– Как ты думаешь, Сань, попрут они на нас? Или будут всё же атаковать там, на шоссе?
– Они пойдут по одной из дорог. Или по всем сразу. А поскольку там, на шоссе, им уже наломали…
– Я тоже так думаю. Жалко, моих ребят рядом нет.
Помолчали.
– Так что, Стёпа, держись там. – Воронцов впервые назвал Смирнова по имени.
– Значит, пополнения не будет.
– Не будет. Ты же слышал приказ.
– Если так, то, Сань, хреновая наша доля. Прощай, дружище.
– Прощай, Стёп. Если уж совсем край, присылай связного. Мы тут, на левом фланге, одни. Никого больше нет.
Смирнов поправил на плече ремень автомата, окинул глазом своё войско, уже миновавшее лощину, слизнул со вздёрнутой губы дождевую каплю и вдруг подмигнул Воронцову:
– Назывался он Авдеем и Марьяну обожал…
К вечеру дождь прекратился. Небо очистилось, озарило окрестности, высветлило речную глубь, и все вдруг увидели, что вода в Извери не чёрная, как казалось до сих пор, а прозрачная, а на песчаных отмелях даже золотая, как молодые березняки, с которых даже дождь не смог смыть последнюю листву.
Со стороны Мятлева послышался гул моторов, и через минуту пара истребителей пронеслась над лесом. Самолёты, видимо, держали курс вдоль просёлочной дороги. К ней, к той дороге, и шла группа Воронцова.
– Смотрите, наши! – удивлённо воскликнул Селиванов и подпрыгнул несколько раз, чтобы получше разглядеть за верхушками деревьев «ястребки» с красными звёздами.
– «Ишачки». Сейчас они им вправят косину. А то разлетались, сволочи. – Донцов перекинул тяжёлый пулемёт на другое плечо. – Сейчас они им вольют.
– И откуда они взялись? Это ж, чёрт возьми, и вправду наши самолёты! – Боец, доставшийся Воронцову из отряда старшины Нелюбина, судорожно тискал потёртый, как кирзовый сапог, ремень винтовки. – С самой Десны – первый наш самолёт. И не один, а сразу два!
– К Варшавке пошли, – отозвался другой боец, долговязый. Острый кадык на его длинной шее, обросшей длинной с проседью щетиной, испуганно бегал под серой, поношенной кожей.
Следом за истребителями так же стремительно пронеслись несколько «петляковых». Бомбардировщики ушли к Угре. Через минуту там гулко ударило, загрохотало, то удаляясь, то приближаясь.
– Переправу бомбят, – догадался кто-то.
– Прилетели… Бомбят и наши… А я, братцы, уже думал, что самолётов у нас и вовсе не осталось. На аэродроме под Минском их погорело видимо-невидимо. Даже взлететь не успели.
– Наверняка мост громят. Видно, немец густо пошёл. Не удержаться теперь нашим на шоссе.
– Если танки помогут, ещё подержатся.
Боец, замыкавший их небольшую колонну, спросил вдруг:
– Товарищ сержант, а вдруг они по нашей дороге попрут?
Ответить Воронцов не успел. Снова послышался рёв моторов. «Петляковы» возвращались. Назад бомбардировщики протянули тем же маршрутом, но уже не так организованно. Один за другим они выныривали своими поджарыми хищными телами в просвет лесной поляны и снова соскальзывали за верхушки берёз. На этот раз они летели совсем низко, так что в прозрачных колпаках были видны напряжённые неподвижные, как приборы, головы пилотов и стрелков. Истребители не возвращались. Но вскоре появились и они. И теперь их было не два, а шесть. Они клубком вертелись в воздухе, срывались вниз, в штопор, но перед самой землёй ловили крыльями упругий воздух, выравнивали горизонталь, стремительно проносились над верхушками деревьев, едва не задевая их, и снова, будто примагниченные друг к другу, натужно взрёвывали моторами и взмывали вверх. Почти непрерывно рычали их пулемёты, разбрызгивая дымящиеся веерные трассы. Вскоре один задымил и, теряя скорость и заваливаясь на крыло, стал падать.
– Эх, наш! Братцы, нашего подбили!
– Какого нашего?! Немца! В ту сторону потянул.
– Так ему и надо. Наши-то вроде держатся.
После падения одного из дерущихся огненная карусель в небе закрутилась ещё яростнее. Но вскоре пара И-16 ловко выскользнула из воющего, грохочущего пулемётами и пушками обруча, блеснула серебристыми плоскостями и алыми звёздами и пошла на восток. Один из истребителей едва заметно дымил. «Мессершмитты», их было уже только три, преследовать их не стали, сделали разворот над поймой и ушли к Варшавке.
– Перекинулись двумя тузами…
– На равных разминулись.
– Немца-то наши ловко срубили. Так и грёкнулся, – сказал долговязый и поправил на плечах лямки вещмешка, в котором лежал их боезапас.
– «Ишачка» тоже подбили. Долетит ли?
– Наш долетит.
– «Мессеры» вчетвером навалились. Как коршуны. Видать, «петляковых» хотели прихватить, а не вышло.
– За переправу бьются. Значит, уже пошли.
– Посмотреть бы, как немец упал.
– Что там смотреть? Думаешь, сухари кругом рассыпались?
Бойцы сдержанно засмеялись.
Снова двинулись вперёд. Чавкала под ногами набрякшая дождём земля. Сипели износившиеся сапоги и швы армейских ботинок. Шли молча. Сосняк уже темнел впереди, озарённый уходящим туда же, за дальнюю кромку леса, солнцем. И там, куда уходило запоздалое светило, там, за лесом, далеко, за лугами и полями, которых отсюда не увидать, протекала среди вот таких же ольх и сосен речка Ветлица, сияя такими же золотыми отмелями и песчаными берегами с печурками ласточек-береговушек. Она текла в лугах, в полях, каждую весну засеваемых рожью и овсом, среди сенокосов и болот, а потом пряталась в сосняке, вот в таком же древнем сосняке, как и этот, к которому они подходили. Но там, куда уходило солнце, судя по канонаде, были уже немцы. Ещё неделю назад невозможно было представить, что, остановленные, запертые на Десне, немцы так быстро и глубоко вклинятся в оборону наших фронтов, и, вклинившись, разорвут их на части, и Западный, и Резервный, и Брянский, и, что, разорвав их, начнут так же стремительно действовать на охват и уничтожение целых армий в больших и малых «котлах». И что – судьба какого-то маленького села по имени Подлесное в этих огромных по своим масштабам и жестокости событиях? Что – судьба двух отрядов, наспех сведённых из курсантов и бойцов разбитого полка?
Нелюбинцы, Донцов и ещё двое держались особняком. Воронцов всё время к ним присматривался. Одеты кое-как. Грязные, обросшие и, видать, завшивленные. Вооружены винтовками. Подсумки протёрты до дыр. В подсумках вместо патронов – сухари. Патроны носят в карманах. Пилотки на головах – как помятые консервные банки. Воины… Воронцов вначале подумал, что старшина спихнул ему самых завалящих, с кем не хотелось в трудную минуту оставаться самому. Однако, приглядевшись повнимательнее и вспомнив их в бою, под бомбёжкой и в поле под минами, понял, что ошибся. Было в них нечто такое, что внушало уважение и даже почтение. Траншею они держали стойко. Долговязый ничего себе, с характером. Это он выкрикнул особняку пару ласковых, когда их хотели расстреливать.
– Как вас зовут? – спросил его Воронцов.
– А Михаленков! – с готовностью, но словно бы и удивившись вопросу сержанта, ответил тот.
И правда, какое тут, на войне, дело до того, как кого зовут, а тем более его, простого бойца-окопника? Вон скольких уже не стало. И кто помнит их имена? Кому они теперь нужны? Земле? Но и земле всё равно, кто в неё ляжет. И завтра, а может, уже и сегодня, в том же наспех отрытом где-нибудь в нечаянном месте окопчике прикопают и любого из них. Может, и его, бойца Михаленкова. И не останется от него, бывшего до войны нужного для колхоза человека, ни следа, ни вздоха.
– А имя?
– Красноармеец Михаленков Зот Федотыч! – тем же бодрым голосом поправился долговязый. – Третий взвод, восьмая рота тысяча двести девяносто второго полка сто тринадцатой стрелковой дивизии. В роте Зотом звали. А вот его – Васякой. Красноармеец Василий Абраменков. – И Зот хлопнул по плечу товарища и засмеялся.
– Штыки-то где потеряли? – продолжал изучать своё пополнение Воронцов.
– Э, где потеряли… Неспособно с ними, товарищ сержант. Только за берёзки ими цепляться…
– Особенно когда драпаешь, – усмехнулся Алёхин.
Алёхин, его друг Алёхин, дважды сегодня выполнивший задание, чувствовал себя героем.
– Истинная правда! – не смигнул Зот. – Да только правда и то, что, когда все бегут, бежать надобно и тебе. Иначе – пуля. Или плен. Вы, ребята, не бегали, что вам об этом рассуждать? Бежишь-то не ты сам. Совесть-то вроде за окоп ещё держится, винтовку дёргает, а жизнь уже там, за окопом, уже в лес спасаться понеслась…
Зот остановился, шевельнул плечами под туго врезавшимися лямками тяжёлого вещмешка, и сказал без всякой злобы и обиды:
– Вы, подольские, чистенькие вон да сытые прибыли сюда. Не видали вы нашей беды. У вас вон и кухня полевая, и ранетых сразу в тыл вакуируют. И патронов вдоволь. А мы сухарём в кармане убитого разживались да в луже его размачивали… И коли ранило, то ложись и помирай. Вот какие мы к вам пришли. А вы, не в обиду будь сказано, ещё и недели в окопах не прожили, а уже не краше нас стали.
– Полевая кухня не наша, – сказал Воронцов. – Десантники из Юхнова приволокли. А другая – трофейная. Первые два дня вообще только сухпай.
– Всем нам тут хорошо, сержант, – подытожил Зот. – Я ж не в укор вам…
– Ты, Зот, расскажи им про генерала, которого на переправе мы раз видели, – вмешался в разговор другой боец.
– Помолчи, Васяка. – Зот сдержанно покашлял в красный костистый кулак.
– А что тут такого? Про начальство нельзя, что ли? – Боец оглянулся на Зота, на Донцова; видно, не терпелось ему рассказать курсантам про генерала на переправе, о котором знали и Зот, и Донцов, но без разрешения которых он как самый молодой рассказывать не мог.
– Давай-давай, трави про своего генерала, – подзадорил бойца Алёхин.
– На Десне было дело… – Васяка снова оглянулся на своих товарищей, те одобрительно молчали. – Налетел он на нас, как «музыкант». Так мы на Десне пикировщиков называли. С палкой! Сперва комбата отходил, потом лейтенантов, да и нам, кой-кому, кто поближе оказался, тоже той палки генераловой досталось. Орёт: почему, мол, позицию оставили? Позади, кричит, для вас земли нет! Винтовку даже чью-то схватил. Раз ты, комбат, трус и размазня, говорит нашему капитану, то я сам их в бой поведу. Палку, слава богу, бросил. И тут немцы снова из миномётов ударили. Увидели, что мы стадом стоим, и взяли в вилку. Так генерал тот, не знаю уж, кто он нам был и кем по должности доводился, передом бежал да ещё и подпрыгивал, чтобы поскорее до лесочка добежать!