– А ты ведь хотел ему сознаться? – спрашивал Шиша. Химич молчал.
– Да все нормально, я сам чуть не проболтался, а потом подумал – ну какого черта, они же убогие все, оппозиция, не оппозиция. Гринберг покойный такой же был – что-то говорит, а глазки бегают, мутный, смешной. Настоящая оппозиция – это прежде всего мы, понимаешь?
– Нет, не понимаю, – Химич пьянел, ему это не нравилось. – А те черти из Гусева – это мы или не мы? А генерала вон грохнули – даже про него мне иногда кажется, что это мы, но я же понимаю, что это не мы.
– А что ты понимаешь? Мы придумали крутую штуку, она уже работает без нас. Эти из Москвы – думаешь, они о таком не мечтают? Мечтают, но ссут. Полковник же нас поэтому и спрашивал – это конкуренция, как у нас в порту. Ты придумал разгружать контейнер как-нибудь по-новому, конкурент к тебе придет и скажет – эй, ты чего творишь, давай по-старому, а то так неизвестно до чего дойти можно. Вот уверен я, что он про нас спрашивал, чтобы самому нас сдать – мы для него еще опаснее, чем любая ФСБ, он говорит, а мы делаем.
– Но не мы же уже делаем.
– А неважно, неважно. Придумали мы, значит, делаем мы, это наше.
– Хорошо, а зачем? Это же даже уже не месть, я давно не хочу никому мстить.
– Значит, не месть. Понимаешь, если чему-то нет названия, это ведь не значит, что этого нет. Есть, просто названия не придумали. Мы же не гуманитарии, в конце концов.
– То есть надо позвать гуманитария, чтобы он нам объяснил, что мы сделали?
– Хочешь, зови, конечно, но где ты его будешь искать? Были бы мы музыканты, нам был бы нужен продюсер, а так – кто нам вообще нужен?
– Священник, может быть? Я иногда думаю, что было бы здорово поговорить об этом со священником.
– Священника я знаю, – Шиша засмеялся, – он у нас норвежскую рыбу грузит. Не сам, ООО-шка а него, но хороший мужик, нормальный. Познакомить? Может, и по рыбе договоритесь, тебе же надо как-то зарабатывать.
– Да по какой рыбе, при чем тут рыба вообще. Мы с тобой людей убивали, тебя это не расстраивает, спишь нормально?
– Мы убивали ментов. Вот ты опять начинаешь – людей, людей. Договорились же – люди это мы, а не они.
– А ты уверен, что так бывает, чтобы кто-то не был человеком, потому что мы с тобой так решили? У нас вообще есть такое право?
– Какой-то совсем дурацкий вопрос. Если права нет, то как же мы им с тобой воспользовались? А мы же им воспользовались, и нам ничего за это не было.
Налили еще, замолчали. Химич смотрел на огонь и думал – ну хорошо, вот завтра он проснется президентом, мало ли как бывает, должен же кто-то быть президентом, пусть будет он, Химич. Надо как-то решать милицейский вопрос – сколько их в России, миллион, два, три? Целый город, причем немаленький. Что с этим городом сделать? Смертной казни в стране нет, и хорошо, что нет (посмотрел на Шишу – вдруг что-нибудь скажет про смертную казнь? Но Шиша молчал, тоже что-то думал), но есть уголовный кодекс. Допустим, честных милиционеров не существует вообще, кто-то убивает, кто-то ворует, кто-то деньги вымогает, кто-то сам дает взятки – для каждого есть уголовная статья. Надо, наверное, всех судить, то есть вот берешь этот миллион, или два, или три, тащишь в суд, и миллион процессов, миллион приговоров, миллион мест в тюрьмах – массовые репрессии как они есть, сталинизм какой-то, не получится, только хуже будет. А что еще можно сделать? Ну допустим, амнистия всем. Все преступления, совершенные до какого-то числа, прощаются. Ну ладно, не все, а только те, которые не против личности – воровство, коррупция, превышение полномочий. Амнистия в обмен на – на что? Химич вспомнил, как когда-то ездил с друзьями по монастырям Вологодской области, мертвые деревни на пути, выбитые или заколоченные окна, борщевик вдоль дорог. Вспомнил того Романовского-отца, задушенного стальным тросиком. Нестарый же был мужик, крепкий, и чего бы ему вместо этой дурацкой стоянки не жить в большом деревянном доме, растить картошку какую-нибудь, сдавать ее оптовикам, или бычков каких-нибудь выращивать. Эти мужики в милицейских погонах – они ведь не сами эту жизнь устроили, просто вот есть такая в обществе возможность для мужчины – надеть погоны и ничего не делать, и жить преуспевая. Не было бы этой возможности, не было бы и миллиона ненаказанных преступников. И значит, когда Химич проснется президентом, он их всех амнистирует – каждого в обмен на расписку, что амнистируемый обязуется взять кредит в сельскохозяйственном банке и уехать в деревню заниматься крестьянским бизнесом. Миллион преступников легко превратить в миллион крестьян, отличная идея.
– И это лучше, чем стрелять, – сказал Химич вслух.
– А? – переспросил Шиша, но Химич уже не ответил, потому что через площадку мемориала к ним шли двое – в темноте совсем как тени, но тени очень узнаваемые, в милицейских картузах и с привязанными к поясу дубинками. Пока они приближались, Химич оценивающе, даже не как президент, а как помещик, смотрел на них – Боже, ну разве это крестьяне? Нет, нет, совсем утопия, только убивать. Двое тем временем подошли к вечному огню.
25
– Все в порядке, жить будет, – врач снял маску и открыл воду в умывальнике, намыливал руки. – Просто потеря сознания из-за асфиксии, вообще ничего не задето, вы зря так переполошились. Это же вы его задушили, да? – весело посмотрел на Альгиса, а сам так и мыл руки. Мыл, мыл, мыл, Альгис молчал.
– Не нарочно, – нашел он наконец подходящий ответ. Врач улыбнулся еще раз.
– Дрались, что ли?
– Да нет, играли, – Альгис сначала сказал, потом подумал. Играли, ага – приволок друга в больницу без сознания и со следами скотча на шее, отличная игра, конечно.
– А, секс, так бы сразу и сказали, – врач закрыл воду. – Секс – уважительная причина. В милицию, я так понимаю, не звонить?
Альгис кивнул, сам подумал – сейчас денег попросит, но врач, видимо, был порядочным человеком, а может, и извращенцем, поэтому версия секса его обрадовала и больше про милицию он ничего не говорил.
– В стационар я его не возьму, смысла нет. Отоспится и встанет, но где-то через сутки. Сутки постельного режима – вы же с этим справитесь? Кстати, вы на машине?
Альгис кивнул – на машине, да.
– Ну вот и отлично, если умрет, обращайтесь. Тем более что он не умрет, – и дальше уже с медсестрой Альгис грузил спящего Пашу в машину, раскладывал сиденье, матерился – ситуация самая глупая, в какую только можно попасть, и ведь не расскажешь никому, так что пускай будет секс. А было на самом деле даже хуже секса – пили у Альгиса в гараже, и Паша сказал вдруг, что боится, что его заберут в ментовку, станут пытать, и он тогда во всем сознается. Альгис сказал, что не надо о таком думать, и что не заберут, но Паша настаивал – заберут! Будут пытать! Сознаюсь!
Решили устроить испытание. Альгис связал Паше ноги и руки, надел на голову пакет из супермаркета, примотал к шее скотчем, а к ногам привязал еще одну веревку, перекинул ее через балку у потолка и начал поднимать Пашу за ноги.
Из пакета, конечно, раздавались всякие крики – Паша кричал «ненавижу» и еще много матом, но испытание есть испытание – Альгис честно закрепил веревку и сел на корточки перед орущим Пашей.
– Сука, сука! – кричал пакет. Альгис думал – ну что за бред. Достал телефон, засек время. Паша орал.
Орал, потом захрипел, потом замолчал. Альгис сначала спокойно («Чувак, ты чего?»), потом в истерике, потом трезвея начал развязывать веревку – развязалась легко, Паша рухнул на пол, не издав ни звука, кроме грохота упавшего тела. Скотч Альгис сдирал с шеи вместе с кожей, Паша был без сознания. Через семь минут были в больнице. И вот как и кому об этом рассказать?
Паша проснулся у Альгиса дома следующим вечером – опухший, страшный. Сразу спросил:
– Сознался?
– Дебил, – успокоил его Альгис; ну в самом деле – как-то глупо все вышло.
26
Шиша так говорил – «мы же не гуманитарии», – что Химич при всем уважении как-то отказывал ему в способности рефлексировать если не вообще, то, по крайней мере, на уровне самого Химича, который хотя бы прожил семь лет в Москве, в музеи ходил, на концерты – а Шиша никуда не ходил, ничего не видел. Но когда они молчали у вечного огня, и когда Химич думал о сельскохозяйственных кредитах для амнистируемых милиционеров, Шиша думал о чем-то похожем – ну ладно, перебьем мы всех ментов (почему-то он относился к происходящему именно так – вот идет процесс, результатом которого будут горы милицейских трупов; никаких конкретных планов у него не было, и он вообще не был уверен, что убьет еще хотя бы одного милиционера, но при этом ему почему-то казалось именно так – процесс только начался и будет еще продолжаться, вот генерала опять же кто-то убил, а сколько еще впереди генералов), и что будет дальше? Наверное, будут девяностые; девяностые – это было детство, и ничего кроме детства о девяностых он сам не помнил и не знал, но этот термин – «девяностые» – был уже из нового времени и значил, что нет никакого государства, нет власти, все сами за себя, побеждает сильнейший, а слабейшему лучше не жить, потому что вся жизнь – это унижение, бедность, голод и много всякого говна. Тоже смешно, но в детстве Шиши не был ни голода, ни унижений, родители преуспевали, но и у одноклассников, видимо, тоже как-то преуспевали, потому что мажором Шиша не чувствовал себя никогда, да и не был им – он помнит, что все жили примерно одинаково, ели одинаковые бананы и носили одинаковые турецкие свитера с надписью «Бойз». На первом курсе преподаватель-коммунист как-то заговорил о том, что страна лежит в разрухе, все плохо, народ голодает, и кто-то неуверенно ему возразил – не видел, мол, чтобы кто-то голодал. Преподаватель, наверное, сам не видел и точно сам не голодал, потому что он еще более неуверенно ответил, что ладно, наш-то край морской, а вот в республике Коми люди жмых едят, и надо же ему было выбрать республику Коми, потому что на курсе был мальчик именно оттуда, причем даже не из Сыктывкара, а откуда-то из деревни, и он тоже сказал, что это неправда, никто там жмыха не ест, и жизнь не хуже, чем в морском краю.