Конечно же, соперничество было неизбежно. Это понимала Виктория, это понимал Альберт. Это понимал Бенджамин Дизраэли. Это понимал и сэр Генри Джон Темпл Пальмерстон, тори и виг, военный министр, министр иностранных дел, министр внутренних дел, премьер-министр... В 1847 году Пальмерстон как раз являлся министром иностранных дел...
Ситуация складывалась абсолютно прозрачная, всем понятная. Кажется, только Николай I упорно продолжал ничего не понимать и стремиться в Англию. Уклоняться от этого визита у Виктории уже не оставалось поводов, то есть благовидных поводов.
В конце мая 1847 года император прибыл в Лондон, где пробыл до начала июня. Разумеется, Николая I прекрасно, как и подобает, приняли. Страна следила с тревогой. Пальмерстон и его сторонники тоже волновались. А вдруг королева сделает ошибку? Вдруг она пойдёт неосмотрительно на заключение союза с враждебной Англии Российской империей? Вдруг принц Альберт неладно посоветует ей заключить подобный союз?..
Национальная доктрина потихоньку рычала, оскаливая зубы. Все они друг дружке родня, эти немецкие принцессы и князьки! Одно слово — немцы! Ворон ворону глаз не выклюет. По видимости — правители России, Англии, а на самом деле — немцы! Ка-ак сговорятся!.. Газеты пестрели карикатурами. Принца Альберта уже обвиняли в чрезмерных симпатиях к России и называли насмешливо и недобро «русским»...
Но королева и её супруг Англию не подвели! Никакие официальные договоры не явились на свет в результате визита императора. Более того, Николай I покидал Англию в полной уверенности, что союза между Англией и Францией никогда не будет! Ошибся он страшно...
А Виктория, человек постоянный и пунктуальный, вновь раскрыла дневник и записала следующее:
«Царь Николай — человек строгий и непреклонный, с весьма твёрдыми понятиями относительно своих обязанностей, и я думаю, ничто на свете не может заставить его перемениться; я не полагаю, что он очень умён и что вообще сознание его — это сознание современного культурного человека. Его образованием пренебрегли, и лишь политика и военные заботы представляют для него серьёзный интерес. К искусству и многим другим сферам жизни он остаётся безразличным, но я думаю, что он искренен даже в самых своих деспотических действиях, в том смысле, что он искренне убеждён: именно так, единственно так, как он управляет, и возможно управлять людьми...
Однако я уверена, что он не осведомлён о тех человеческих страданиях, которые он так часто причиняет своим подданным. Более того, он даже, вероятно, и не отдаёт себе отчёта в том, что причиняет своим подданным страдания! Я вижу, как во многих случаях его держат в полном неведении о многих страданиях, причинённых его подданным явными несправедливостями, хотя сам он убеждён, что поступает по отношению к ним справедливо. И как может быть иначе, когда ничто не доходит до его ушей? Он слишком многого не знает о своей стране.
Я должна признать, впрочем, что он слишком откровенен здесь, у нас. Он слишком открыто и даже несдержанно говорит с людьми, чего, разумеется, не следует делать. Он страстно желает, чтобы люди верили всем его словам. Что до меня, то я допускаю в его речах большую степень правдивости...
Он способен испытывать сильные чувства, однако искренне и доверительно расположен лишь к очень немногим. Он явно несчастен; это чувствуется и сказывается во всём его поведении и заставляет меня жалеть этого человека, уже достаточно пожилого, плешивого в сильной степени, но всё же ещё довольно привлекательного в своём кавалергардском мундире...»
Кроме всего прочего, в Англии не могли не понимать, что Российская империя, по сути, не так далеко ушла в своём развитии от тех восточных архаических и деспотических княжеств, которые явно намеревалась в будущем покорять. Довольно того, что в России ещё существовало самое настоящее рабство, людей возможно было покупать оптом и в розницу. В далёкой Америке рабами являлись лишь привезённые из ещё более далёкой Африки негры. В Османской империи нельзя было обратить в раба подданного империи, и лишь в России рабами были многие и многие подданные императора.
В Англии также не могли не заметить, что состояние здоровья императора оставляет желать лучшего. В Санкт-Петербурге его лечили английские врачи. На доморощенных медиков никак нельзя было положиться! Доктор Гренвилл нашёл, что царь страдает «психическим сверхвозбуждением», и что у него «весьма развита подагра и частые рожистые воспаления, которые несомненно отражаются на его психике...»
События назревали.
Королева вышивала.
Она сидела кротко, с неизменным вышиванием на округлых коленях, прикрытых белым кашемировым домашним платьем. Она сейчас не думала о политике, и не помышляла! Её супруг, её любимый муж Але сидел против неё, читая газету «Таймс»; и в чертах его разливалась обычная, столь этим чертам свойственная меланхолическая задумчивость.
Он ничего не говорил, молчал, предоставив ей самой угадывать его мысли, которые она уже легко угадывала. Они обменивались словом, другим; перекидывались короткими фразами; вот так вот, сидя друг против друга.
Она кротко подняла глаза, свои красивые голубые глаза, чуть выцветшие после усилий родов, но сделавшиеся уже куда менее наивными и более зоркими...
— Heimweh[75]?.. — спросила она мягко и как будто неопределённо.
Но на самом деле никакой неопределённости, недоговорённости не было! Она давно уже знала, что ему хотелось бы совершить поездку на родину, в Кобург, в замок Розенау. Любя мужа, она также хотела бы увидеть родные ему места, где он провёл детство и юность...
И теперь она прямо высказала ему своё желание и прибавила, что поездка решена и состоится летом — самое лучшее для отдыха время...
Он коротко поблагодарил.
Она знала о его жизни многое, о той жизни, которая была до их брака. В добрачной жизни каждого из них было, пожалуй, много общего. Виктория не могла помнить отца и не могла быть особенно привязана к матери. Ей было известно, что брачный союз её родителей не мог назваться счастливым. С родителями Альберта дело обстояло ещё хуже! Слухи о его отце ходили совсем уж скверные. Говаривали, будто он шастает по окрестностям близ Розенау и пристаёт к дочерям и молодым жёнам крестьян. Будто бы даже некий деревенский кузнец задал ему хорошую взбучку за попытку соблазнить сельскую красавицу, дочку этого самого кузнеца. Но если отца, герцога Эрнста, ещё возможно было понять, то о матери Альберт говорил с Викторией всего лишь один раз, единственный раз. Он не мог не любить свою мать, но не мог и не испытывать чувства стыда, вспоминая о ней. Герцог Эрнст официально развёлся с ней, когда сыновья, Эрнст и Альберт, были ещё совсем детьми. Герцог обвинил жену в супружеской измене. И обвинил справедливо! Герцогиня Луиза была выслана из Кобурга. Но на характере принца Альберта особенно сказалась его — с детства — уверенность в виновности матери! Он, кажется, не сомневался в том, что мать его — дурная женщина. Он даже опасался искренне, что её, как он полагал, наклонность к разврату, может быть унаследована кем-либо из его детей! И в то же время он не мог не любить свою мать, не мог не любить!.. Его даже огорчала та некоторая холодность, которую проявляла его жена в отношении своей матери. Благодаря его влиянию на жену, она сделалась более мягка с матерью...
На родине Альберта, в маленьком замке Розенау, Виктории понравилось. Кобург был таким маленьким государством, таким домашним, так не походил на большую Англию! Эрнст, старший брат Альберта, герцог Кобургский, и его супруга принимали родственников чрезвычайно тепло. Страницы королевского дневника заполнялись описаниями хорошего настроения Виктории и Альберта. Королеве всё вокруг представлялось милым, несколько, впрочем, миниатюрным...
По возвращении в Лондон королева порою напевала, желая доставить мужу удовольствие напоминанием о его родине, и напевала простые немецкие песенки. Детство Альберта, кажется, не было особенно счастливым, но всё же это было его детство, такое же неотъемлемое от его жизни, как и его мать!..
Впрочем, ему более всего нравилось, когда Вики пела меланхолическую «DesMadchens Klage» — «Жалобу девушки»... Опять и опять меланхолия... Простенькая немецкая песенка напоминала ему об отдалённых уже днях ранней юности, о неких необязательных отношениях, происходивших единственный раз в его жизни!.. Он никогда не изменял своей королеве. И даже когда он невольно припоминал те, такие давние, такие ни к чему не обязывавшие отношения, такие недолгие; ему всё равно казалось, наперекор всякой логике, будто он тогда ещё изменил своей жене, изменил до того, как она сделалась его женой, его королевой... Виктория, дети — это было хорошо, это было прекрасно... Однако Англия и его долг перед этой страной, долг мужа королевы... Вот это было тяжело...
Пора мне навек сочетаться с тобой,
Расстаться со счастьем, расстаться с землёй,
Где я и жила и любила...
И вдруг она говорила ему:
— Але! Править — это очень мужское занятие. Хорошая женщина никем и ничем не должна править, управлять...
Он понимал её. За много лет супружеской жизни он научился понимать свою королеву. Кого-то могли бы удивить подобные её слова; ведь она как раз и правила; она всегда помнила, что она — правительница! Но говоря о правлении, как о мужском деле, она не лгала, не лицемерила. Она, сфинкс без загадки, простая и ясная, наделённая точным и ясным чутьём; она понимала, чувствовала, чуяла, что законы, по которым живёт то или иное общество, нельзя, невозможно игнорировать! Более того, от всех этих законов нельзя нигде укрыться, даже в своих мыслях, в своей душе. А законы Её общества, неписаные законы устройства жизни мужской и женской в Её стране были таковы, что женщина, стремящаяся править, управлять, должна была непременно выглядеть гадкой, бессердечной и смешной. Любая женщина, но не королева. Королева правила вовсе не потому, что волюнтаристски желала править, управлять. Нет, просто-напросто такова была её судьба! Так уж вышло, что престол Альбиона достался именно ей. И обладая великолепным чутьём, она невольно подчёркивала всем своим поведением то самое, значительное для многих её подданных обстоятельство, что она, являясь королевой, является ещё и женщиной своей страны, и даже, в сущности, идеальной женщиной своей страны, идеальной женой, послушной мужу, и также и идеальной матерью!