Костя Суслов, наоборот, поднял длинную ногу, как аист: высматривает, куда наступить. Решился! Быстро, на цыпочках, перебежал коридор, как будто реку по льдинам, и встал навытяжку перед последней, пятой кроватью.
На дальней койке спиной к Дживану полусидел пациент: было видно коричневую щеку, плечо в яркой футболке, квадратное лоснящееся от загара колено. Костя сделал несколько замысловатых, возможно магических, жестов. Донеслось нечто вроде «ми-ло-сти-по-ве-ле-ва…» Коричневое колено описало в воздухе полукруг, лежавший легко приподнялся, опустил ноги на пол и оказался в профиль к Дживану. Уже одно это плавное перемещение — взмах-подъём-поворот, — исполненное лениво и в то же время компактно и точно, выглядело необычно по сравнению с неуверенно-скованными движениями большинства мизераблей. Обладатель коричневого колена и внешне разительно отличался от остальных, жёлто-пергаментных и бледно-синюшных. Это был юноша лет восемнадцати, невысокий, но пропорционально сложённый, с красивым восточным лицом.
Дживан почувствовал, как внутри шевельнулась та самая ярость, которая несколько дней назад заставила его бушевать в минимаркете; та же ярость, с которой он час назад мечтал с хрустом сломать нос младшему скобарю. Дживана всегда возмущало неравноправие. В стационаре было положено находиться в пижаме. Денису Евстюхину разрешили собственную рубашку с карманчиками — как особую привилегию, за общественную активность. Гасе оставили собственные штаны — просто за неимением, не выпускали пижамных штанов такого размера. А на малолетнем паршивце, с которым сейчас разговаривал Кардинал, вообще не было никакой больничной одежды: цветная футболка и шорты. За какие такие заслуги, позвольте спросить? С какой стати?
Красивого юношу звали Амин. Его родного отца, Миро Шамоевича Шамилова, весь город Подволоцк знал по имени — Миро или просто Мир. Ему принадлежали торговые центры «Мебельный мир», «Дачный мир», «Электронный мир», «Мегамир» и несколько магазинов поменьше, «миры» плитки, обуви и т. д. Пожилой и — по меркам Подволоцка — несметно богатый отец никогда не навещал сына в больнице. Мать время от времени забегала. Она совсем не была похожа на мать взрослого сына — в лучшем случае, на сестру-близнеца. По городскому преданию, Миро выкрал её прямо с конкурса красоты, когда ей было не то семнадцать, не то пятнадцать. Жениться — нет, не женился, зато подарил трёхкомнатную квартиру. Рассказывали, что Миро предлагал сыну отдельную жилплощадь и долю в бизнесе, но тот остался с матерью, к которой относился скорее как к бестолковой подружке. Вместе с ней зашибал. А также нюхал, курил и глотал всё подряд. Уже трижды попадал сюда, в психоневрологическое отделение…
На сей раз дело не ограничивалось абстиненцией. Будучи, как обычно, под кайфом, Амин с дружками угнал чужую машину. Подобное с ним случалось и раньше, сходило с рук: Миро умел делать дела, умел и заминать. Но сейчас — по сплетням, «не ту машину угнали»: якобы «ауди» была набита какой-то спецсвязью, и с перепугу обдолбанные угонщики её сожгли. С дружков уже снимали показания в городском СИЗО, а Шамилова-младшего оперативно упрятали в дурку. Скорее всего, Миро договорился с директором ЦРБ; может быть, и Тамаре кусочек перепал. Дживану претило не то, что все, кроме него, заработали — тапш, дашбаш, дело житейское, — Дживана бесил пиетет, окружавший восемнадцатилетнего сопляка. Даже тётя Шура, которая одинаково костерила всех мизераблей, Амину не говорила ни слова. Дживан, напротив, взял с Шамиловым-младшим пренебрежительный тон, называл его «инфант», «инфант-террибль». Паршивец, однако, по большей части молчал, никакого особенного чванства за ним не наблюдалось. Почти каждый день его навещала девушка, заметно старше Амина, лет, может быть, двадцати пяти, не классическая красавица, как его мать, но очень живая, смешная и привлекательная. Иногда мать и девушка являлись вместе, мать выглядела, пожалуй, моложе. Мать обычно была налегке, девушка таскала паршивцу сумки с едой… Первые дни его держали в надзорной палате — туда, по правилам, помещали каждого новоприбывшего, — а вчера или позавчера, пока Дживана не было в отделении, инфанта перевели в коридор.
Сейчас, после того как Костя отвесил ему поклон, будто обмахнув линолеум невидимым плюмажем, Амин что-то поднял со своей койки и дал Кардиналу. Схватив добычу, тот перебежал коридор, уселся на стул рядом с надзорной палатой, почти напротив Дживана, и напустил на себя светский вид, словно он на бульваре де Монпарнас: забросил нелепую голенастую ногу за ногу, откинул нелепую голову с выставленными ушами, и на прямых руках раскрыл перед собою журнал.
Это был именно тот журнал с испанским принцем на обложке. Дживана кольнуло: он сам, взрослый сорокалетний мужчина, квалифицированный медицинский работник, дежуривший по двенадцать, а иногда все пятнадцать смен в месяц, не позволил себе купить… а паршивец шутя подарил первому встречному — настолько для него были ничтожны эти двести с чем-то рублей, таким они для него были плевком…
«А вот ты, милый мой, и поджёг!» — вдруг осенило Дживана.
В следующее мгновение грузная санитарка с удивительной для её комплекции резвостью вскочила со стула и, как могла, вытянулась во фрунт: дверь распахнулась, в лечебный отсек вошла заведующая отделением.
— Уже разносим, Тамара Михална, готовимся к ужину… — залепетала тётя Шура.
Не удостоив её взглядом, Тамара бросила:
— Дживан Грантович, идём.
Очевидно, Тамара ещё раньше успела понять, что санитарка под мухой, но, как Дживан и просчитывал, не имела возможности сказать это открытым текстом: пришлось бы уволить, а заменить было некем, и т. д., и т. д., — поэтому тётя Шура временно перестала существовать. Широким печатным шагом заведующая прошла до конца коридора, Дживан за ней.
— Видал безобразие?! — провозгласила Тамара, указывая на пятно сажи. Вставила ключ и открыла свою высокую дверь с резными филёнками.
Больше тридцати лет комната принадлежала Владимиру Кирилловичу. Считалось, что это лучший кабинет в ЦРБ. Здесь пахло именно так, как должно было пахнуть в старорежимном, давным-давно обустроенном кабинете: кожей и книгами, — хотя шкафы были заставлены по большей части папками с историями болезни, а просторный диван был обит не кожей, а дерматином. Вот кресло действительно было начальственное, настоящее — и заскрипело так, как скрипит натуральная кожа, когда Тамара со стонами облегчения принялась стаскивать сапоги. Юбка слегка задралась, мелькнули сильные икры.
Дживан сделал движение к двери:
— Я подожду в коридоре, Тамара Михайловна?
— Сядь, некогда, — прокряхтела Тамара из-под стола, надевая туфли. И сразу принялась жаловаться: — Ножкой на меня топнул, ты представляешь?! Ну я ему дала прикурить… — с этими словами Тамара и вправду вытащила из сумочки свои тонкие сигареты и прямо здесь же, сидя за столом, закурила.
— Что это вы себе позволяете, Тамара Михайловна?
— Безобразие, Дживан Грантович. Плохо себя веду. Будь лапой, открой окно: ноги гудят…
Дживан, немного помедлив, встал и приоткрыл оконную створку. От «лапы» его покоробило так же, как давеча от «целую». Не будь Тамара его начальницей, Дживан, может, и не стал бы возражать против «лапы»: Тамара держалась в форме, только в самое последнее время в её гардеробе появились твёрдые жилетки, вроде жокейских. В ней вообще было что-то конноспортивное: она бы отлично смотрелась берущей препятствие за препятствием.
— Что это за мужик вообще?.. — продолжала Тамара немного спокойнее. — Прямо руки трясутся…
— Из-за пожара в Новгороде?
— Да, да, да! У вас, говорит, перегружено отделение, немедленно разгружайте. А куда я их дену всех? Я вообще не обязана… Ножкой на меня будет топать…
«Обязана, уважаемая, кто же обязан, если не ты?» — подумал Дживан, но промолчал. Нельзя было женщину ставить начальником. Вот она фыркает — а разве при Владимире Кирилловиче такое бывало? В палатах койки стоят вплотную, еле протиснешься; коридор заставлен, как в полевом госпитале. Так что фыркай не фыркай…
Психиатрия всегда отличалась слабой ротацией пациентов. Больные здесь жили долгими месяцами, а некоторые — годами. Кого-то родственники отказывались забирать. Кому-то некуда было деваться: вот Виля, в сущности, бомжевал. Бесперспективных больных — таких, например, как Полковник — разрешено было переводить в Колываново простым внутренним распоряжением за подписью замглавврача. Дживан хорошо представлял себе этот росчерк, напоминавший пружинку: вжик, дзынь, — закутанного Полковника вывели бы на крыльцо, посадили в «буханку» — и освободилась бы койка в первой палате…
Всё бы так, но Полковник принадлежал к разряду коммерческих пациентов. Родственники за него немного приплачивали. И не вчёрную, как за инфанта, а через больничную кассу. Благодаря таким платным больным Тамара могла выписать санитарам премию, заменить сгоревший компьютер, вне очереди докупить матрасы или бельё: больные рвали что под руку попадалось, а новое выдавали на складе раз в год… В общем, прежде чем отказаться от «платника», — требовалось хорошенько подумать.
Не только деньги мешали переводить больных в Колываново. За Славика и за Гасю никто не платил. Старшая медсестра Ирма Ивановна намекала, что многие месяцы состояние без изменений… Дживана бесили такие намёки. Выжившие из ума старики — пусть. Когда деменция на продвинутой стадии, может, и впрямь уже почти всё равно… Кто может знать достоверно. Но молодых людей — заживо похоронить в Колыванове?! Учитывая, что к Гасе «похоронить» относилось бы совершенно буквально: у него был запущенный инсулинозависимый диабет, он и в первом-то отделении, образцовом, терял сознание, приходилось откачивать, — а в Колыванове просто загнулся бы через неделю, как этот, как его… ну, про кого рассказывала тётя Шура… Ковтун.
В итоге оказывалось, что отправлять в Колываново некого. Этих по-человечески жалко, за тех деньги платят. Правда, в последнее время по отделению прошёл слух: якобы Ирма Ивановна составила список — и этот список кто-то уже завизировал…