Просвет в нагой теснине
Нам позволяет увидать
Уильд лесистый, синий.
Здесь полудик, небоязлив,
Дёрн мудрый — нелюдимо
Прилёг на меловой обрыв,
Как при солдатах Рима.
Где бившихся и павших след,
Превратной славы знаки?
Остались травы, солнца свет,
Курганы, бивуаки.
Тяжёлый, крылья просолив,
Зюйд-вест летит вдоль пляжа.
Свинцовой линией пролив
Прочерчен против кряжа.
О том, что отмель скрыла мгла,
Здесь, на своём наречье,
Гремят судов колокола,
Бубенчики овечьи.
Здесь нет ключей — долин красы,
И только на вершине,
Без вод подспудных, пруд росы
Всегда есть в котловине.
Пророча летних дней конец,
Трава у нас не чахнет.
Ощипан овцами, чебрец
Восходом райским пахнет!
Безмолвием звенящим весь
Пронизан день прелестный!
Творца холмов мы славим здесь,
В забытой церкви местной.
Но есть иные божества,
Свой круг блюдёт их ревность,
И, в тайнике его, жива
Языческая древность.
Достанься мне земель-сестёр
Прекрасных наших сорок,
Я разрешил бы равных спор:
Мне старый Сассекс дорог!..
Англия, Англия...
Дорсетшир... Две старые фермы, дорога к мельнице на берегу, дорога, глубоко врезавшаяся колеями в розоватую землю; маленькая замшелая церковь с оградой на подпорках и рядом совсем маленькая и совсем замшелая часовня. Речка, приводящая в движение мельницу, разбегается, журча, на ручейки, а вдоль её устья бродят свиньи...
Англия...
Фарфоровый Вустер. Курортные — Бат в Сомерсетшире, Хэрроугейт в Йоркшире, Ярмут на восточном побережье...
Англия — «мастерская мира»! Самая мощная промышленность, самый многочисленный военный и торговый флот...
Лондон — столица Англии.
1866 год. По улицам бродит журналист Джеймс Гринвуд, сын мелкого клерка, брат десяти братьев и сестёр. Он прикидывается бродягой, в дырявых башмаках и жалких лохмотьях, он несколько часов мёрзнет в ненастную осеннюю ночь, прежде чем ему удаётся получить место в ночлежке. Он выпускает книгу очерков «Семь язв Лондона». Газеты откликаются рецензиями.
«Картина, нарисованная Гринвудом, — тем более ужасна, что сам он провёл в этих условиях всего лишь одну ночь, а тысячи наших бездомных соотечественников вынуждены проводить таким образом всю жизнь...»
Дверь пивной распахивается, и из неё выталкивают женщину. Платье на ней всё изорвано и страшно испачкано, рыжие волосы всклокочены, губы разбиты, а на руках у неё ребёнок, завёрнутый в грязные тряпки. Её преследует мастеровой с багровым, немытым, опухшим лицом; тусклые глаза его заплыли, щёки давно не бриты, а волосы столь же давно не видали гребёнки. На нём засаленная грязная рубашка и старая, рваная, измятая шляпа... Да, здесь, в пивнушке на Тернмиллской улице, не увидишь рабочего, одетого по воскресным дням опрятно, даже щеголевато. Здесь никто не умывается хорошенько, вернувшись с работы, никто не наденет чистую рубашку и поверх — крепкую фланелевую куртку; никто не повяжет на шею шёлковую косынку...
Вот мальчишка, дрожащий от холода и голода, тянется раскрытой ладонью к хорошо одетому господину...
— Будьте так добры, подайте мне что-нибудь!
— А ты попроси у моего приятеля, — отзывается джентльмен. — Берни, дайте шиллинг бедному мальчику.
— Давай руку! — приказывает мистер Берни.
Мальчик в ожидании протягивает руку.
И получает плевок в ладонь!
— Вот какие шиллинги я даю попрошайкам.
Оба джентльмена смеются...
Прохожие снуют взад и вперёд. Мужчины в рабочих куртках, старики в тёмных шляпах, женщины в клетчатых шалях, накинутых на плечи и на голову, поверх чепца...
В Кемберуэлле, на маленькой грязной улице вдоль канала, дома ужасно убогие. Только дом трубочиста повыше и покрасивее прочих. К дверям привешен блестящий медный молоток. Цифра, обозначающая номер дома, тоже сделана из кованой меди. На дверях надпись: «Трубочист», а под медным молотком прибита дощечка со словами: «Звонок к трубочисту». Между окнами висит вывеска, изображающая настоящую картину: Букингемский дворец, из трубы вылетает столб огня, в окне дворца королева Виктория с короной на голове и с растрёпанными волосами простирает руки к трубочисту, бегущему во дворец. Часовой у ворот дворца кричит слова, написанные на ленточке, вьющейся вокруг его носа: «Мы думали, что вы не придёте! Принц Уэлльский ездил за вами и сказал, что вы ушли на другую работу». А трубочист отвечает (тоже при помощи ленточки): «Это правда. Я работал в доме герцога Веллингтона, там тоже случился пожар, но, услышав призыв королевы, я бросил там всё в огне, и вот я здесь!»
Англия, бедная Англия...
Все дороги, разумеется, ведут в столицу, в Лондон. К примеру, Илфордская дорога. Если у вас нет денег, не печальтесь. Судьба пошлёт вам экипаж с очень удобными запятками, не утыканными гвоздями. Вскакиваете на запятки и мчитесь в Лондон. Быстро, десять миль в час. Проезжайте через Большой и Малый Илфорд, доезжаете до Майл-Энда... Устали от езды на запятках? Конец дороги можете пройти пешком. А вот и рабочий квартал Уайтчепел — самое глухое место в Лондоне — лабиринт извилистых переулков и проходных дворов...
А если у вас всё-таки завелись кое-какие деньги, можете пойти в Шордичский театр. На галёрку, а то и в ложу. Покупайте пяток апельсинов, пару сосисок, выпивайте кружку пива и... в театр!
А у входа уже толпится народ, рабочие и их жёны в праздничной одежде. Сегодня бенефис любимого актёра, зрителей собралось много. Толпа! Вас тискают, толкают со всех сторон. Вы тоже работаете локтями, не забывая оберегать карман с сосисками, и другой — с апельсинами. У подъезда висит большая лампа. А это кто же? Старый приятель!
— Куда? На галёрку?
— А у меня денежки завелись! Давай со мной в ложу.
В ложе хорошо, сидеть привольно. Угощаться сосисками и апельсинами замечательно приятно...
На сцену выбегают танцоры.
— У! Какая славная джига!
— Да, отличный танец!..
После танцев начинается представление, пьеса о жизни каторжника, в конце концов раскаявшегося. Вы хлопаете в ладоши и вместе со всей публикой кричите «Браво».
Улица тянется извилистой мостовой между рядами двухэтажных домов под треугольными крышами... Из переулка выходишь на площадь Смитфилдского рынка. В одной лавчонке продаётся сливовое повидло. В другой — гороховый пудинг и масленые лепёшки. Скитаться по столице пешком — любопытное занятие. Можно дойти до аристократического Вестминстера, а там — и рынок Ковентгарден, и театр Ковентгарден. И улицы широкие, ярко освещённые газовыми фонарями. Очень славно забрести сюда после какого-нибудь славного театрального представления для простого народа — «Капитан-вампир», «Смерть разбойника», «Пираты пустыни», «Окровавленный бандит»...
Утром на площади рынка Ковентгарден — суета и суматоха. Разгружаются тележки и тачки. Чего здесь только нет! От простого салата до настоящих ананасов. Плетёные корзины, корзины. Корзины громоздятся, пустые и полные. Снуют женщины с корзинами... Здесь можно пообедать в отличной харчевне, выпить хорошего пива. А потом можно и прокатиться в омнибусе.
А если денег совсем нет, если ты упадёшь на холодную мостовую, тоже не тревожься особенно. Какой-нибудь фургонщик подберёт, отвезёт в работный дом. А там тебя разденут, обмоют, уложат в постель. Лежать в чистой мягкой постели — хорошо, дают лекарство, поят бульоном. Если умрёшь — похоронят. Если не умрёшь, а выздоровеешь, тогда заставят работать...
С течением времени всё худо-бедно налаживалось. Рабочие защищали себя. Джеймс Гринвуд умер в 1929 году, почти на тридцать лет пережив королеву Викторию. Ему было почти девяносто семь лет. Его сочинения успели основательно подзабыть. Но никто не скажет, что Гринвуда забыли вовсе[80]!
Другой английский писатель, очень великий, очень классик[81], называл работные дома «системой вероломства и обманов». Здесь плохо кормили, а одевали ещё хуже. Но заставлять работать всё же никогда не забывали!..
Надзор и попечение о бедных отличались суровостью. Чиновники проверяли, действительно ли нуждающиеся нуждаются. Кроме работных домов, где бедняков всё же лечили и кормили, существовали и другие заведения. Например, исправительная тюрьма Брайдуэл, где жилось куда построже, чем в работном доме. Или Ньюгет — главная лондонская уголовная тюрьма (она, впрочем, была закрыта в 1877 году). Приходы, конечно же, стремились сократить число бедняков, о которых следовало заботиться. Существовало известное «право оседлости», согласно коему бедняки, не родившиеся в данной местности, не подлежали призрению (а не презрению!) и просто-напросто высылались в ту местность, где они родились. Все бранили суды, уголовный, Канцелярский и прочие. Но без судов было бы гораздо хуже! Кроме всего прочего, приходы облагались «налогом на бедных», и множество частных благотворительных обществ собирали пожертвования среди богатых людей и предоставляли им, в соответствии с суммой пожертвования, то или иное число голосов при выборах правления и административного персонала данного общества...
Лондон глазами классика[82]...
Воскресный вечер, — мрачный, душный и пасмурный. Церковные колокола всевозможных тонов, звонкие и глухие, звучные и надтреснутые, быстрые и мерные, трезвонят как бешеные, вызывая трескучее, безобразное эхо. Меланхолические улицы, одетые копотью, точно трауром, нагоняют жестокое уныние на тех, кому приходится любоваться ими из окон. На каждом перекрёстке, на каждой улице, почти за каждым углом звонит, гудит, дребезжит какой-нибудь унылый колокол, точно чума царит в городе и телеги с трупами разъезжают по всем направлениям... Не на что взглянуть, кроме улиц, улиц, улиц. Негде подышать свежим воздухом, кроме улиц, улиц, улиц. Негде развеять хандру, не на чем отвести душу...