И самая многочисленная и при этом самая бесправная категория граждан – собственно люди, народ. У народа нет прав, народ селится в специально отведенных территориях, так называемых бантустанах. Закон запрещает представителям народа вступать в браки с ментами, закон позволяет ментам сносить дома, в которых живет народ, закон запрещает ментам и народу пользоваться одними и теми же услугами и одними и теми же общественными пространствами и помещениями, закон дает право посещать территорию, на которой живут менты, только тем представителям народа, у которых есть соответствующий пропуск.
В этой, на первый взгляд, людоедской общественной системе было много положительных сторон. Первым в мире человеком, полетевшим в космос, был представитель народа Гагарин, а ракету для его полета разработал представитель народа Королев, который, в свою очередь, воспользовался добытой для него ментами у немцев технологией реактивного двигателя. Кроме того, врач из ментов сделал первую в мире успешную операцию по пересадке человеческого сердца – от одного представителя народа к другому, и тот, которому вставили новое сердце, даже выжил и получил право посещения территорий, на которых живут менты. Своим положением народ вообще был доволен, достаточно сказать, что единственное за десятилетие настоящее народное восстание случилось в бантустане Новочеркасск и имело под собой скорее местные и случайные основания (администратор бантустана мент Курочкин что-то не то сказал в присутствии народа), чем какие-то системные и глубинные, и когда Новочеркасск расстреляли ментовские танки, в остальных бантустанах все было по-прежнему спокойно и мирно. Только Солженицын был чем-то недоволен, но его тридцать лет держали в специальной тюрьме на острове Русском, и во второй части рассказа или романа он, уже получивший Нобелевскую премию, ехал в Москву через всю Россию знакомиться с Горбачевым, который то ли под давлением экономического кризиса, то ли по собственной доброте решил отменить апартеид и уравнять народ в правах с ментами.
В третьей части Солженицын уже умер, в Голливуде сняли фильм о футбольном матче примирения между народом и ментами, Солженицына играл Морган Фриман, но в России фильм успеха не имел – в России народ тихо дичал, все друг на друга нападали на улицах, грабили и, по слухам, даже ели. Дома бывших ментов и соседствующие с ними гостиницы для иностранцев, были обнесены колючей проволокой и охранялись бронетехникой. Апартеида уже как бы не было, но он был, просто не было уже закона, за отмену которого можно было, рискуя жизнью, бороться, как боролся когда-то Солженицын. Просто – это было уже навсегда. Фразу «это было уже навсегда» Химич все-таки записал в отдельном вордовском файле, чтобы не забыть. Она казалась ему очень весомой, эта фраза.
16
А как его звали-то? Никто не запомнил. Слишком простая русская фамилия, такие никогда не запоминаются, хотя он ведь даже был знаменитость – ну, в каком-то смысле знаменитость, по телевизору однажды выступал, и хотя канал был новый московский полулюбительский, зато модный и, как считалось, чуть ли не оппозиционный, и ту передачу многие посмотрели. Наверное, даже слишком многие – даже тот таксист, даже та уборщица на почте.
– Россиянин судится против России, – ведущий, седоватый и полноватый, похожий на симпатичного грызуна, сидел напротив гостя, усталого, как будто не спал трое суток, молодого человека лет двадцати пяти, длинноволосого, в пластмассовых очках и футболке с Дэвидом Боуи. – Открою маленький секрет: мы предлагали ему выступить в нашем эфире не представляясь и не показывая лица, но он отказался от таких мер предосторожности. Скажите, почему вы не скрываете своего лица и имени?
Гость вздрогнул.
– Ну как. Я сужусь от своего собственного имени, не скрываю его. Лицо тоже прятать – знаете, все, кому надо, меня и так знают в лицо. Мне не от кого прятаться.
– Хорошо. Тогда давайте сначала расскажем нашим зрителям, что с вами случилось и почему вы подали на Россию в Европейский суд по правам человека.
Гость снова вздрогнул.
– Ну как. Я живу в Москве восемь лет, я иногородний, приехал восемь лет назад. Знаете, как это – покорять Москву, да? Поехал недавно к родителям. Шел вечером по улице. Милиция.
– Давайте уточним: вас задержала милиция?
– Ну как. Они подошли, спросили закурить. Я не курю, я им так и ответил, что не курю. Они тогда сказали, что поедем для выяснения личности. У меня паспорт был с собой, но они сказали, для выяснения.
– И вы с ними поехали?
– Я бы так сказал, что они меня повезли. Они меня не спрашивали, поедем или нет, они меня просто посадили в машину, и мы поехали.
– Поехали в отделение, да?
– Да, поехали в отделение.
– Хорошо. Вас привезли в отделение и что там было? Составили протокол?
– Нет, не протокол, просто разговаривали – кто, откуда. Спросили, где живу, я сказал, что живу в Москве.
– Интересно. И как они отреагировали на то, что вы живете в Москве?
– Они сказали, что я похож на какого-то преступника, который что-то украл. Сказали, что утром придет потерпевший, и что будет опознание.
– То есть до утра вам предложили посидеть в отделении?
– Мне никто ничего не предлагал, но видимо, да, до утра.
– И что же было потом?
– Потом меня отвели в камеру, заставили раздеться догола. Я отказался, меня стали бить. Одежду на мне порвали и, в общем, раздели. Потом один из тех, которые меня задержали, взял резиновую дубинку и засунул мне ее, в общем, в анус мне ее засунул. Двое меня держали, а этот засунул дубинку.
– То есть милиционеры вас изнасиловали?
– То есть милиционеры меня изнасиловали.
– Вы так спокойно об этом говорите – я даже не знаю.
– Ну я вообще спокойный человек. Я плакать должен?
– Нет, но все-таки это слишком экстремальный секс даже для российских милиционеров.
– Я бы не стал называть это сексом, извините. Это унижение, это насилие, это причинение боли, это что угодно, но не секс.
– Да, простите. Что было потом?
– Потом я очнулся где-то на окраине города, голый. Это такой достаточно глухое место, промзона, там никого не было, меня разбудила собака, она лизала мне лицо.
Вдруг улыбнулся: – Наверное, хотела меня съесть.
Я встал, пошел по дороге, мимо ехал какой-то мужик, остановился, спросил куда подвезти. Я поехал к одной своей однокласснице, она меня уже отвезла в больницу. Меня там укололи, и я пролежал два дня без сознания. Одноклассница родителям позвонила, они ко мне потом приходили.
– Травмы, доказательства – это у вас все есть, да?
– Да, это все есть, вся история болезни. Ко мне приходили люди из службы собственной безопасности областного УВД, брали показания, но потом пришла бумага с отказом в возбуждении уголовного дела, якобы нет доказательств, что я был задержан. Потом уже в Москве я написал заявление в МВД и Следственный комитет, но они на том же основании мне отказали. Теперь я отправил иск в Европейский суд по правам человека. Я хочу, чтобы этих людей наказали.
– Но ваш иск – он не против этих людей, он против России.
– Это там так положено. Понятно, что я не против России. Я за Россию.
– Понятно. Как вы оцениваете перспективы своего иска?
– Я не знаю. Мне помогает адвокат, болгарин, он выигрывал там какие-то процессы. Я надеюсь, что мне удастся этих людей наказать.
– Понятно. Но я еще раз спрошу: почему вы так спокойно обо всем этом рассказываете? Почему вы не боитесь показывать свое лицо и называть имя, не боитесь судиться? Чего вы ждете от этого – что вы станете знаменитым, что перед вами извинится министр внутренних дел, что вы получите компенсацию? Объясните мне, я не понимаю.
– Вы хотите сказать, что я должен был как-то оставить эту историю при себе, ну, к психологу сходить, да? Нет, я так не хочу. Я приеду еще раз в этот город, у меня там родители, друзья. Я не хочу прятать глаза и не хочу бояться. Город – мой. Страна – моя. Моя, а не тех людей, которым выдали милицейские погоны и которые ведут себя так, как будто мы скот. Они меня там бросили, потому что думали, что я умру, а я не умер. И если я не умер, я им должен доказать, что так в людьми обращаться нельзя. Вот и все.
– Спасибо. Тогда еще такой вопрос. Вы, наверное, знаете, что в некоторых регионах появились какие-то таинственные люди, которые просто отстреливают сотрудников МВД, режут их, жгут, убивают. Вы считаете, такая реакция может как-то остановить милицейский беспредел? Нет, я вас не подталкиваю к каким-то незаконным действиям, но все же. Что вы думаете?
– Я думаю, убивать людей нельзя, кем бы они ни были. Я, естественно, не одобряю того, что делают те люди, о которых вы говорите. Я считаю, что такие вещи можно решать по закону. Я хочу доказать это своим иском.
Ведущий поблагодарил его, повторил, что в студии был россиянин против России, дали заставку – все, передача закончилась. Больше этого человека никогда не показывали по телевизору. Европейский суд отказал ему в иске, а сам он через два с половиной месяца после того эфира болтался в петле на крючке от люстры в своей съемной двухкомнатной квартире на «Бауманской». В газетах не написали о его смерти, никто не знал, что он умер. Ни тот таксист, который однажды, узнав, высадил его на полпути и высказался в том духе, что тебя отпетушили, а я таких пассажиров не вожу; ни та женщина со шваброй на почте, которая, тоже узнав его, смеялась и говорила, что она-то поняла, что он получает от швабры удовольствие, и что если он снимет штаны, то она готова ему с таким удовольствием помочь – он выбежал тогда из почтового отделения, почему-то побежал бегом, и пока бежал, подумал, что, наверное, надо повеситься.
Приехали родители, забрали тело. Больше ничего интересного.
17
Губернатор позвал Богдана Сергеевича поужинать. Раньше вообще почти не общались, а теперь, можно сказать, лучшие друзья. Отдельный зал принадлежащего Богдану Сергеевичу ресторана у моря, камин, чучело кабаньей головы над камином.