– Стоять! – закричал Воронцов. – Кто вам позволил самовольно покидать позиции? Всем – назад!
– Ты что, сержант, охренел?! Ты кто тут такой? – Боец стоял к нему вполоборота, тяжело косил мутным глазом. – Шёл бы ты отсюда подобру…
– Да куда же вы, Маховский? – вмешался профессор и бережно поправил очки. – По чьему приказу мы отступаем? Где пункт сбора? Или вы действительно – самовольно?
– Какой, к чертям, пункт сбора? Пункт сбора… Вон он, ваш пункт сбора! – И боец кивнул на убитых.
– А вы, Степан Спиридоныч? Вы тоже, голубчик, решили бежать? – И профессор повернулся к другому бойцу, который всё это время тщательно отряхивал шинель и старался не смотреть ни на товарищей, ни на Воронцова.
– Разве можно им противостоять, профессор? Нас мало. Никакой поддержки. Разве не видите? Это безумие, профессор! Безумие! – Боец, которого профессор называл Степаном Спиридонычем, говорил не поднимая глаз. В голосе его было отчаяние и какой-то непреодолимый надрыв.
– Так что можешь оставаться здесь, профессор. Вместе с этим полоумным. – И боец ещё раз смерил их мутным взглядом и с силой вырвал из жилистой руки профессора полу своей шинели.
– А я сказал, что никто отсюда без приказа не уйдёт, – уже спокойно сказал Воронцов. – Всем занять свои ячейки и приготовиться к бою. Всем по местам, сказал я!
– Заткнись, сержант! Ты нам не командир! – И боец в распахнутой шинели злобно оскалился и вдруг кинулся на Воронцова, сбил его с ног и придавил к земле. – Сволочь! Вам всем на наши жизни наплевать! Куда ты нас сунул? Под миномёты? А где твои миномёты? Г-гад! А ну, вяжи его, ребята! Против силы не устоишь. Сдадим его, и нам это зачтут. Жизнь одна…
Воронцов пытался поймать рукоятку автомата, но вдруг почувствовал, как железные пальцы сдавили его горло. Всё произошло настолько быстро и неожиданно, что Воронцов не успел сделать ничего. Силы стали покидать его. Кто-то закричал, но уже в отдалении, словно с другого фланга, так что ни слов понять, ни узнать, кто кричит…
– Сержант! Сержант! Живой? Надо же, подлец, что удумал! Немцам нас хотел сдать. А вроде хороший боец был.
– А ну-ка, Васяка, поверни его набок, – послышался голос Зота. – Может, ему блевануть надо. А то захлебнётся.
– Дайте фляжку. У кого есть вода или водка?
Похоже, что последние слова принадлежали Алёхину. Голос приблизился вплотную. «Алёхин… Значит, и я живой. Но что это было?» Он поднял голову и увидел над собой лица своих товарищей. Все они были здесь и с надеждой смотрели на него: Селиванов, Алёхин, Зот, Васяка и Донцов. Поодаль стояли профессор, ефрейтор Карамышев и ещё несколько бойцов.
– Всем по местам! – захрипел он, давясь и кашляя.
– Ну вот, отжился наш командир. Что будем делать, товарищ сержант? – спросил Зот и помог ему сесть. – Народ-то разбежался. Как командира убило, сразу и началось… Кто куда. Паника…
– Сколько сейчас времени?
– Без четверти час, – сказал профессор и опустился на колени. Лицо его было бледным, сутулые костистые плечи сотрясала частая дрожь.
– Крёстный твой, товарищ сержант, – кивнул на него Зот. – Это ж он бугая того с тебя штыком снял. Вот тебе и интеллигенция. Как поросёнка зарезал…
Зот высморкался, похлопал профессора по сгорбленной дрожащей спине.
– Никогда не думал, что так просто можно убить человека, – вдруг сказал профессор. – Фашиста я, по всей вероятности, не убил ни одного. А вот своего соотечественника – извольте видеть…
– И правильно сделал, папаша. Так что не казнись.
– Всегда такой основательный, рассудительный… Не было с ним никогда такого… Никаких разговоров о плене или трусости… Никаких мотивов. – Профессор поправил очки и попросил: – Степан Спиридоныч, голубчик, нет ли у вас тряпицы? Штык, знаете ли надобно…
– Уходить надо, – сказал Донцов. – Из полка последние вон уходят. Не удержим мы их уже.
И в это время на правом фланге снова заработал «максим». Лопнули две гранаты.
– Немцы! – вскрикнул Васяка и сунулся головой вниз.
– А-а-а! – И Донцов рывком перекинул ручной пулемёт на другой бруствер, выпустил очередь.
– Алёхин! Селиванов! Бегом на левый фланг! Уводите всех, кто там остался! Отходим в лес! Место сбора – дорога. – И Воронцов потрогал гранату, висевшую на ремне.
– Никого там уже нет. Мы ушли последние.
Они выскочили из окопа и, припадая к земле, побежали к лесу. И тут же со стороны оврага поднялась частая стрельба. Немцы, зашедшие стыла, уже зачищали окопы правого фланга. С расчётом «максима» она расправились в первую очередь и теперь шли свободно, во весь рост.
– В лес! В лес! Скорее!
Профессор, бежавший впереди Воронцова, споткнулся и ничком сунулся в траву. Воронцов нагнулся к нему, чтобы помочь встать, и увидел, что пуля попала ему прямо в висок.
– Наповал! – крикнул кто-то из бегущих следом.
– Уходим! Уходим, командир! Ему уже ничем не поможешь! – И Воронцова с силой толкнули в спину.
Они пробежали по лесу ещё с километр и, когда автоматная стрельба осталась далеко позади, повалились под орешиной, чтобы хоть немного отдышаться. Лежали молча. Только хрипели и сплёвывали тягучую надсадную слюну. Зот заговорил первым.
– Вот такая война мне нравится, – откашлявшись, сказал он. – Постреляли и – ходу!
– Так мы всю Россию сдадим, – неожиданно возразил ему Васяка. – Тебе бы только бегать. А чего тут бегать? Как вон дали – и башня долой!
– С артиллерией воевать не страшно.
– Где она, наша артиллерия?
– Ничего, ребята, наша артиллерия себя ещё покажет, – сказал Воронцов. – В тылу у нас мощный укрепрайон. Слыхали, что ротный говорил? И наша задача была продержаться до полудня. Мы приказ выполнили. А значит, наши ребята там, под Малоярославцем, уже зарылись в землю и ждут.
Никто ему не ответил. Никто не возразил. Но никто не сказал и ни единого слова согласия. Воронцов и сам сокрушал себя сомнениями по поводу того, что здесь, на этом просёлке, задержав немецкую колнну на несколько часов и положив остатки полка, они сделали сколько-нибудь значительное для фронта дело. Однако как командир должен был сказать людям другое.
Когда бежали, несколько раз меняли направление движения и потеряли дорогу. Вскоре отыскали её. Но тут же на них наскочил конный разъезд. Четверо всадников на гнедых конях. У скакавшего впереди на груди автомат и бинокль. Остальные с карабинами.
– Немцы!
Всадники тоже заметили их, сразу придержали коней. Передний, с автоматом, поднял руку в чёрной перчатке и, коверкая слова, закричал:
– Эй, Иван, давай плен! Горячий похлёбка и баба! Шталин капут!
Донцов сбросил с плеча пулемёт, залёг прямо у обочины и дал несколько очередей. Рассыпались за деревьями и остальные. Кавалеристы тут же ответили частой пальбой из карабинов и исчезли за деревьями. Охнул Селиванов, ухватился за бок:
– Ребята! Кажется, я ранен!
– Селиван, куда тебя? Братцы, Селивана ранило!
– Бок… Тут… немеет…
Селиванова перевернули на спину, расстегнули шинель.
– Ой-ёй-ёй, беда! – замотал головой Зот, увидев рану.
Разрывная пуля попала Селиванову в живот.
– В точности как лейтенанта нашего, – сказал Васяка и трясущимися руками стал разрывать упаковку индивидуального пакета, которую вытащил из кармана шинели Селиванова.
Зот посмотрел на бинт, на Селиванова и сказал:
– Бесполезно перевязывать. А, товарищ сержант?
– Дай сюда! – Донцов вырвал из рук Васяки бинт.
Селиванов быстро терял силы. Бледной, окровавленной рукой он загребал листву, словно искал, за что бы ухватиться.
Они кое-как перевязали Селиванова. Срезали две толстые орешины, связали носилки. Воронцов снял свою шинель, свернул вдвое и положил под низ. И тут все увидели разорванный рукав его гимнастёрки и под ним тугую перевязку.
– Командир вон тоже, оказывается, ранен, а мы и не знали, – сказал Зот. – Где это вас?
– На Угре. Кладите его. Надо уходить.
К вечеру снова пошёл дождь. Он пошуршал в необлетевшей листве берёз, зазвенел комариным звоном на поверхности луж в колеях и серым туманом, будто изморосью, покрыл шинели на плечах и спинах идущих на восток бойцов и курсантов. Вскоре дождь начал густеть и перешёл в снежную крупу. Крупа осыпалась на уставшую землю, заполняла следы на дороге, налипала панцирем на мокрые шинели, на гимнастёрку Воронцова, на его дрожащие плечи, иссиня-белым застилала плащ-палатку и неподвижное лицо Селиванова. В какое-то мгновение Воронцов, шедший рядом с носилками, заметил, что Селиванов перестал щуриться и слизывать с губ крупинки снега. Снег падал на его бледное лицо, на лоб и щёки, на открытые глаза и уже не таял.
– Стойте, – остановил их Воронцов. – Опускайте.
– Что, отошёл? – устало спросил Зот.
– Остыл уже. Отмучился.
– Мёртвого несли.
– То-то, чую, дрожать перестал. И полегчал вроде. Покойники всегда легче становятся.
– Молча помер, даже мамаушку родимую не позвал. А я, дурак, бинта ему пожалел. – И Зот снял каску.
– Что будем делать, командир? Прикопаем? Или так оставим?
– Копайте могилу.
– А это правильно. Похоронить надо. А то душа в лесу маяться будет. А похороним, она и отлетит на небо.
Когда Селиванова положили в неблубокий ровик, похожий на окоп для стрельбы лёжа, и торопливо забросали сырыми, вперемешку со снегом, комьями земли, Васяка спросил:
– Ребят, а какое сегодня число?
– Тебе-то зачем? – Зот палочкой счищал с лопаты землю и недовольно покосился на земляка.
– Да так. Хочу запомнить.
– Нам это ни к чему.
Из «Военного дневника» Франца Гальдера:
«8 октября 1941 года, 109-й день войны.
Обстановка на фронте утром:
Группа армий “Центр”: На восточном фланге 2-й танковой армии давления противника по-прежнему не ощущается. Западный фланг армии, который подвергается контратакам противника, надёжно прикрыт. В результате неблагоприятной погоды наступление через шоссе Орёл – Брянск приостановилось. Войска готовятся продолжить наступление. В районе севернее этого шоссе войска противника отходят в восточном и северо-восточном направлениях. Таким образом, здесь в нашей большой системе окружения всё-таки остаётся брешь. Окружение группировки противника в районе Вязьмы завершено и обеспечено от возможных ударов противника извне с целью деблокирования окружённых соединений.