Старик у шлагбаума, уволенный с судостроительного завода инженер Щукин, посторонился, пропуская Шишу и снова присел на корточки – в шлагбауме что-то сломалось, и надо было понять, как его чинить. Сторож стоянки в аэропорту – отличная должность, много встреч, много знакомств, много возможностей. Все они еще пригодятся старику Щукину, он знает, он не сомневается, и он обязательно отомстит.
Стрелять по кокардам (авторское послесловие)
У многих такое бывает – видишь по телевизору какого-нибудь знаменитого человека и понимаешь, что ты, скорее всего, с ним был когда-то знаком, где-то виделись, выпивали, о чем-то разговаривали. Теперь он настолько знаменит, что любое воспоминание о нем, любое свидетельство безусловно ценно, и ты морщишь лоб, пытаясь вспомнить что-нибудь («а потом он попросил меня передать соль»), и понимаешь, что не помнишь вообще ничего. Может быть даже, тебе вообще показалось, и это был не он.
У меня с тем парнем – все именно так, я вообще про него ничего не помню, но, в отличие от других аналогичных случаев, доказать наше знакомство я могу – оно запротоколировано, подписано мною собственноручно и должно храниться в архиве московского ОВД «Мещанский», если, конечно, его с другими бумагами не утилизировали за давностью лет.
Нас вместе задерживали 3 марта 2004 года. Я тогда работал журналистом и, помимо прочего, освещал акции одной ныне запрещенной за экстремизм партии. Очередная акция была – «мирный захват» офиса «Единой России», знаменитого, главного, в Банном переулке. Как потом станет ясно, это были последние месяцы существования той партии в ее привычном виде – наступит лето, и участников акций будут сажать на годы в тюрьму, саму партию запретят, и газету ее запретят, и флаг, и все на свете, но той весной об этом никто еще не думал, а если кто-то и думал, то ему не верили.
«Единую Россию» тогда охраняли плохо, единственный охранник упал на пол, и несколько десятков молодых людей прямо по охраннику пробежали на третий или четвертый этаж, распахнули там окна, вывесили в них свои флаги, стали бросать из окон листовки. Я помню те листовки, одна у меня даже хранится – слоган «Я положил на выборы» и хвостик буквы «Я» превращается в согнутую в локте руку, и поперек локтя нарисована ладонь, получается такой неприличный жест. Пожалуй, та буква «Я» – одно из выдающихся достижений русского дизайна начала нулевых.
Листовки разбрасывали и на улице. Там осталось еще несколько десятков молодых людей, они приковались наручниками к решетками окон, приковались к двери, чтобы никто не прошел, жгли огонь. Я думаю, это все были молодые партийцы – те, которым не доверили проходить внутрь здания. Тот парень был именно там, на улице, но об этом я узнаю уже несколько лет спустя, когда прочитаю в газетах его биографию. Тогда шестнадцатилетний юноша из Приморского края, он автостопом приехал в Москву с девушкой, то ли сестрой, то ли просто подругой, они жили в партийном бункере, тогда еще не разгромленном, и та акция в Банном переулке была единственная, в которой он успел поучаствовать – потом его отправят обратно в Приморье, слишком молодой, мало ли что с ним случится. То есть наше с ним задержание было единственным его задержанием московской милицией.
Милиция их отпиливала болгарками от оконных решеток, дверей и батарей отопления, потом нас везли в автозаке по Москве, и я, будучи, кажется, единственным беспартийным среди задержанных, вместе со всеми в том автозаке читал вслух клятву члена партии – я знал ее наизусть, – а потом в отделении, пока составляли протоколы, все задержанные вслух читали стихи от Цветаевой до Емелина, о существовании которого я, кажется, именно тогда впервые в жизни и узнал, и через полгода, когда их начнут сажать уже по-взрослому, один из тех задержанных, уже осужденный на три, что ли, года, позвонит мне ночью из колонии и попросит прочитать ему «Экфразу» Емелина – «Их убаюкивали газом, как песней колыбельной мать, им, обезвреженным спецназом, не удалось себя взорвать», я диктовал ему это по телефону, он записывал, чтобы потом выучить наизусть и читать в отряде. Это была такая партия про поэзию, сейчас таких не делают.
В общем, стихи я помню, а того парня – нет, но он был где-то рядом, это написано в его биографии и в милицейских протоколах, и в том числе поэтому я часто о нем думаю.
Его звали Андрей Сухорада; как считается, он застрелился 11 июня 2010 года во время штурма снятой им и его друзьями квартиры в Уссурийске. Я почему-то склонен думать, что его убили сами милиционеры во время штурма, но это, наверное, не имеет значения. На правах покойника он теперь числится лидером той неформальной организации, которая в начале лет 2010 года перемещалась по Приморскому краю, убивая по пути разных сотрудников российского МВД.
Есть такое заезженное выражение – «Власть испугалась». Так обычно говорили, когда в Москве собирался большой митинг, чаще всего санкционированный, и когда, отмитинговав, люди гордо расходились по домам, покидая металлические загончики с монограммой «УВД ЦАО». Сейчас «власть испугалась» говорят, когда провинциальные избиркомы отказывают в регистрации демократическим партиям, зачем-то решившим участвовать в выборах областных законодательных собраний.
Но только один русский регион видел и помнит, как выглядит настоящий испуг власти – когда на перекрестках дежурят бронетранспортеры, и на въезде в самый глухой поселок свалены по-кавказски на блокпосту мешки с песком, и из-за мешков выглядывает вооруженный солдат внутренних войск в армейской каске. Кровавый штурм съемной квартиры в хрущевской пятиэтажке – вот как выглядит настоящий испуг российской власти, и это было пять лет назад в Приморском крае.
Государственные СМИ подчеркнуто называют их бандитами, в прессе было много подробностей по поводу их политических взглядов – писали и о фашизме, и о радикальном исламе, и, смотря запрещенные ныне видеоролики с их обращениями, зрители в Москве и других городах гадали, случайно ли кто-то из них поднял кверху указательный палец. Много усилий предпринято, чтобы доказать, что в их истории не было никакой политики, но чем больше таких усилий, тем сильнее ощущение, что вообще-то да, так и выглядит настоящая политика – та, в которой нет места политическим технологиям.
Никто не имеет права восхищаться ими, никто не имеет права говорить, что они что-то делали правильно. Но их история почему-то не забывается, и очередной суд по их делу, тянущемуся уже пять лет – это просто формальный повод вспомнить о них, хотя и без повода многие их прекрасно помнят и думают о них.
Год войны в Донбассе снял некоторые табу, и какой бы грязной ни была российско-украинская игра, но виды разрушенных аэропортов и пятиэтажек – это тот пейзаж, в котором мы теперь живем все, включая тех, кто не был в Донбассе и не собирается туда. Многие считают, что те парни из Приморья, если бы они потерпели пять лет, нашли бы себя сегодня где-нибудь там, на донецком фронте. Я не знаю, но и это не имеет значения – донецкая история показала, как много в России людей, готовых стрелять, а парни из Приморья просто опередили время, первыми заявили о том, что стало сегодня общим местом.
Шкаф со сценариями для будущего России почти пуст, в нем лежит всего несколько тоненьких папочек и, может быть, два или три тома Сорокина. Один из таких сценариев написан Андреем Сухорадой и его товарищами. Сценарий страшный, но у нас вся история страшная.
Не решившись документально описывать приключения парней, которые однажды решили «стрелять по кокардам», я перенес место действия с Дальнего востока на дальний запад России, пусть вместо сопок будут дюны, а вместо Амурского залива (к которому настоящие партизаны, впрочем, так и не вышли) – скучная Балтика. Приморским делом я занимался совсем немного, и в доме, где убили Андрея Сухораду, оказался только через неделю после того, как все закончилось.
История про подростков, которые пытают друг друга, чтобы понять, что чувствует задержанный в милицейском отделе – она подлинная и как раз оттуда, из той командировки, Кировский район Приморского края. Пенсионер, доставший ружье во время ссоры с женой и застреленный за это во время самого настоящего штурма квартиры – тоже подлинная, но уже из Ставрополя, я когда-то писал и об этом пенсионере. Подмосковный парень, забитый до смерти за то, что клеил на фонарных столбах запрещенные стикеры – это Подмосковье, Серпухов, 2007 год, а антитеррористическая операция «Автобус» – непридуманная история милицейской погони за автобусом, в котором друзья и родственники ехали его хоронить. Начальник ГУВД, снимающий куртку и лично залезающий в мусорный бак в поисках орудия убийства – это тоже было в Москве, в 2010 году, после покушения на меня. Соседка, надевающая во время обыска норковую шубу, чтобы понравиться майору из центра «Э» – я видел такую соседку, когда в Нижнем Новгороде эшники ломились в квартиру к местному лимоновцу, и его отец, инженер с судостроительного завода, произносящий речь перед милицейским генералом – я слушал этого отца в темном подъезде нижегородского дома, и его речь воспроизвожу по сохранившейся с тех пор собственной записи. Все именно так и было.
Я рассказываю это сейчас, потому что боюсь, что именно подлинные истории, которых в этой книге много, покажутся кому-нибудь самыми неправдоподобными, выдуманными. Но за годы репортерской практики я давно привык, что чаще всего выдуманным как раз и кажется настоящее, всем проще думать, что так на самом деле не бывает.
Но бывает почему-то именно так. Я переживал, что неправдоподобной окажется полностью мною выдуманная сцена с мачете – где я, а где мачете, я никогда не видел, как отрубают голову латиноамериканским клинком. Но уже когда книга была дописана, слово «мачете» зазвучало в новостях – кто-то в Москве гонялся с этим оружием за несчастным спасателем из МЧС, отрубая ему в этой погоне руки и ноги. На фоне таких (совершенно реальных!) новостей моя история про милиционера, отрубающего голову сослуживцу, выглядит едва ли не более реалистичной. То же самое – с изнасилованным в отделении задержанным. Я уверен, что рано или поздно это произойдет, к людям выйдет человек, не скрывающий своего лица и имени и скажет, что его изнасиловали полицейские, и он им этого так не оставит, дойдет до Европейского суда. Пока такого не было, пока даже рассказы об угрозе изнасилованием публика встречает смешками, как во время суда над крымским кинорежиссером, когда следы пыток в протоколе официально оформили как последствия БДСМ-игр. Наши потешные каминг-ауты с участием деятелей шоу-бизнеса и телевидения – это, конечно, пародия. Непародией будет первый выживший после изнасилования в полиции – тот, кому Россия первому решится посмотреть в глаза, если хватит сил, конечно.