— Дживанчик, ты лучше скажи: кто поджёг мою дверь?
Дживан многозначительно промолчал.
— Нет, нет, ты знаешь! Ты всё знаешь, Дживанчик. Ты чювствуешь… — У многих русских встречалась эта загадочная манера: разговаривая с кавказцем, они пытались изобразить акцент. — …Чю-ювствуешь… Знаменитая интуиция — неужели молчит?
— Лестно слышать, Тамара Михайловна. Боюсь, вам моя интуиция не понравится.
— Почему? Очень нравится, всегда нравится, говори!
— Интуиция мне указывает на Шамилова.
Заведующая поскучнела и отвернулась к окну.
— Шамилову-то это зачем?
— Разве пироман знает, зачем? Пироман поджигает, вот так, — Дживан щёлкнул пальцами, — это импульс…
— Так вот не импульс здесь, ты понимаешь, не импульс! Если я пироман, я хочу, чтобы горело, — ну правильно? Значит, я собрал в кучу, что лучше горит, одежду, не знаю, мусор! матрас… А здесь — смотри, какое странное поведение: я поджигаю что́? Подоконник. Зачем? Он же бетонный. Раз поджёг, два поджёг — какая-то ерунда, я же вижу, что не горит, зачем я это делаю?..
«Если всё сама знаешь, зачем меня вызывала?» — с досадой подумал Дживан. Зря пришёл. И зря сел на диван, надо было остаться стоять, разговаривать сверху вниз. Зря откинулся на мягкие дерматиновые подушки: сразу потянуло в сон…
— А может, — не унималась Тамара, — я таким образом привлекаю внимание? Предупреждаю о чём-нибудь, посылаю сигнал? Или поиздеваться хочу: пусть побегают, пусть подёргаются?.. Или это какой-то протест? Дживанчик Грантович, ты всех их знаешь: у кого может быть скрытый протест? Скрытый гнев?
Дживан подавил зевок:
— У любого.
— И эта пьяница, — переключилась Тамара, — глазами хлопает: «Я ня спала! Что вы, что вы, Тамара Михална, ня спала», а у самой вся щека в этих красных… И больные молчат! Дживан, я работаю двадцать пять лет: все всё знают — всегда! Что было, знают и чего не было, знают. Не скроешь вообще — ни от кого, ничего, никогда. А здесь — кто поджёг, неизвестно, как выбрался, как прокрался… Это вообще что такое?
— По моему скромному разумению, Тамара Михайловна, не иначе как… сумасшедший дом.
Тамара расхохоталась. Вот смех у неё был приятный, грудной.
— Если моё мнение интересно, я предлагаю двигаться в двух направлениях. Во-первых, подробно опрашивать. Всех по очереди вызывать. Раньше, позже — что-нибудь мы услышим. И одновременно — конфисковать спички и зажигалки. Все до одной.
— И скажи: кто не сдаст, немедленно отправляется в Колываново!
— Всё устроим как нужно. Но я считаю, это мера больше психологическая. Зажигалку мы ещё сможем найти, а несколько спичек и чиркалёк — спрячут под простынёй, в обоях, за батареей… И даже если найдём — на свиданиях новое передадут, за каждым не уследишь…
— Свидания, — закивала Тамара. — Ты слышал, грипп ходит какой-то плохой? Во втором отделении половина болеет. Может быть, карантин на недельку? Почему всегда всё одновременно, Дживанчик?
— Тамара Михайловна, я ещё что подумал: давайте Филаткина переведём на пролонги?..
В дверь кто-то поскрёбся.
— Да! — недовольным тоном сказала Тамара, выпрямившись за столом.
Никто не входил.
— Александра Степановна!
Дживан подошёл к двери, открыл. Вместо тёти Шуры за дверью обнаружился маленький Нурик.
— Ты что тут забыл? — грозно спросила Тамара. — Ты как здесь оказался? Дживан Грантович, что больной делает во врачебном отсеке?
— Я пришёл… рассказать… — прошелестел посетитель.
— Что? О чём?
— Кто испортил вам… дверь…
— Ты знаешь, — вмешался Дживан, — кто поджигал эту дверь? Так, садись.
Дживан бросил победный взгляд на Тамару. И проскользнуло секундное разочарование: всё так буднично разрешилось.
— Я знаю, — закивал Нурик, — я знаю, знаю… — шептал он всё тише, при этом наклонял голову и выгибался, сползая со стула, словно его тянули за ухо вправо и вниз.
— Нурик! — окликнула его Тамара.
— Да? — с готовностью встрепенулся маленький человечек. — Да, Нурик.
— Ты пришёл рассказать, кто испортил мне дверь. Так?
— Так, так, так. Кто испортил мне дверь… вам дверь… — Нурик сполз ещё ниже, как будто пытаясь рассмотреть под столом Тамарины ноги.
— Кто? Фамилия?
— Фами… ли… Фамилин. Фамилин фамилия. Кто испортил. Фами… лов. Фамилов.
— Фамилов?
— Да!
— Может, Шамилов? — подсказал Дживан, уже понимая, что торжествовать было рано.
— Шамилов. Фамилов. Шамилов.
— Или Шумилов? Швальной? Матюшенков?
— Да… нет…
— Может, Нурик?
— Нет, не Нурик… Шамилов, Фамилов… А почему у вас точка?..
— Что?
— Здесь под столом, почему у вас эта чёрная точка?
5
Ха-ха, смешной коротышка.
Пыжился, делал значительное лицо, стоял украдкой позёвывал. Воображал себя Шерлоком Холмсом.
Признаюсь: были минуты, когда становилось не по себе. Помню, как подхожу, беру стаканчик с лекарствами — он пристально смотрит. Обычно я оставляю дрянь за щекой, потом выплёвываю в туалете — или в палате спрячу в карман, а потом уже выброшу… Но под взглядом — пришлось проглотить…
Выслеживал меня, мерзость? Искал меня, самовлюблённая гнусь? Подбирался? Кусай теперь локти! Вскакиваю на фальшборт — восхитительно ловкий, упругий, как акробат, — пружинисто, с силой отталкиваюсь — лечу руками вперёд, с восьми метров — строго перпендикулярно вонзаюсь в воду — и открываю глаза!..
В морской толще мутно, как в моей голове от лекарств. Внизу что-то тёмное опускается, тонет… Помнишь, как Минька облокотился на леер — на тонкий трос, огораживавший балкончик-спонсон, — и провалился, потому что трос не был закреплён? Это действительный случай, я его позаимствовал из морских мемуаров: видишь, у меня всё идёт в дело, некогда рассусоливать, подушка быстро горит, остаются минуты.
Так вот, Минька сорвался с высоты третьего этажа: не умел плавать, в жизни не прыгал в воду, ушибся, прогарные башмаки потянули его в глубину… и мог нелепо утонуть прямо в гавани, в считаных метрах от берега, — как вдруг сверху белый бурлящий столб! — Миньку обхватывают железной хваткой, что-то острое упирается ему под вздох, в солнечное сплетение, — и толчками, раз, два, его выдёргивают, выталкивают на свет! — рядом шмякаются спасательные круги, двухцветные, «Цесаревичъ», брызги!.. Почему-то особенно выпукло представляю, как планирует и, помедлив, углом въезжает в воду длинный матрас, ныряет, болтается на волнах… Ты помнишь, чем набит этот матрас? Я уже говорил, пробкой, толчёной пробкой. Не тонет, легко выдерживает на воде человеческий вес.
После падения Миньку и его героического спасителя — обоих на день освобождают от вахт. Минька, пришибленный и притихший, не отходит от бывшего своего противника ни на шаг.
Между тем всё готово к отходу из порта Августы. Котлы под парами, палуба ощутимо дрожит. Трапы убраны, гребные суда подняты на шлюпбалки. С грохотом выбирается якорь, и очертания берега, примелькавшиеся за несколько дней стоянки, начинают ползти — Миньке, как всякий раз при отходе, кажется, будто творится нечто противоестественное: сдвигается с места его жильё. Винты плещут, расходятся круглые волны, качая лодчонки, которые с верхней палубы выглядят совсем утлыми.
Через залив Августы три корабля — «Цесаревич», пузатая «Слава» и длинный крейсер «Макаров» — движутся на юго-восток, в направлении Сиракуз. В три часа пополудни облака уже розовеют, в предзакатное небо текут дымовые колонны. За кормой «Цесаревича» бледная расплывшаяся луна. На выходе из залива качает.
Вскоре по правому борту видны утёсы; в утёсах — глазницы пещер. Минькин спаситель рассказывает: Сиракузы окружены подземными лабиринтами. Ещё от греков остались колодцы и коридоры, затем венецианцы прорыли много новых тоннелей, следующими потрудились испанцы: подземные переходы тянутся от катакомб святого Джованни до старого капуцинского монастыря…
Переход в Сиракузы занимает не больше полутора часов. Крейсер «Макаров» отдаёт якорь на внешнем рейде, а «Цесаревич» и «Слава», салютовав, входят в просторную круглую бухту. На западе горы резко чернеют на фоне горящего неба. По матовой, будто дымной поверхности скользит лодка, за ней, как разрез, расширяется треугольный тёмно-огненный след.
Сиракузы и вся Сицилия сто лет назад — дремучие выселки, захолустье Европы. Но в эти календы, в дни, следующие за католическим Рождеством, здесь собралось небывалое множество кораблей: испанский «Император Карл Пятый», португальский «Васко да Гама», французский линкор «Жюстис» («Откуль ему знать? — лениво думает Минька про Невозможного. — Балабошит, врёт что попало…»), британский крейсер «Сетлей», североамериканский «Монтгомери» — все корабли иллюминованы от клотика до планширя. Волны взблёскивают, отражения бегут по чёрной воде. Доносятся звуки оркестра.
— Слышишь? — вскидывается Невозможный матрос. — «Глория, глория! Корона де ла Патрия…»
При слове «корона» он ударяет себя кулаком пониже шеи с таким видом, как если бы эта корона была у него на груди:
— «Оро, оро эн ту колор! Пурпура и оро…»
Невозможный и Минька — на полубаке, у «ночника»: в большом чане плошка с масляным фитилём. На лице у Матроса — тёплые отблески. Он вытаскивает из-за пазухи и разворачивает газету. Большие буквы. Нерусские. Перелистывает страницы.
— Смотри: пишут, что вот — испанский король… Скажи мне, простой человек, похоже ли это чучело на испанского короля?
В неровном свете — подслеповатая, пропечатанная полосками фотография: юноша в эполетах, с лентой через плечо. Лицо длинное, губы выпячены, уши торчат. Глаза посажены так глубоко, что на снимке — только тёмные пятна, ямы.
— Завтрашний день станет днём величайшего торжества. Испания обретёт настоящего короля… Это я.
Я, я — император Рима, король Германии, Арагона, Кастилии, островов Балеарских, Канарских и Индий, эрцгерцог Австрии, герцог Бургундии и Люксембурга, пфальцграф Голландии и Зеландии, государь Каталонии…