– С экстремистами я разговаривал, – Сорока догадался, к чему клонит губернатор. – Откровенно вам скажу, экстремисты у нас в регионе такие убогие и невыразительные, даже неловко о них говорить. Если спросите меня, имел ли кто-то из них отношение к убийствам, скажу, что нет, не имел.
– Ну а кто тогда, приезжие? – у губернатора даже вопросов не было, повторял то, что слышал сам от тогда еще живого Богдана Сергеевича. – Известно что-нибудь о приезжих каких-нибудь?
– Ни Кавказа, ни Средней Азии – вообще никого в происшествиях, – Башлачев опять заелозил воображаемыми бумажками по столу. – Все тихо, все глухо, прямо совсем тоска.
– Но кто-то же их убивает. Кто-то же убивает! – губернатор сердился, хотя и не забывал, что на федеральных силовиков сердиться он права не имеет, они ему не подчиненные и даже не друзья. Башлачев – тот вообще убийца губернаторов, опасный человек.
– Думаю, надо работать, – Сорока почувствовал, что разговор заходит в тупик, и с этим нужно что-то делать. – Я думаю, если мы дней через несколько встретимся, хотя бы у одного из нас новости будут. А пока не нервничаем, работаем.
И зачем-то добавил:
– Все там будем.
36
Новый убитый милиционер – он сидел за столом в дежурной части ОВД Московского района, а голова его лежала рядом на полу, сохраняя в выражении лица то исключительное удивление, которое может вызвать удар то ли сабли, то ли еще какого-то клинка строго поперек шеи в, как засвидетельствовала судмедэкспертиза, четыре часа утра. Капитан Гаврилов, так его звали, и на столе у Башлачева уже лежало его личное дело – родился в Караганде, сюда переехал с родителями в девяносто четвертом году, закончил школу милиции, одна командировка в Чечню, два взыскания по мелочам, две благодарности – вообще ничего особенного, обычный человек в обычных милицейских погонах. Кто его, за что его? Башлачев ходил по кабинету, наклонялся к своему компьютеру, в котором во весь монитор сияла отрубленная голова с оперативной фотографии. Черт знает что, нельзя так.
Снова посмотрел на фотографию – обычная физиономия мента, у Башлачева в подчинении таких сотни, они совершенно одинаковые, и когда кто-то ему представляется, он по старой привычке запоминает фамилию, и когда перед сном они мелькают у него в голове, – Иванов, Петров, Сидоров, Смирнов, Кузнецов, – он матерится, стараясь их забыть, потому что они не нужны ему, эти имена. Вот Гаврилов, человек без головы – чего хотел, зачем жил? Ничего и низачем, и прожил бы так до конца, но теперь он, Гаврилов – новая головная боль Башлачева, потому что его прислали сюда, чтобы милиционеров больше никто не убивал, а у него ничего не получается, вообще ничего. Закрыл фотографию, под ней была фотография обезглавленного тела – ну что за говно происходит-то, Господи.
37
Улица Олега Кошевого, самый край того же Московского района, девятиэтажный дом, седьмой этаж, двухкомнатная квартира окнами на новый супермаркет, и единственный жилец квартиры, майор Помазкин из районного ОВД. У Помазкина вчера был день рождения, праздновали в «Господах офицерах», потом в «Талькове», потом еще в каком-то караоке, потом он не помнит места, но помнит, что рядом была Оксана из областного управления, и он ее звал к себе, а что ответила она – Помазкин попытался встать, все еще надеясь, что, вставая, обнаружит рядом с собой под одеялом Оксану, но Оксаны не было, зато одеяло было выпачкано чем-то бурым («Обосрался», – расстроился майор), и под одеялом лежало нечто, что было меньше женщины, но больше белочки, и майор потер глаза, которые в это утро особенно неохотно фокусировались на вещах и предметах.
Полуметровый латиноамериканский клинок для уборки сахарного тростника, бананов или просто для прокладывания дороги в джунглях, мачете, вчерашний подарок сослуживцев, врученный ему еще в самом начале, на стадии тостов, когда на столе в «Господах офицерах» еще были запотевшие графинчики, а не теплые бутылки, и когда никто не пел песен и не лез драться, а шутки были не столько смешные, сколько натужные, и галстук висел еще на шее, и, выходя в туалет, Помазкин еще только подмигивал своему отражению в зеркале – ну что, мол, сейчас нажремся?
Он фотографировался с подарком, он помнит. Он пытался срубить им пробку с винной бутылки, но сумел только разбить бутылку, все смеялись. Он размахивал подарком в караоке, когда пел «Потому что нельзя быть на свете красивой такой», и на него смотрела Оксана из областного управления. Дальше он не помнит, и, если предположить, что, приглашая Оксану к себе домой, он использовал подарок в качестве аргумента, то не Оксанина ли кровь на этом клинке и на одеяле? Что это кровь, а не кал, он уже понял и старался понять, насколько это может быть серьезно. По всему выходило, что очень.
38
У Химича в его романе теперь был такой сюжетный поворот, что Россия пошла на ментов войной. Воевали тяжело, под новый год штурмовали главную ментовскую крепость, и штурм провалился, захлебнулся, много русских погибло, но страна большая – подтянули еще срочников, собрали резервы отовсюду, почти дожали. Но менты коварны, они захватили больницу где-то в России – тысяча заложников, страшно. Российский премьер звонил главному менту и со слезами умолял не убивать. Сторговались на прекращении войны, заложников отпустили, установился мир лет, может быть, на пять.
Потом снова война, и снова неудачные штурмы, цинковые гробы, подтягивание резервов. Тогда менты захватывают уже театр в самом центре Москвы – там давали мюзикл про двух капитанов, популярное было зрелище, полный зал зрителей. Три дня весь мир следит за осадой театра, все ждут штурма. На третье утро российские спецслужбы пускают в здание газ, погибают все менты и многие зрители, по телевизору показывают – зал, красные кресла, и в креслах мертвые женщины в милицейской форме, обвешанные взрывчаткой. Через год – такая же история в одной провинциальной школе, менты и заложники, и страшный штурм со стрельбой из танков, огромное детское кладбище рядом со школой, все, никто не хочет войны.
Русское правительство договаривается с ментами, подкупает их – теперь вы нам не враги, теперь мы вместе, будем жить одной страной. Ну и все, менты теперь в российской форме, к ментам государственные деньги текут рекой, менты по Москве ходят победителями, стреляют – когда в воздух, если от радости, когда в упор, если возмущены. Детей ментов без экзаменов принимают в институты. Дети ментов носят красные мокасины и спортивную форму наподобие олимпийской с надписью «Россия» – мол, мы, менты, теперь и есть Россия, и кто против нас, тот против России. Съезд ментов на стадионе, все с оружием, все кричат – «Россия! Милиция! Милиция! Россия!», а Россия смотрит и боится, и как с этим быть – а черт его знает.
Кто-то пришел однажды к тому театру, который когда-то захватывали менты – забытое место, никто уже не вспомнит ни даты, ни количества погибших, как и не было ничего, потому что если было, если об этом вспоминать, то менты будут обижаться, а этого никто не хочет. Ну и театр – те же красные кресла, те же номерки в гардеробе, все такое же, и это по-прежнему театр, и каждый вечер на сцену выходят люди в ментовской форме, танцуют ментовские танцы, веселятся, радуются. Это называется мир. Нет ничего дороже мира.
39
Помазкин умный, он сразу догадался, что с этим мачете и этой кровью в его жизни может сейчас начаться такой период, что возможности поспать по-человечески у него может больше и не оказаться, а раз так, то, если ты в постели, не спеши вставать, спи, спи, высыпайся, и если лежишь, не вставай – сами придут и сами поднимут.
Он заснул, и когда в дверь зазвонили, за окном уже было темно, наступил новый вечер, и Помазкин в трусах заспешил к двери – чувствовал себя уже получше, и даже было интересно от кого-нибудь услышать, что он вчера натворил.
На пороге стояло сразу человек пять, знакомые и незнакомые вперемешку, и про незнакомых он сразу понял, что они из областного управления. Кто-то из знакомых сказал «С прошедшим», и Помазкин посторонился, пропуская гостей и пытаясь вспомнить, есть ли среди них те, с кем он вчера пил в «Господах офицерах».
Есть, конечно. И мачете они видели, и показания уже дали, и черно-белая видеозапись с камер наблюдения в дежурной части уже была покадрово распечатана на цветном принтере и приобщена к делу, и лицо Помазкина, в том числе и оскаленное в момент удара по шее Гаврилова, опознавалось вполне однозначно. Помазкина задержали. Позвали понятых, и в квартире начался обыск. Он сидел на кухонной табуретке, держался руками за голову, и каждый, кто о него спотыкался, находил своим долгом пошутить про «после вчерашнего». Было неприятно.
Он понемногу вспоминал прошлую ночь. За Оксаной приехало такси, она просила не садиться с ней в машину, он обижался и говорил, что все равно приедет к ней домой, хотя адреса она ему не давала, но она захлопнула перед ним дверь и уехала, а он подумал, что пробить ее адрес проще всего будет у себя в отделении, и он пошел в отделение, и дверь дежурной части ему открыл сам Гаврилов, и они даже вместе искали в компьютере адрес по слову «Оксана», потому что фамилии ее Помазкин не знал, а потом Гаврилов сел на свое место, и Помазкин подумал, что он бы, наверное, смешно смотрелся без головы. Эй, Гаврилов! – А? – На! – Ну и все, и лежит голова на полу, а смешной Гаврилов без нее или нет, Помазкин не понял, потому что подумал, что, наверное, уже засиделся у товарища в гостях, и пора и честь знать, и пошел домой пешком, размахивая своим дурацким мачете.
40
Башлачев, конечно, хотел его сам допросить, но не получилось, потому что позвонили из Москвы – министр! Злой. Сразу начал с того, что не справляетесь. Отставка? Ну нет, какая отставка, отставка это слишком просто. Приедет следственная группа из Москвы, во всем разберется и самого Башлачева оценит.
– Из министерства группа? – обреченно спросил Башлачев. Это же он сам всегда был такой группой, Башлачев, убийца губернаторов, а теперь вон едет убийца Башлачева.