«Я убеждена, что он [Попо] никогда бы вас не покинул, если бы не приказ императрицы, коему он подчинился, ропща на варваров, вырвавших его из ваших объятий. Этой тирании граф отомстит. Он распространит среди порабощенного народа тот свет, который познал в вашей школе, он принесет с собою в эти дикие края семя той свободы, что должна обойти весь мир. Ожидая, пока ваши мудрые советы принесут свои плоды [курсив мой. – А.Ч.], Попо придется много пострадать, ведь он возвращается к себе в страну с идеями, которые сделают его врагом правящих там тиранов».
В какой степени были оправданы подобные надежды? Выше я уже не раз приводил свидетельства того, что Павел Строганов с симпатией относился к идеям Французской революции. Но означает ли сие, что Ромм сумел превратить своего ученика в «деятельного» революционера, в «первого русского якобинца» не по форме, а по убеждению? Для такого вывода у нас оснований нет. И последние месяцы пребывания юного графа во Франции лишний раз подтверждают это. Если Ромм в Оверни с головой занят политикой в качестве революционного агитатора, а с ноября – и как член муниципалитета Жимо, то его подопечный и здесь, как ранее в Париже, лишь наблюдает за революцией, пусть даже с несомненной симпатией к ее принципам, но совершенно пассивно, не проявляя ни малейшего стремления принять в ней сколько-нибудь деятельное участие. Более того, загруженность Ромма общественными делами позволяет Попо больше времени уделять своей личной жизни. Письмо М. Тайан конца сентября 1790 года показывает, сколь разные интересы определяли поведение учителя и ученика:
«Ты знаешь, моя дорогая подруга, заговорили о том, чтобы избрать г-на Ромма депутатом. Такой выбор сделал бы честь патриотам. Народ получил бы в его лице ревностного защитника. В ожидании того момента, когда его голос зазвучит с трибуны, он пользуется им для просвещения сограждан. Каждое воскресенье он собирает вокруг себя множество крестьян, которым читает газеты и объясняет новые законы. Я присутствовала на нескольких таких встречах и была удивлена тишиной, в коей они проходят, и вниманием, с которым его слушают. Священники и дворяне высмеивают эти собрания. Они приписывают г-ну Ромму такие амбиции, каковых у него в действительности нет. Они не верят, что он творит добро ради самого добра.
Г-н Граф, пока его гувернер разглагольствует перед обитателями Жимо, пользуется моментом, чтобы развлекаться с юными селянками. Маблот мне говорила, что он обнимает и целует ее всякий раз, как они остаются наедине. Он не осмеливается на подобную вольность со мной, но смотрит на меня такими глазами, что мне становится страшно. Он очень изменился со времени предыдущего приезда. Теперь это уже не ребенок, с которым можно играть, не опасаясь последствий».
Корреспонденция М. Тайан позволяет также по-иному, нежели это было сделано в ряде исторических работ, осветить историю с похоронами швейцарца Клемана, служившего у Строганова. Вот, например, как интерпретировал этот эпизод великий князь Николай Михайлович:
«Преданный слуга молодого графа, Клеман, серьезно заболел и умер. Верного спутника многих лет не стало. Ромм не допустил к ложу умирающего священника, и Клеман скончался без утешения религии. Даже похороны были гражданские. Слугу похоронили в саду Роммовского домика <…> Весть об этих похоронах проникла в Париж, а оттуда дошла и до России. Конечно, это овернское «событие» вызвало в Петербурге больше удивления, чем негодования. Подпись русского графа, вместе с его псевдонимом, была обнаружена, а доверие графа А.С. Строганова к гувернеру его сына окончательно поколеблено».
М. де Виссак также придал гражданским похоронам Клемана характер антирелигиозной демонстрации. В действительности же, как можно понять из писем М. Тайан, дело обстояло гораздо проще. Уроженец Женевы, Клеман принадлежал к протестантскому вероисповеданию, из-за чего местный кюре и не разрешил похоронить его на католическом кладбище. Ну а поскольку протестантских кладбищ в окрестностях не было, Ромм и Строганов приняли решение устроить погребение в саду, напротив дома матери Ромма. До сих пор в муниципалитете Жимо хранится книга записей за 1790–1791 годы, где зафиксировано официальное разрешение властей на захоронение покойного подобным образом. Акт скреплен подписями мэра, муниципальных должностных лиц, местных нотаблей, а также Ж. Ромма, «Поля Очера», А. Воронихина, Дюбрёля, Ж.Б. Тайана, всего 20 человек. Тем самым организаторы похорон постарались придать церемонии максимально легальный характер, дабы, насколько это возможно, компенсировать вынужденное отступление от ее традиционного порядка. Иначе говоря, о какой-либо антирелигиозной демонстрации не было и речи. Однако необычный характер похорон все же не мог не привлечь внимания и удостоился заметки в Chronique de Paris:
«Г-н Ромм, живущий ныне в Риоме, потерял слугу-протестанта, к коему был весьма привязан. Он поместил его тело в полном облачении на парадном ложе; все двери дома были открыты; в полном же облачении он похоронил его в своем саду, поместив ему под голову Аугсбургскую библию, а в руки вложив Декларацию прав».
Существовала, впрочем, и такая область политики, к которой юный Строганов неизменно сохранял самый живой интерес. Его письма к отцу показывают, что и в Оверни, как прежде в Париже, он жадно ловил вести о международных делах России и прежде всего о ее войнах с Турцией и Швецией. Так, 5/16 Павел писал: «Я узнал с превеликою радостию, что Россия помирилась с Швециею, и весьма желаю, чтоб она также помирилась с турками». А вот строки из его послания от 4 ноября:
«Я читал здесь в ведомостях, что было в Петербурге великое празднество на случай мира, заключенного со Швециею, и всегда с удовольствием слушаю, что радуются для одно [sic] примирения. Я ето больше люблю, нежели радования, которых иногда делают для одной победы, в которой по большой части побеждающий теряет столько же, сколько и побежденный. Я слышал также, что помирились с турками, что весьма желательно».
В начале ноября, после трех месяцев отсутствия вестей из России относительно будущей судьбы юного Строганова, до Риома дошли первые отголоски реакции русских властей на действия Ромма и его ученика. Эти тревожные новости поступили из Страсбурга от Демишеля, который поселился там в 1789 году после возвращения из Петербурга. Двадцать седьмого октября он сообщил Ромму, что встретил знакомого гувернера, получившего накануне из России письмо от друга, где говорилось следующее:
«Один француз, имя которого я забыл и который путешествовал с молодым графом Строгановым, был здесь всеми уважаем, но теперь его весьма порицают за поступок, предпринять каковой он заставил своего ученика, а именно – подписать вместе с другими русскими обращение к Национальному собранию, дабы получить место на трибунах в день праздника национальной федерации. Говорят даже, что, если слухи подтвердятся, молодой граф не сможет вернуться в Россию: сей шаг вызвал крайнее недовольство Двора».
Сообщение Демишеля о возможности запрета молодому Строганову въезда в Россию побудило того ответить пространным письмом, выдающим крайнее смятение чувств юноши. Указанный документ был полностью опубликован великим князем Николаем Михайловичем, что избавляет меня от необходимости вновь приводить его здесь целиком. Отмечу лишь, что послание обильно насыщено риторикой, характерной для революционной эпохи, в чем, несомненно, сказалось влияние той среды, в которой юноша вращался на протяжении предыдущих полутора лет. Тут и гневные тирады против «деспотизма», и прославление «народа, поднявшего знамя свободы». Более или менее конкретный характер носит лишь тот фрагмент письма, где Павел подводит итог своей деятельности в период революции:
«Вы сообщаете в своем письме, что меня обвиняют в подписании вместе с несколькими другими русскими обращения к Национальному собранию с запросом о получении места на трибунах во время праздника Федерации 14 июля, и добавляете, что, ежели сие подтвердится, мне запретят вернуться в Россию. Ничего подобного не было: я узнал об этом обращении только тогда, когда его зачитали у решетки Национального собрания. [зачеркнуто: Правда, у меня была мысль посетить этот комитет иностранцев, но она не получила никакого продолжения.] Если хотят использовать подобный предлог, не имея другого, то недостатка в таковых нет: я – член Якобинского клуба; я дважды участвовал в депутациях у решетки Национального собрания, а именно с [неразб.], которые дали клятву [неразб.]; почти каждый день я присутствовал на заседаниях Национального собрания, вел там записи, и в остальном мое поведение во время революции достаточно ясно свидетельствует о моем образе мысли. Итак, если кто-то непременно хочет меня обвинить, для этого нет недостатка в фактах. Но я не боюсь ничего, так как мои намерения чисты. Я никоим образом не являюсь мятежником, но люблю справедливость и принимаю ее сторону везде, где только нахожу».
Несмотря на крайне нервный, напряженный тон этой своего рода исповеди Попо, поступки, в которых он признается, были, на самом деле, совершенно безобидны в политическом плане. Депутации «Общества Клятвы в Зале для игры в мяч», в которых он, очевидно, принимал участие, не преследовали какой-либо конкретной политической цели, а носили преимущественно мемориальный характер. Членом Якобинского клуба он, как мы знаем, был чисто номинальным и всего в течение нескольких дней. Присутствие же на трибунах Национального собрания, при всем желании, едва ли возможно отнести к политической деятельности. По сути, «исповедь» Павла Строганова полностью подтверждает то представление о нем как о сочувствующем революции наблюдателе, которое возникает в результате изучения других источников, относящихся к этому периоду его жизни. Для характеристики собственного политического кредо молодого Строганова ключевой, по моему мнению, является следующая фраза, венчающая приведенный выше фрагмент послания Демишелю: