Опираясь о стол, Дживан примял угол лежавшей с краю бумаги. Он машинально разгладил листок, озаглавленный «4-е отд. Перевод».
Почерк старшей сестры, внизу размашистая Тамарина подпись, и наискосок — автограф замглавврача: круглые завитки, похожие на пружинку. В списке восемь фамилий. Первым номером — Селивахин Дмитрий Егорович. Это Полковник. Под вторым номером значился Гася. Под третьим — Славик. Дальше три старика: Зверков (по кличке Дедушка-голубчик), Софияник (по кличке Скрипач — по ночам он ужасно скрипел зубами) и Алжибеев (по кличке Периметр; Дживан однажды полюбопытствовал, почему Периметр, — ему ответили: «Потому что равен нулю»). Седьмым шёл Кардинал, замыкающим — Вильяминов Максим Иванович, Виля.
— Тамара Михайловна, — сквозь зубы процедил Дживан, когда, наконец, Дениса удалось выпроводить. — Можете ли просветить меня в отношении данного документа?
— Слушай, на тебе лица нет, — сказала Тамара по-женски заботливо. — Ты устал.
— Я правильно понимаю, вы с Ирмой Ивановной без меня…
— Хочешь честно? Я вообще испугалась, когда ты с Шамиловым разговаривал. Не за него, за тебя. Ты был красный весь…
— …без меня всё решили? Славик третий, Гася второй — в Колываново?! Это Ирма Ивановна предложила? У неё у самой диабет, где же совесть?..
— Совесть? — Тамара резко сменила тон. — Это вы, Дживан Грантович, с вашим Гасей прыгали тут до двух часов ночи? Вы кололи ему инсулин, на свои деньги купленный, дорогой, датский? А Ирма Ивановна, между про…
— Зачем датский, когда в процедурной росинсулина целая гора…
— А он действует, этот росинсулин? Вы проверяли? Правда?! Когда?
— Две-три недели назад действовал худо-бедно…
— Именно! Худо, и бедно, и три недели. А неделю назад уже ни худо, ни бедно! Ирма Ивановна бессовестная прыгала тут со «скорой», его брать отказались… Да, да, опять! Во-первых, они говорят, мы его не поднимем. «Он сам идти может?» Не может. «В нём килограмм сто семьдесят, вы смеётесь?» А во-вторых, «психбольной, ставьте нам круглосуточный пост». Мы говорим, посмотрите, он безобидный. Они говорят, «по инструкции ставьте пост». Мы говорим, у нас людей не хватает. Они говорят, «а у нас? Пожалуйста, можем сделать укол». Тот же самый росинсулин. Мы говорим, ну спасибо тогда, мы сами. Мы вас обеспокоили чем-нибудь, Дживан Грантович? У вас телефон двое суток не отвечает. Вы заняты были, я понимаю. Я Ирму Ивановну такую бессовестную еле отсюда выгнала в два часа ночи…
— Тамара Михайловна, я категорически возражаю. Гасю нельзя в Колываново. Он даже до гангрены не доживёт. Он гипанёт через неделю, и всё, его просто не выведут…
— Дживан, миленький, я понимаю. Гасю нельзя, кого можно?
— Вот — кто поджигал, того можно. И нужно. Дениса Евстюхина… Гасю — ни в коем случае! Гасю, Славика — я категорически протестую. Тамара Михайловна, я вам за пятнадцать лет давал слово, вы от меня слышали?
— Какое слово?
— Моё честное слово давал я вам? Правильно. Не давал. Я, Дживан Лусинян, лично вам заявляю: если этих двоих, Гасю и Славика, вы отправите в Колываново, я вам пишу заявление. В ту же минуту.
— Джива-а-анчик! — взмолилась Тамара. — Ну что за детский сад?!.
— В ту же минуту, Тамара Михайловна. Вы меня знаете. А теперь — вы ответственное лицо, вы решайте.
В процедурной, сделав необходимые записи, Дживан открыл сейф с надписью «Heroica», вынул ампулу из упаковки. Надломил стебелёк. Набрал в шприц прозрачную, чуть маслянистую жидкость. Вставил шприц обратно в разорванный блистер. Сделал запись в журнале. Убрал в сейф упаковку, пустую ампулу и журнал. Запер сейф.
Список на перевод в Колываново попался ему как нельзя более вовремя. Только что всё расплывалось, двоилось — и вот снова ясность, сознание правоты. Хотели по-тихому провернуть у него за спиной? Наверное, и перевозку вызвали бы в дежурство Ирмы? Хотели поставить его перед фактом? Ёх-бир!
Дживан открыл дверь и позвал пациента — новенького из надзорной палаты, Дживан уже не помнил фамилию, которую только что автоматически записал: Рыбин, Рыбушкин… Глаза у новенького были мутные, сонные, его шатало. Войдя, сразу же, без приглашения сел на кушетку. На круглой стриженной под машинку башке были видны проплешины, шрамы.
— Что с головой у тебя? — спросил Дживан, извлекая из блистера шприц.
— Двенадцать! — с гордостью заявил новенький. — Двенадцать дырок.
— Откуда? — Дживан стравил воздух, причём вместо струйки параболой, как это изображают в кино, из шприца вытекла одна маленькая капля.
— Отец сильно воспитывал, — сказал новенький с уважением.
— Ляг. Штаны приспусти.
Дживан протёр спиртом место укола: новенький вздрогнул от мокрого прикосновения, зато не пошевелился, когда Дживан вогнал иголку и стал медленно нажимать поршень: сибазон полагалось вводить не торопясь. Полежит пару месяцев, походит два раза в день, утром и вечером, — и уже не уколешь, придётся место искать. У Мамки, который, в сущности, не покидал отделение уже несколько лет, ягодицы окаменели: приходилось колоть в бёдра…
— Вот вы как считаете… — заговорил новенький. — Вас как зовут?
— Дживан Грантович.
— Иван?
— Дж-живан. Грантович.
Лежащий со спущенными штанами больной некоторое время молчал — явно не в силах воспроизвести непривычное сочетание звуков. Потом промычал что-то символизировавшее обращение по имени-отчеству:
— Ммн-мммнович, а вот как вы считаете… вот я — важный?
— Важный, — без запинки, профессионально соврал Дживан.
— Почему?
— Потому что все важные. Каждый человек важный, — легко, не думая, отозвался Дживан, наблюдая за поршнем.
Лёжа на животе, новенький приподнял голову, посмотрел на Дживана с насмешкой и с жалостью, как на неумелого лжеца, и опустился обратно:
— Нас вон сколько… И что, все важные?
— Все, все…
Полежав неподвижно две-три секунды, тот обернулся быстрее, как будто ему пришёл в голову неотразимый аргумент, — Дживану пришлось его придержать, чтобы не выскочила иголка.
— Тогда почему жизнь неважная?
— В каком смысле?
— А что, вы считаете, это хорошая жизнь? — Новенький попытался сделать размашистый жест, обвести рукой всё вокруг.
— Тихо, тихо! Лежи… — Издалека, из другого отсека, кажется, позвала санитарка. — Минуту! — крикнул Дживан в приоткрытую дверь. Довёл до упора поршень и вынул иголку. — Вставай. Сейчас дойдёшь до палаты, ляжешь и сразу заснёшь. Проснёшься — жизнь станет гораздо лучше и веселее.
— Не станет, — с горечью возразил новенький, потирая место укола. — Все важные, а жизнь неважная…
Дживан быстро разобрал шприц, сунул иголку в баночку с дезраствором, цилиндр и поршень бросил в контейнер — и поспешил к тёте Шуре.
Костя Суслов, покачиваясь, стоял на одной ноге посреди коридора и говорил в тапок, как в микрофон:
— Фратрес и сестрес! И на фиг же вы нужны?..
В надзорной палате санитарка «фиксировала» Славика: прикручивала его к койке эластичными бинтами, так называемыми «вя́зками». Ей помогали двое «сохранных» больных — Денис Евстюхин и Андрей Иванов.
— О темпора, — вещал Костя, — о морес! Меня, меня, монументум — и всякая дрянь… Моя фамилия — Гениально. Торжественно. Человечество, кар. Миллион, миллиард! Генассамблея глобального стратегического… дельтаплана! Кар. Слушайте, имбецилы. Высшая человечества… Глория! Никому, только сам! Я единственный. У вас жёрдочки — у меня пьедестал…
— Иди штаны высуши, пьедестал, — откликнулась тётя Шура, затягивая багровыми кулачищами бинт и пробуя, чтобы держало, но не было слишком туго. Славик почти не сопротивлялся, только сипел и перекатывал голову туда-сюда по подушке.
— Хомо хомини люпус эст. А страдают кто? Кар-рапузы! Мягенькому: карапузо, Карузо, Каррерас, ты не как все… Мизерере. Мазутом пёрышки мажете, то́пите… и я первый. Я вас топлю интеллектом. Топим, давим, грызём, щиплем друг друга, ощипываем и кар…
Денис норовил затянуть свой бинт посильнее, тётя Шура его оттолкнула.
— Дживан Грандович! Сделай Славику, чтоб уснул.
— И Суслову тоже сделайте, — прошипел Денис. — Я вас умоляю, сделайте ему укол. Не могу, невозможно же…
— Караганда! Тускарора! Каракарпаки, карело-балкары, народы Карибских стран. На карте одиннадцать с половиной тысяч народов, а сказка одна, феномен? Птички дарят по пёрышку. Кар-равайка. Нырковая утка, гоголь обыкновенный и кар… Кардинал! Очень красивая птица, красные перья. Гоголь дал маховые, соколь дал рулевые. И что происходит? Внимание, дятлы: чудесное преображение! Голубь дурнух, кукушка дурнушка, летучая мышь вообще голая, не говоря черепаха, — становится король птиц. Король птиц! Почему, идиоты? Во-первых, это красиво. Все разные: красные, перламутровые… Шикарно. Изысканно. Уникальный топаз, изумруд, карнавальный карбункул. Летучая голая мышь превратилась в прекрасное существо. Это внешнее, кар. Копнём глубже. Когито эрго сум. Эрго сум тускарора, индейский вождь Соколиный глаз. Острозоркость, решительность, камнем: личностные черты. Плюс моё перо красное — интеллект. Твоё серое — соколь. Берёт твоё серое, моё красное — два в одном. Так бывает. Естественное приращение. Границы личности, понимаете, дураки? Альтер эго! Все личности. Ах, какое богатство! Разные, всевозможные перья. Все перья. Поэтому я король птиц. Теперь третье. Перья — подъёмная сила. Жар-птица. Огромные крылья. Я взмахиваю и — кар! Вверх, над уровнем моря. К солнцу! На крыльях любви. Внимание: кар, кар и… кар!..
Дживан оставил открытыми обе двери — на лечебную половину и в процедурную. Обрывки Костиного монолога были слышны, пока Дживан делал Славику так называемую «болтушку». Не в первый раз Дживан чувствовал себя барменом. Бывали коктейли классические — вот, например, этот — дроперидол с амитриптилином, универсальный рецепт. Иногда составляли более сложные комбинации — и очень часто, увы, методом тыка. Если одно сочетание не срабатывало или сопровождалось совсем уж зверской «побочкой» — тогда подбирали другое, третье… Но в отличие от каких-нибудь виски-с-колой или джина-с-тоником, здесь речь шла об очень сильных психоактивных веществах. И действие этих коктейлей — не в целом, не в среднем, а на конкретную личность — даже для опытных психиатров нередко оказывалось сюрпризом…