День умирает. Дома настолько угрюмы, что если бы бесплотные души их прежних жильцов могли теперь взглянуть на них, то не на шутку порадовались бы своему избавлению от таких темниц. По временам чьё-нибудь лицо появляется за грязным стеклом и тотчас пропадает в сумраке, как будто достаточно насмотрелось на жизнь и спешит исчезнуть. Вот и косые линии дождя протягиваются между окнами кофейни и противоположными домами, и прохожие спешат укрыться в соседней крытой галерее, безнадёжно поглядывая на небо, так как дождь становится всё сильнее и сильнее. Появляются мокрые зонтики, зашлепанные подолы и грязь. Зачем является грязь и откуда она является — никто не мог бы объяснить. Но она является мгновенно, как мгновенно может собраться толпа, и в какие-нибудь пять минут забрызгивает всех сынов и дочерей Адама. Показывается ламповщик, и яркие языки пламени, вспыхивая один за другим, точно удивляются, зачем им понадобилось освещать такую мрачную картину.
Перейдя улицу у собора святого Павла, спуститесь к самой воде по кривым, извилистым улицам между рекой и Чипсайдом. Мимо потянутся заплесневелые дома, безмолвные склады и верфи, узкие улицы, спускающиеся к реке, по углам которых виднеются на мокрых стенах билетики с надписью «найден утопленник». Старые кирпичные дома грязны до того, что кажутся совершенно чёрными. На квадратных площадках растут редкие кусты и клочья травы, настолько жёсткой, насколько окружающая их решётка покрыта ржавчиной...
Лондон, Лондон, Лондон...
Столица, её викторианское время, — глазами современного поэта, автора книг с характерными названиями — «Лондонский скряга», «Большой лондонский пожар», «Английская музыка»[83]...
Всепожирающий город-исполин. Чарльз Диккенс и Фридрих Энгельс бьют тревогу. Фотографы идут «в народ» и оставляет потомкам впечатляющие картины труда и страданий. Сгорбившись, сомкнув руки на груди, сидят женщины. Нищая семья спит на каменных скамьях в нише, образованной парапетом моста, а на заднем плане высится тёмная громада собора святого Павла. Несметно число детей и бродяг, несметно и число уличных торговцев, чьи силуэты колоритно чернеют на кирпичных стенах.
Внутри бедные викторианские жилища, как правило, мрачны и грязны. Среди коптящих сальных светильников висит тряпье. Многие обитатели трущоб словно бы лишены лиц, низведены до теней; их окружают гниющие деревянные балки и головоломный хаос лестниц. Многие — что снаружи, что в помещениях — сгорблены и кажутся маленькими, как будто город давит их своей тяжестью.
Мы видим на улицах громадные, неисчислимые толпы, видим улицы, полные кипучей и борющейся жизни. Порой на лице прохожего возможно уловить вспышку чувства — жалости, злобы, нежности. Воображение дополняет картину тяжёлым шумом, подобным не утихающему крику... Викторианский Лондон...
Но что это такое — «викторианский Лондон»? Это всего лишь определение. Одно определение для множества обликов переменчивого города. В первые годы правления королевы лишь немногие улицы освещались газом, по большей части — масляными фонарями. Припозднившихся прохожих сопровождали домой наёмные факельщики. За порядком на улицах следили не столько «бобби» — полицейские, сколько «чарли» — ночные сторожа. В городе и днём было не так уж безопасно. Окраины сохраняли сельские черты. В Хаммерсмите и Хэкни выращивали землянику. В направлении Хаймаркета тянулись фургоны, лошади роняли навозные комья. Громадные общественные здания, которыми вскоре украсилась столица, ещё не были построены. Развлекались люди как в восемнадцатом веке. Собачьи и петушиные бои собирали уйму зрителей. Не редкость было увидеть позорный столб. На домах красовались нарисованные окна. Разносчики торговали дешёвыми книжками-страшилками и стихами новейших баллад. Зеваки глазели на выставленные в витринах гравюры. Пьяницы заполняли питейные дома. Тревожный город кружился в танце, немного пугающем. Расцвет викторианства должен был упорядочить и облагородить Лондон!
Точно определить переходный момент невозможно. Лондон начал приобретать совсем иной облик. Город пошёл в рост, захватил Излингтон и Сент-Джонз-вуд на севере, затем — предместья Паддингтон, Бэйсуотер, Саут-Кенсингтон, Ламбетт, Кларкенуэлл, Пекхем... Лондон королевы Виктории стал самым большим городом мира. Англия стала первой в мире страной с подлинно городским обществом.
Здесь, в столице Англии, сосредоточилась машинная индустрия, использующая силу пара; здесь царило массовое производство. Здесь по утрам улицы уже заполнялись громадной армией клерков и бухгалтеров, облачившихся в единообразные тёмные костюмы.
Город мглы и тумана. В конце девятнадцатого века, века Виктории, здесь проживало около пяти миллионов человек! И сколько здесь было мужчин в чёрных сюртуках и цилиндрах! И сколько возведено было мощных общественных зданий в стиле неоклассицизма и неоготики; зданий победоносной мощной державы. Рождался новый Лондон — массивный, аккуратный, величественный...
В двенадцатом веке один из участков городской стены прозвали Вавилоном. Дети распевали песенку:
Сколько миль до Вавилона?
Двадцать пять и пятьдесят.
Как бы мне туда добраться,
Чтобы засветло назад?
Будь проворней — доберёшься
И как раз успеешь засветло назад.
Но настоящим «новым», «современным» Вавилоном поэты назвали именно викторианский Лондон, даже сады Парк-лейн окрестили «висячими».
К 1870 году каждые восемь минут в Лондоне кто-нибудь умирал, а каждые пять минут — рождался. Сами лондонцы с восхищением, тревогой и благоговейным страхом глядели на город, вдруг приобретший такие размеры, так усложнившийся. Как это случилось?
Ещё в 1845 году, в книге «Положение рабочего класса в Англии» Энгельс пытался найти ответ на вопрос, пытался и не находил. И вновь, и вновь возвращался к образам загадочности и громадности:
«...Такой город, как Лондон, по которому бродишь часами, не видя ему конца... представляет из себя нечто особенное... Бесчисленное множество судов... сотни пароходов... бесконечные вереницы экипажей и повозок... сотни тысяч людей, представители всех классов и сословий... В огромном лабиринте улиц есть сотни и тысячи скрытых переулков и закоулков...»
Лондон сделался настолько огромен, что, можно сказать, заключал в себе все прежние цивилизации. Речь шла уже не только о древнем Вавилоне. Вестминстерское аббатство уже представлялось подобным знаменитому «городу мёртвых» близ Каира. Паддингтонский железнодорожный вокзал сравнивали с пирамидой Хеопса, парадоксально соединяя в этом сравнении глубочайшую древность и тогдашнюю ультрасовременность.
И конечно же, Рим, Рим, Рим!.. Новыми святилищами, выстроенными по образу и подобию древнеримских храмов, сделались лондонские банки. В архитектуре того же Английского банка возможно было опознать римские триумфальные арки и римские же храмы, посвящённые Весте[84], Солнцу и Луне!
Поэты называли Лондон «сердцем вселенной», и то пылко клялись в любви к этому городу, то желали ему погибнуть, как некогда погиб настоящий Вавилон!
В 1878 году Лондон обрёл истинный памятник викторианской эпохе. Египетский обелиск немыслимой древности был доставлен в железном цилиндрическом понтоне. Столько-то тысячелетий простоял он перед храмом Солнца, затем попал в цитадель эллинизма — Александрию. Затем его извлекли из горячего песка и доставили в столицу Англии. Каменная плита, вытесанная в каменоломне Древнего Египта, теперь стоит на берегу Темзы, охраняемая двумя бронзовыми сфинксами. На розовом граните видны иероглифические надписи — имена фараонов Тутмоса III и Рамзеса Великого. В Лондоне обелиск получил имя — «Игла Клеопатры». Теннисон[85] дал Игле Клеопатры свой поэтический голос. Обелиск заговорил словами поэта (опять же — поэта!): «Я видел закат четырёх великих империй! Я был, когда Лондона не было! И я здесь!» Туман и смог медленно разрушают гранит, иероглифы блекнут. Но Игла Клеопатры стоит! В 1878 году, при установке обелиска, под него заложили запечатанные контейнеры; в них — мужской и женский костюмы, иллюстрированные газеты, сигары, бритвенный прибор, детские игрушки и — самое главное — полный комплект викторианских монет!..
Лондон и лондонцы...
На первом этаже проживают мистер и миссис Мик. Он шляпник, занимается крашением детских головных уборов в переносном бачке. Приветливый маленький человечек... В задней комнате живёт миссис Хелмот. Муж её, в прошлом оптик, теперь помещён в Хэнуэлл, в сумасшедший дом, поскольку страдает меланхолией и проявляет наклонность к самоубийству.
Здесь, в огромном городе, совершаются ежедневно неведомые большому миру подвиги милосердия. Здесь знают, что неимущим, лишённым всякой поддержки, удаётся свести концы с концами только благодаря великой доброте друг к другу — даже между незнакомцами. Это очень многое объясняет. Доброта людей друг к другу здесь бывает просто поразительна!..
А ещё викторианский Лондон — город трудящихся детей... Мальчики на побегушках, разносчики пива, уборщики конского навоза, одетые в красную униформу. Парнишки таскают чемоданы и сундуки на вокзалах, помогают пассажирам на стоянках омнибусов... Дети танцуют под звуки шарманки и играют в волан в проходных дворах...
В восьмидесятые годы девятнадцатого века Лондон узнаёт новое название одной из своих частей — Ист-Энд.
Ист-Энд — обиталище бедных. Ист-Энд, который глаза пришельцев видят тоскливым и мрачным:
«Длинные ряды приземистых домов — неизменно двухэтажных, иногда с полуподвалом — из одинакового желтоватого кирпича, закопчённого одинаковым дымом, и все дверные молотки одинаковой формы, и все шторы висят на одинаковый лад, и на всех углах светятся издалека сквозь мглистый воздух одинаковые пивнушки...»
Но местные обитатели даже и не подозревают о том, какими являются чужим глазам...