Выход один: не дышать. Мысленно надеть на себя шлем, скафандр, герметичную маску. Не сопереживать. Категорически не примерять на себя их мысли, как Тамара изображала: «протест», «гнев»… Не надо ничего этого.
Говорят, что простое решение — самое лучшее? Правильно говорят. Прежде всего собрать спички и зажигалки. Потом с Денисом Евстюхиным, с Ивановым, кто там ещё из сохранных? с Филаткиным — перетряхнуть все матрасы, все тумбочки: бывало, что изобретательные мизерабли заталкивали под линолеум, прятали под обоями… Но первым делом — сейчас, во время раздачи лекарств — объявить и изъять. Не дать опомниться. Ясно и чётко предупредить: у кого будет спрятана зажигалка, или коробок, или чиркалёк — отправится в Колываново. «Колываново» до них почему-то сразу доходит: даже самые невменяемые, Зверков, Алжибеев, Полковник — все «Колываново» понимают прекрасно…
В прежние годы очередь за лекарствами была одноцветной — застиранно-чахло-сиреневой. Пижамы двадцать первого века пестрели геометрическими рисунками: ярко-розовыми, ядовито-зелёными… Следовало отдать должное сестре-хозяйке: супрематизм оказался практичным, грязные пятна на рукавах, на штанинах были почти незаметны.
Дживан занял позицию в торце стола. Очередному больному давал стаканчик с водой; брал соответствующую коробочку, пересыпал таблетки в пластмассовую мензурку, вручал. Тёте Шуре была доверена конфискация зажигалок.
— Меня выпишут! — ёжась и пожимаясь, сообщил Мамка, но зажигалку всё-таки протянул. — Завтра выпишут.
— Значит, завтра получишь назад, — отрезала тётя Шура.
— Сегодня! — Мамка повысил ставки. — Сегодня выпишут, мама меня заберёт…
Пресловутая мама, крашеная пятидесятилетняя блондинка, при первой возможности норовила сдать сына в дурдом, чтобы не мешал личной жизни.
Тётя Шура охлопала Гасю, ей было трудно его обхватить:
— Карманы выверни… Штаны выверни, говорю! Повернись!..
За столом, на санитарском месте, восседал Денис. Ножницами со скруглёнными остриями он идеально ровно выстриг прямоугольный кусок лейкопластыря; тщательно соблюдая симметрию, приклеил на Мамкину зажигалку; разборчиво, аккуратным почерком надписал. Денис лоснился от гордости.
И он тоже мог быть поджигателем. Во-первых, пронырливый — и главное, если вспомнить Тамарины слова про «гнев», — вот уж кому гнева не занимать: целые залежи, резервуары гнева, недра, пласты…
— Спички подписывать? — льстиво спросил Денис тётю Шуру.
Санитарка не глядя ткнула в журнал:
— Здесь фамилии отмечай… Что голоса твои говорят, Слава? Ругаются? — Тётя Шура Дениса терпеть не могла, а Славику почему-то благоволила.
— Тёть-Шура, наручники пристегните мне.
— Какие наручники, Слав, ты чего?
— Я окно разобью. Пристегните наручники, — Славик оглядывался, огрызался на кого-то невидимого, его лицо было красным и потным.
— Дживан Грандовича попроси…
Паршивец прав: в отделении духота, причём какая-то нехорошая духота. Так бывало: без всякой внешней причины в воздухе что-то сгущалось, и как лошади перед бурей нервничают, переминаются, ржут, натягивают постромки — так же и мизерабли: кто принимался кричать, кто буянить… Перед Дживаном одно за другим проплывали серые лица, сырые как тесто, неясные, смутно тревожные, как меняющиеся, клубящиеся облака: он, двадцатилетний, накручивал повороты по горному серпантину, в ступице что-то гудело, Дживан будто собственной кожей осязал каждый камешек, стукавший в днище, окно было открыто, он по-хозяйски выставил локоть наружу (машина была, конечно, чужая), небрежно рулил одной правой рукой, щурясь от ветерка; подмечал орла, скользившего над Карабахским хребтом; тени от близких облаков быстро ползли снизу вверх, словно тёмные реки текли наперекор притяжению… На повороте Дживан выжал сцепление, затормозил, его качнуло вперёд, он почувствовал, что проваливается…
— Дживан Грандович, рано спать! Потерпи.
Открытый рот. Рука со вздутыми венами картинно забрасывает в рот горсть таблеток. Виля.
— Не запиваешь, Виль? — подначила его санитарка. — Только портвейн пьёшь?
— Нет, водочку… — Виля мечтательно улыбнулся своими габсбургскими губами. — Я вам сейчас поклонюсь…
— Иди! — махнула на него тётя Шура, как будто Виля мог видеть взмах… впрочем, наверное, мог догадаться по движению воздуха?..
— Я выражаю своё уважение к даме…
Инфант неторопливо запил свои витамины и по-баскетбольному, по красивой дуге закинул стаканчик точно в стоявшую в раковине кастрюлю.
У Полковника так дрожала рука, что, когда он поднял пластмассовую мензурку, таблетки в ней застучали, как в погремушке.
— Раздолби ему, — бросила тётя Шура Денису, в то же время охлопывая Кардинала. — Эт-то что-т-такое ещё?! — вытащила из кармана у Кости спичечный коробок. — Конфисканция!
— Буду жаловаться в ПэВэЗэЩА! — провозгласил Кардинал.
— Жалуйся, кто тебе не даёт. В Колываново хочешь? Жалуйся! Сказал тебе Дживан Грандович, у кого спички найдут… Жаловаться он собрался…
— Смотри! Смотрите! Плюётся! — Денис привстал, тыча пальцем в Полковника.
— Ах ты гад! — тётя Шура схватила Полковника за рукав. — Ты гляди, весь язык в порошке! А ну воду бери!
Полковник стал щупать пластиковые мензурки.
— Они все одинаковые, пей давай! — Тётя Шура сама влила Полковнику воду в рот.
— Зуб задела… — Полковник закашлялся.
— Рот закрывай кашляешь на меня!.. Куда полез?!.. — гаркнула она на внезапно вернувшегося Славика.
— Пристегните наручники…
— Барбаросса, есть ли у тебя план?
— Гав-гав-гав, дай морковного чаю!..
Всему приходит конец. Вот и контейнер с лекарствами опустел, разбрелись мизерабли, собранные зажигалки и спички заперты в ящик.
Закрыв тетрадь с описью конфиската, Денис приподнялся… и вдруг что-то отчётливо брякнуло.
— Денис, что у тебя?
— Ничего.
— Денис, что у тебя в нагрудном кармане?
— Это моё, Дживан Грандович, — Денис преданно, ласково улыбнулся.
— Покажи. …Покажи!
Денис неохотно вытащил из кармана спичечный коробок.
— Это мой собственный, — повторил Денис с интонацией оскорблённой невинности. — Мне разрешили.
— Кто тебе разрешил? Так, пойдём-ка.
Дорогу им преградил Костя и, топыря пальцы, ткнул воздух, как бы уязвляя врага:
— Умри, Денис! — возвестил он и громко закаркал, заквакал…
Денис не выглядел ни напуганным, ни смущённым: наоборот, в Тамарином кабинете настал его звёздный час. Медицинских работников было двое, в том числе заведующая отделением, — а он один. Похоже, Денис ощущал, что даёт врачам аудиенцию, — внушительно хмурился, солидно кивал немытой, неровно остриженной головой, когда Тамара в третий раз повторяла вопрос: почему, зная, что все должны сдавать спички, Денис оставил у себя коробок? Снисходительно улыбаясь (вместо передних зубов у Дениса были пеньки: дома, когда случался припадок, челюсти разжимали чем попало, ложкой, ножом), — милостиво улыбаясь и время от времени совершая беглую манипуляцию с воротником, будто бы поправляя невидимую фрачную бабочку или галстучную булавку, Денис повторял свои — казавшиеся ему несокрушимыми — тезисы.
Человечество подразделялось на категории, вроде каст. Высшую категорию составляли полезные члены общества: присутствовавшие врачи. («Если у вас отдельный кабинет площадью двадцать два метра — это не просто так, правильно? Вы это заслужили своей компетенцией…») Немедленно за врачами следовали образцовые пациенты, начиная с Дениса. Он самоотверженно, днём и ночью трудился, по первому требованию, безотказно: грузил аптеку, наклеивал пластырь, записывал поимённо в тетрадку, — с лихвой отрабатывая двести двадцать рублей (неизвестно, откуда он взял эту сумму), — двести двадцать рублей, которые государство тратило на питание, топливо для котельной и койко-дни.
— Вы согласны? — и сразу же, не давая ответить, повышал голос: — Согласны! Я думаю, вы согласны. Я тоже думаю, как сделать лучше. Всё время думаю. Я всё делаю лучше всех. Я веду себя вежливо, скромно веду. Наверное, я не встану с тапком посреди коридора? И вы не встанете. И я не встану. А этот дрыщ, извините меня, позорит звание человека. Он издевается и над вами, и над людьми, которые выше буквально во всех отношениях. Мешая выздоровлению, засоряет мозги. Отрицательно действует. «Пожар, пожар, горит огонь». Спросите кого хотите, ну, из нормальных людей. Меня спросите. Отправьте его в Колываново.
— Денис, поговорим о тебе. Ты не сдал свои спички на пост…
— Я никому не даю свои спички! Я пользуюсь только сам. Только после работы. Что же мне теперь, после работы не покурить? Я на работе так не работал, как здесь работаю. Я вам помогаю…
— Денис, ты действительно помогаешь…
— Ну вот, вы согласны со мной: я полезнейший человек здесь!..
— Мы видим с Дживаном Грантовичем, что ты помогаешь, — но и ты нас должен понять. Если мы позволим тебе иметь спички — как мы объясним остальным…
— А давайте я вам скажу, кто поджёг! Выпишете меня отсюда? Завтра? Выпишете меня? Я сейчас докажу. Стихи — раз. «Огонь, пожар» и так далее. Второе: я не спал ночью, я могу узнавать по шагам, это два! И третье, я вам предлагаю научный эксперимент. Уберите его в Колываново — и посмотрите, будет кто-нибудь поджигать? Ничего больше не будет. Я вам гарантирую! Сто процентов!
Услышав «я вам гарантирую», Дживан и Тамара неосторожно переглянулись. Денис это заметил, но расценил как одобрение:
— Да? Согласны со мной? Вы согласны! Вы понимаете, как тяжело нормальному человеку — и слушать всё время такую… Встанет и распускает язык, извиняюсь, вонючий: ла-ла-ла, ла-ла-ла, это же хочется, извините, блевать! И уродская эта ухмылка ублюдская. Тратить на него двести двадцать рублей? Он же только хает нормальных людей, которые лучше его в тысячу раз! Грязный дрыщ, извините, урод…
Дживан снова почувствовал, что уплывает. Прислонился бедром к торцу Тамариного стола.
Похоже было, Денис проговорился… да, пожалуй, его интеллекта хватило бы на провокацию: поджечь самому, а виноватым выставить Кардинала. Нетерпение подвело: поспешил, слишком грубо стал обвинять…