Граф был дюжий, могучего вида молодой человек, но когда он преклонил перед королевой колена, было видно, что он едва держится на ногах.
Моргана протянула ему руку для поцелуя, взмахом кисти велела женщинам и мальчишкам отойти подальше и резко спросила:
— Что нового?
— Ничего. У меня ничего не вышло, я вернулся с пустыми руками.
— С пустыми руками? Даже следа не нашли?
— Никакого. Мы везде расспрашивали, но, кажется, никто ничего об этом не знает, не считая обычных разговоров о колдовстве и Мерлине…
— Оставим это! Вы видели ее? Говорили?
— Нет. Нам сказали, она уехала на юг. Тогда мы отправились, как вы нам велели…
Поспешным жестом Моргана велел Ферласу умолкнуть:
— Не здесь. Оставим это. Позже поговорим. У вас ничего не вышло, так какая разница, куда вы отправились?
Королева молчала несколько мгновений, уставившись в пространство невидящим взором, терзая премилыми зубками нижнюю губу. Затем, пожав плечами и словно отгоняя мысль о беде, в чем бы она ни заключалась, королева вновь повернулась к коленопреклоненному мужчине.
— Что ж, кажется, мы должны попытаться еще раз. Что насчет второго дела, которое я поручила Мадоку? Ваш брат Юлиан ездил к нему в Банног-Дун?
— Нет, госпожа. Я как раз собирался рассказать вам. В том нет необходимости. Мадок приехал повидаться с нами в Лугуваллиум. Он, кажется, уже вступил во владение и надежно закрепился. Он просил передать вам, что все хорошо и что вскорости дело будет улажено.
— Что ж, я полагаю, это к лучшему. Я побеседую с Юлианом попозже. Полагаю, он вернулся с вами? Где он?
— Госпожа, он мертв.
Бывший неподалеку Александр, про которого Моргана сейчас позабыла, с удивлением взглянул на королеву, которая проронила всего лишь:
— Да? Но как?
— Колдовство. Во всяком случае, я так думаю. Когда мы выехали из Лугуваллиума, он жаловался на тошноту и боль в боку, на следующую ночь началась лихорадка, и в три дня его не стало.
Александр, которого пронзила жалость при виде скорби, проступившей на измученном лице человека, ожидал, что королева прикажет Ферласу подняться с колен или, по крайней мере, велит слугам налить ему вина, но ничего такого не произошло. Моргана присела на краешек постели, подперев подбородок кулаком и нахмурив брови, глубоко задумавшись и ни на кого не глядя.
Принц подошел к стоявшему подле столику и налил в кубок вина, собираясь поднести его коленопреклоненному человеку, но тут королева, встряхнувшись, резко произнесла:
— Нет! Не то! Граф Ферлас, мы должны продолжить наш разговор. В комнате наверху. Вы знаете где, через полчаса. Теперь оставьте меня все, кроме служанок, и дайте мне одеться. Ступайте!
Граф поднялся, поклонился и вышел. За ним последовали пажи. Александр попытался было что-то сказать, но Моргана перебила его тем же жестом и по-прежнему резко произнесла:
— Я сказала «все». Разве ты не слышал? Все, кроме служанок. Оставь меня!
Александр, застыв на месте, вспыхнул от негодования, но тут Моргана, видимо, пришла в себя. Она подошла к молодому человеку и, пригнув его голову, поцеловала:
— Будет! Прости меня, моя любовь. Я должна поговорить с этим человеком. Это мой гонец, и он принес мне вести, нешуточные вести, я боюсь. Я все расскажу тебе позже.
— Если я могу помочь тебе… — хрипло произнес Александр.
— О да, ты можешь мне помочь, — сказала Моргана и улыбнулась.
Глава 26
Больше Александр в тот день ее не видел, а ближе к вечеру один из королевских пажей явился к нему с посланием, полным нежных, но решительных слов: новости графа Ферласа огорчили королеву, а проистекающие из них затруднения занимали ее весь день и до сих пор удерживают ее вдали от любимого. Она просит прощения, но не в силах сказать, когда… и так далее, и тому подобное. Моргана ухитрилась подать это все таким образом, что можно было бы вообразить, будто причиной всему — лишь головная боль, на которую иногда жалуются женщины, но Александр знал — кому было знать лучше? — что это неправда. Вспоминая слова, сказанные ему Морганой утром при расставании, молодой человек не мог поверить, что королева лишает его своего благоволения и изгоняет со своего ложа. Однако ему ничего не оставалось делать, кроме как, скрыв досаду, со всевозможным достоинством возвернуться в собственную комнату в западной башне. Там он провел несколько беспокойных часов: гордость в нем боролась с ревностью, и он ходил по комнате туда-сюда, гадая, позовут ли его сегодня вечером на ужин в зал, или королева поманит Ферласа занять почетное место рядом с ней.
Однако ни королева, ни граф Ферлас на ужине в тот вечер не присутствовали. Это, конечно, не очень-то утешило Александра, который на сей раз ел мало, благодарный судьбе за то, что его соседка, леди Лунед, явно не в духе, кажется бледнее, чем обычно, и к разговорам не склонна. Она рано поднялась из-за стола, и Александр смог снова сбежать в западную башню, к своему одиночеству, чтобы ожидать там желанного призыва от возлюбленной.
Но призыва не воспоследовало. Вместо этого явился, как обычно, Питер — с очередным посланием, полным извинений, и лекарством, которое Моргана заставляла принимать Александра каждый вечер: «Чтобы предотвратить возвращение лихорадки, которая, как мне известно, не отступит еще два или три месяца, если не лечиться».
Александр, которого сотрясала лихорадка иного рода, вызванная как раз зельями королевы — о чем юноша не знал, — указал на стол и произнес, прилагая усилия, чтобы говорить со своей обычной приветливостью и вежливостью:
— Поставь сюда, пожалуйста. Спасибо. Я приму лекарство позже. А скажи мне, паж, королева сама дала тебе эту записку?
— Да, мой господин.
— Она нездорова? Она посылала утром сказать мне, что срочные дела помешают ей поехать со мной, но, конечно, теперь с ними покончено? Я не видел королеву весь день, и, как ты знаешь, она не появилась и на ужине. Как она?
Питер, который все это уже не раз видел и которому нравился Александр, поспешно произнес:
— С ней все хорошо, сэр, и тревожиться вам не о чем! Просто утром возникли разные неотложные дела, и сейчас она заседает со своим советом. Кажется, они засидятся допоздна, так что она просила меня передать вам свои извинения.
— Понятно. Ну конечно. Граф привез такие дурные новости?
Нет, дело не в смерти его брата, подумал Александр; эта весть королеву нисколечко не опечалила; она и слова не проронила.
— Не знаю, сэр. Я хочу сказать — я ведь не знаю, что все это значит для королевы. Только видно, что она сильно расстроена. А вот для моей госпожи, моей собственной, для леди Лунед, новости и в самом деле дурные! Она хорошо знала графа и его брата уже много лет. Одна из ее служанок передала мне, что госпожа плакала.
— Понятно, — повторил Александр, вспомнив молчание леди Лунед и ее покрасневшие глаза.
Он пожалел, что не узнал об этом раньше, чтобы попытаться хоть как-то ее утешить.
— Что ж, спасибо тебе, Питер. Передай своей госпоже мои соболезнования по поводу смерти ее друга. Я сам поговорю с нею завтра утром, если она примет меня. Теперь иди, хорошо? Я сам улягусь. Спокойной ночи.
Впоследствии Александр так и не смог припомнить, что именно — уязвленная гордость, ревность или неудовлетворенное любопытство — подвигло его на то, что он сделал в ту ночь.
После того как Питер его оставил, он подождал, сидя в бойнице окна, глядя, как вспыхивают в ночном небе звезды, и прислушиваясь к шуму в замке, который постепенно смолкал, уступая место мирному спокойствию сна. Тогда, даже не позаботившись вооружиться и не переодевшись после ужина, Александр тихонько выскользнул из спальни.
Факелы в железных скобах на стенах хорошо освещали ему путь. Юноша помедлил у двери, ведущей во двор. За нею еще слышалась какая-то возня. На ночь выставили стражу — и королевскую, и местную, замковую; из конюшен также доносились какие-то звуки: верно, кто-то из конюхов бодрствовал подле больного коня или кобылы, которая вот-вот ожеребится. Но ведь есть еще дверь, ведущая в центральную часть замка в обход двора. Что, если ее не заперли на ночь?..
Она оказалась не заперта, и, бесшумно ступая, Александр проскользнул внутрь. Дальше, мимо открытой двери парадного зала, где спали слуги; оттуда слышался храп, шуршание соломы, однако никто не проснулся. Затем юноша торопливо поднялся вверх по главной лестнице, и вот он стоит перед дверью, которая ведет в личные покои королевы — покои, которые Александр привык считать и своими собственными.
Здесь он помедлил в замешательстве. У двери стояла стража: воины короля с драконом в гербе. Этого, конечно, следовало ожидать, хотя солдаты, должно быть, заступали на дежурство каждую ночь уже после того, как они с королевой удалялись в опочивальню. Александр заколебался, внезапно почувствовав себя по-дурацки, но стражи не выказали удивления и не стали (чего боялся Александр) понимающе усмехаться. Ближайший к нему солдат отвел в сторону копье, словно ожидая, что принц постучит или войдет, но Александр, поколебавшись еще мгновение, покачал головой и, торопливо повернув направо, поспешил — стараясь ступать по-прежнему тихо и чувствуя, как убыстрился пульс, — по коридору к восточной башне.
Молодой человек не видел, как часовые обменялись взглядами, в которых не было ни удивления, ни улыбки, и один из них оставил свой пост, чтобы следовать за Александром.
На верх восточной башни вела витая каменная лестница, скудно освещенная единственным факелом, торчащим из скобы в самом начале подъема. В узкие оконца дул ночной ветер, уже по-летнему теплый. Ухала сова. Откуда-то спереди, из-за двери или из-за стены, до Александра доносились голоса: то слышен был кто-то один, то время от времени вступал хор голосов, как будто люди говорили одновременно или пытались перекричать друг друга. Голоса раздавались откуда-то сверху. Юноша помедлил на небольшой треугольной площадке — здесь лестница поворачивала — и прислушался. Невозможно было разобрать слова, и казалось, будто собеседники стараются изъясняться тихо. Неожиданно все смолкло, и Александр услышал один-единственный голос, которой, несомненно, принадлежал королеве. Вот сердито вмешался мужчина, заговорили другие: хор голосов звучал раздраженно и даже сварливо. Александр быстро преодолел последний изгиб лестницы.