тёлочка! Целкой при жизни была! Как раз на твой вкус, чтоб ты провалился!
– Дурак, мы в разведку идём.
– Ну и что!
– А то, что сейчас скажу командиру, чтобы и тебя прикомандировал к нам, и закончатся твои хлебные дни на этом участке фронта.
– Ну и иди! Испугал! Один ты у нас тут такой храбрый! Я, может, в разведку побольше твоего походил. Забирай банки, сопляк!
Смирнов взял свой котелок, отставленный было в сторону, вытащил из-за голенища ялового сапога ложку, обдул её со всех сторон и как ни в чём ни бывало спокойно принялся за недоеденную кашу. Ел он теперь не спеша, задумчиво. И, выскоблив наконец все закраинки, сказал:
– Хороша хлеб-соль, да всё корочки… Селиванов, прибери-ка гостинец.
Селиванов продолжал сидеть неподвижно.
– Бери-бери. Не всё ж Сёмину наш паёк на трофейные сигареты выменивать. Пускай и морщаночку потянет.
Курсанты смотрели на эти три банки, припрятанные кашеваром Сёминым, и думали о том, что ведь это то, что предназначалось Краснову, Близнюку, лейтенанту Братову, второму и третьему отделениям второго взвода, из которых уцелели только они четверо, и всем их товарищам, которые остались за Изверью и которым уже не понадобятся больше ни котелки, ни ложки, ни эти банки…
Чтобы прекратить нелепую сцену, Воронцов, всё это время молча смотревший в поле, сказал:
– Пора выступать. Всем сложить котелки в вещмешки и попрыгать.
Курсанты, не глядя друг на друга, начали торопливо укладываться, и через минуту они уже уходили в сторону поймы, двигаясь гуськом и стараясь попадать в след идущего впереди, чтобы не оставлять после себя тропу.
Смирнов шёл замыкающим.
Прошли мимо огородов, миновали край поля, углубились в перелесок и сразу повернули на юг. Перелесок был исхлёстан коровьими стёжками. Пахло близким жильём, ригами, грибами и прелой листвой. Так пахла его, Саньки Воронцова, беспечное детство и юность. Так пахли окрестности его родного села и пойма речки Ветлицы. Этот запах настолько наполнил его и разволновал, что казалось, вот сейчас, за теми тремя орешинами и берёзовыми сростками, откроется знакомая чистина – и деревенский пастух, хромой дед Степанец выгонит на лесную поляну стадо коров и сам выйдет следом, повелительно щёлкнет кнутом, матернётся для порядка и попросит закурить.
Первую деревню обошли стороной. Километра через три-четыре перебрались через ручей и стали подниматься в гору. Начался сосняк. Чем выше поднимались, тем реже стояли сосны. С вершины холма, куда Воронцов добрался ползком, в бинокль Гаврилова хорошо просматривалась окрестность: река внизу, которая казалась здесь значительно шире, берег, обрамлённый камышом, будто жёлтой шёлковой лентой, большое село на той стороне, приземистые хаты под ракитами, бани у самой воды, к ним от усадеб чёрные жилки стёжек, правее переезд, песчаные, будто промытые, белёсые колеи, коса мытого галечника, несколько валунов на отмели и на берегу.
Воронцов поднял руку и сполз вниз. Они остановились на склоне, залегли. Прислушались. В селе вяло, нехотя брехали собаки. Кричали петухи. Людей на улице не видать. Тихо, мирно. Всё свидетельствовало о том, что война сюда ещё не заходила.
– Надо побывать там, произвести разведку.
Воронцов обернулся. Курсанты молча смотрели на него. Вот и наступил для него, курсанта Воронцова, тот момент, когда он должен отдать свой первый приказ. В дозор. В село. Кого?
– Алёхин. Пойдёшь ты. Чего молчишь?
– Я готов, – отозвался Алёхин.
– Теперь слушай внимательно. Пройдёшь низом, вон там. Видишь ольхи? И – вдоль реки. Зайдёшь в крайний дом и спросишь, нет ли немцев и не проходил ли кто из наших. Только тихо. Разузнай и – назад. Возвращайся другой дорогой. Сперва пройдёшь в сторону леса, а потом, когда из деревни тебя будет уже не видать, повернёшь к нам. Прежде чем повернуть к нам, затаись где-нибудь за кустом и понаблюдай, нет ли за тобой хвоста.
Алёхин ушёл.
– Селиванов, а ты осмотри этот берег. На холм не забирайся, пройди по склону, по кустарнику. Нет ли там каких-либо следов.
Ушёл и Селиванов. Но не прошло и десяти минут, как они увидели его бегущим назад. Бежал он низко пригнувшись к земле, зигзагами. Сразу поняли: что-то неладно.
Селиванов не добежал до них, присел за толстой сосной, замер. Отдышался и пополз к ним.
– Что случилось? – спросил Воронцов. – А где Алёхин?
Губы Селиванова дрожали. Таким Воронцов его видел после атаки.
– Алёхина не видел, – ответил тот. – Там, там… Внизу, в кустах, наши ребята.
– Кто?
– Наши. Из взвода лейтенанта Братова. Все убиты. Страшно смотреть. Мучили их, что ли? Раздетые лежат. Рядком.
Это были разведчики лейтенанта Братова, которые ушли сюда раньше их и которые не вернулись. Они лежали, видимо, в своём же окопчике, наспех отрытом неподалёку от переезда, который им было приказано контролировать. Тела уже затвердели. Руки вытянуты или заведены за спину. Ни оружия, ни шинелей, ни гимнастёрок на них не было. Что тут произошло? Кто их убил? Кто раздел? Кто сложил в окопе? На шее лежавшего сверху Воронцов разглядел узкую багровую полоску. Это была колотая рана. Точно рассчитанный удар ножом. Рана разошлась, кровь вокруг нее подсохла, запеклась.
– Смотри, Сань, и у другого такая же рана. Крови почти совсем нет.
– Кто ж это их так? Вот тебе и лихая разведка.
– Видать, наши волки на ровню наскочили. Да вот оплошали.
Ни гильз на земле, ни пулевых отметин на сосновой коре они не нашли. Значит, разведгруппу уничтожили без единого выстрела, тихо, ножами. Боя не произошло.
– Да, стрельбы тут не было, – сказал Смирнов многозначительно. – И шинельки с них сняли незамаранными. Значит, так надо было.
Воронцов огляделся по сторонам. Его охватил внезапный ужас. Такое же состояние он испытал вчера в поле. Он посмотрел на Селиванова. В глазах у Селиванова было то же.
– Ты чего, Сань? Что тут было?
– Быстро! Уходим!
Они отползли по склону назад метров на пятьдесят, откуда хорошо просматривалось село, берега реки и переезд. Залегли за соснами. Воронцов достал из-за пазухи бинокль.
На улице и в проулках ни души. Село будто вымерло.
Вдоль поленницы возле крайнего двора скользнула тень – Алёхин метнулся к дому и замер, прилип к углу. Слушал или наблюдал. «Эх, вернуть бы его назад, – подумал Воронцов. – Что-то тут не так. Неужели Алёхин ничего не почувствовал? А может, как раз-то и почувствовал и решил выяснить всё до конца?»
В бинокль было хорошо видно, как Алёхин неподвижно прижался к углу дома и напряжённо чего-то ждал. Даже головы не поворачивал. «Уходи… Уходи же, чёрт тебя подери… Чего ждёшь?..»
Спустя некоторое время дверь в сенцы отворилась, и на пороге дома показался человек в ватнике с автоматом ППШ под мышкой. Человек в ватнике что-то сказал Алёхину, махнул ему рукой, видимо, приглашая войти в дом.
– Не ходи, – дёрнулось под горлом у Воронцова.
Алёхин, будто услыхав предостережение Воронцова, укрытия не покидал, а только махнул автоматом в сторону ракитника. Они о чём-то договаривались. О чём?
Человек с ППШ под мышкой продолжал стоять в чёрном проёме распахнутой двери. В голове Воронцова сразу мелькнуло: «Уважал бы хозяев, дверь так, нараспашку, не держал. Не июнь месяц…» Алёхин из-за угла не выходил. Автомат держал наготове. Видимо, это был знак и им, наблюдавшим за его действиями. Так они, Алёхин и незнакомец, и переговаривались некоторое время. «Не выходи… Не выходи…» Вдруг Алёхин соскочил с завалины, пробежал до огорода и через заднюю калитку выбрался к ракитам. Когда бежал, оглянулся на сосны на другом берегу и махнул автоматом. Он возвращался назад. И выходил именно тем маршрутом, который определил ему Воронцов.
Вверху, в соснах, зашумело – подул ветер. А через минуту пошёл дождь, мелкий, похожий на туман. Он сразу придавил небо, опустился на крыши домов и построек.
Подполз Смирнов, выплюнул изо рта сухую травинку, сказал: