яты обе руки: в правой руке — птичье пёрышко, в левой, несколько на отлёте, — бархатная корона. Быстро пройдя сквозь строй грандов, дон Джованни встаёт перед закрытой дверью — и в это мгновение кто-то набрасывает ему на плечи золотой плащ. Дон Джованни открывает дверь в комнату королевы и исчезает внутри.
— Но… — шепчет Его Высочество. — Но…
Внизу капельмейстер взмахивает своей тростью, взмывают перья — и всеми своими трубами, тубами и тромбонами, барабанами и литаврами, флейтами и валторнами, бюгельгорнами, флюгельгорнами и фанфарами гремит гимн.
На пороге заветной комнаты, перед высокой белой филёнчатой дверью стоит дон Джованни, а рядом — приземистая старуха, на ней как будто надет тёмный мешок. Минька совсем иначе представлял себе королеву. Эта какая-то тёмная, широкоплечая, и черты лица кажутся Миньке грубыми, почти крестьянскими… Его Высочество выхватывает у Миньки зрительную трубу и сильно прижимает окуляр к глазу.
— Но, — повторяет Его Высочество. — Но пуэде сер…
Между тем дон Джованни небрежно ведёт под руку королеву — та немного не поспевает за ним, сбивается, переставляет ноги с трудом, она приземистая и старая, ей трудно идти — два старика в бархатных одеяниях протягивают старухе руки — она тяжело, всем весом опираясь на них, взбирается на ступеньку своего трона, оказывается чуть выше своего спутника…
— Но пуэде сер! — Его Высочество держится за шею, за грудь — зажимает, как рану, то место, где под фланелевкой — медальон: тем же движением, как несколько дней назад, когда защищал медальон от Миньки.
Королева кладёт на голову дона Джованни что-то красное, вроде тряпочки…
— Но ло пуэдо креэр!.. — кричит Его Высочество во весь голос.
Тебе не стыдно? Да-да, осмелюсь спросить: не жалит ли тебя эта сцена стыдом? Понимаешь теперь мои чувства? Ты изменила мне — с кем? Ради кого? Для кого?! Для «Джованни»?.. Чудовищно.
Ещё секунда — и сердце Его Высочества разорвётся, поэтому из-под дерева, снизу, — слышится окрик.
Под ногами у Миньки — двое в парадной форме. Один держит наизготовку ружьё со штыком. Кивает почти дружелюбно: слезайте-ка, мол, вот вы где. А мы-то вас всюду ищем, а вы вот где спрятались. Минька видит маленький чёрный глазок ружейного дула. В оцепенении подмечает незначащие детали: форма на двух караульных новая, только что сшитая, плащи стоят колом — а ружьишко какое-то завалящее, вроде берданки… Штык короткий, игольчатый. Как бывает в минуту опасности, Минька быстро, но как-то бесчувственно, отвлечённо, будто всё это происходит не с ним, регистрирует: штык прикреплён кое-как, для блезиру; чёрный глазок поворачивается к Его Высочеству; возвращается к Миньке — слезайте, слезайте, — и при каждом движении штык чуть скашивается.
Его Высочество с Минькой спрыгивают на траву. Караульный на шаг отступает, показывает штыком: мол, туда иди. Что-то насмешливо замечает напарнику. В это мгновение Его Высочество взлетает вверх (йоу! кия! джиу-джитсу!!) и бьёт ногой по цевью. Ружьё оглушительно шандарахает — к ужасу Миньки: сейчас сюда все сбегутся!..
Взрываются облака, разверзается небо, и среди ночи настаёт яркий полдень. Выстреливают, взмётываются фонтаны, раскручиваются огненные колёса с брызжущими лопастями, залп: вспыхивают тюльпаны, переливаются и рябят. Удар: шипя, взмывают волшебные перья, вспархивают тучи райских птиц, взлетают цветочные струи, в расколотом дымном небе трещат листья фикусов и, лопнув, сыплются ломкими блёстками…
В канонаде ружейный выстрел теряется: многие караульные тоже принялись палить вверх. Все четверо — двое в плащах, Минька, Его Высочество — оглушены и ослеплены фейерверком, но, к счастью, Его Высочество первым приходит в себя — и так перетягивает караульного по башке подзорной трубой, что тот падает навзничь, ружьё в одну сторону, а труба, уже без стекла, согнутая пополам, в другую; Минька прыгает на второго солдата, который уже потянулся к ремню, чтобы стащить винтовку с плеча, — но Минька снизу с подвывертом, как учили броцки́е, вжаривает ему под печень и в этот раз не промахивается: караульный валится на колени, хватая ртом воздух…
Дальше только обрывки: мы со свистом проносимся сквозь рощу фикусов, раня руки, карабкаемся, соскальзываем со стены — и, не разбирая дороги, кубарем катимся по склону, в темноте наскакиваем на оливковые деревья, кусты, скользим в глине — прочь от пушечных залпов, от предательской коронации…
Нелегко сохранять царственное достоинство, когда катишься по нисходящей. Когда тебя предали. Грубо толкнули в грудь. Когда ползаешь в темноте, собирая разбитую зажигалку. Когда перед носом захлопнули дверь. Нелегко — но тем более необходимо выдержать испытание.
Помнишь, я говорил, что каждый король, не самозванец, а настоящий король — король-солнце. А что это значит? Подумай. Царственность — это пламя; державность — чистый огонь. Вся грязь сгорит вместе с этими жалкими пёрышками, останутся только свобода и чистота: в сказочных гротах дышат и движутся паутины; над каньонами простираются и оседают, разваливаются мосты; дым завинчивается рулонами; струится и расцветает огненная корона — моя история мчится к финалу.
Смешно, что в решающую минуту всегда подворачивается пустяк: вот, буквально, у Минькиного сапога отслоилась и подвернулась подошва, под неё забивается глина, ему то и дело приходится тормозить и, теряя секунды, прыгать на одной ноге, вытряхивая грязь… Минька с Его Высочеством уже далеко внизу, а залпы рвутся и рвутся, всё небо от края до края затянуто пороховым дымом, и с каждым раскатом эти дымные облака подсвечиваются то зелёным, то красным…
На дороге патруль: небритые личности в кепках, с ружьишками. За дорогой — лачуги, тёмные крыши; ещё ниже — море. Мы ждём, не дыша, когда патруль отдалится. Пригнувшись, Его Высочество беззвучно перебегает через дорогу, Минька за ним, задевает шлёндающей подошвой осколок щебёнки, и этот маленький камушек прыгает по дороге — как Миньке кажется, оглушительно грохоча.
Кидаемся в тёмный проулок. В спину шарахает, от камней — от ограды — с цвирканьем отлетают осколки. Перемахиваем забор, во дворе на нас с лаем бросается шавка, Минька отпихивает её ногой, вслед за Е. В. перекувыркивается через стенку в такой же глухой закоулок, неотличимый от предыдущего, — Его Высочество барабанит в калитку. Калитка распахивается, кто-то в рясе — горбатый? — кланяется, впускает нас, задвигает засов. Не горбатый: у него капюшон на спине — ковыляет, на рясе белеет верёвка — отпирает сарай, внутри пахнет землёй — что-то щёлкает, лязгает, и в руках у нашего провожатого колдовским образом возникает язык огня. Минька впервые в жизни видит керосиновую зажигалку. Она круглая, выпуклая, вроде карманных часов. Грубые морщинистые руки будто бы разрастаются в колеблющемся тёплом свете; лицо тоже старое, в складках. Монах отваливает от пола крышку.
Из погреба пахнет плесенью. Спускаемся по деревянным ступенькам, вдавленным в землю, покрытым осклизлыми лишаями. Впереди тьма. Продвигаемся — первым старик с зажигалкой; обложенный досками и укосинами потолок становится ниже, приходится идти сгорбившись. Для Миньки полная неожиданность, что под землёй теплее, чем снаружи. Но это сырое тепло душит, оно неживое, могильное. Земля под ногами становится липкой, из грязи сочится вода, сверху капает; поскользнувшись, Минька хватается за мокрую стену — и тут пламя гаснет. В кромешной тьме Миньке кажется, что он сейчас задохнётся. В ушах стучит кровь. Минька чувствует, что волосы у него мокрые. В тишине оглушительные щелчки — и в огромных руках вспыхивает огонь зажигалки, он выглядит очень ярким! Через минуту-другую дышать становится легче, шорох в ушах почему-то усиливается, исчезают нависшие над головой балки, над нами чёрная прорубь — и там подсвеченные луной облака и множество звёзд!
Мы снова на берегу моря, на покатой скалистой площадке, поросшей ракушками. Минька вытряхивает из сапога глину, счищает о ракушки грязь.
У валуна — лодка-двойка. Монах-проводник с Его Высочеством подтаскивают её к краю площадки и спихивают в воду. Минька с Е. В. забираются внутрь, старик придерживает лодку, вдруг наклоняется… и целует Его Высочеству руку.
Оттолкнувшись, мы в несколько вёсельных взмахов уходим от берега. В отлив грести в море легко. В скалах — чёрные дыры. Кажется, много дней или даже недель миновало с тех пор, как «Цесаревич» шёл вдоль этого берега и сквозь полусон Минька слушал рассказы Его Высочества о подземных ходах…
На берегу загорается фонарь, гаснет. Зажигается — гаснет.
Налегая на вёсла и запрокидываясь, Минька видит, что у него за спиной, в открытом море, тоже дважды мигает фонарь.
В темноте проступает силуэт корабля… или очень длинного катера?.. Его Высочество прекращает грести. Удерживая равновесие, поднимается и берётся за трап: палуба низкая, до неё легко дотянуться рукой. Вода сильно плещет в борт лодки.
— Благодарю тебя… — Его Высочество берёт Миньку за руку, но как-то сверху — опускает свою правую ладонь на тыльную сторону Минькиной руки. — Благодарю.
Лодку сильно качает — и вдруг, повинуясь мгновенному чувству, а может быть, подражая монаху, Минька склоняется и крепко целует тёплую, влажную от морских брызг, солёную руку.
Его Высочество вкладывает в Минькин кулак что-то круглое — закрывает своими руками и чуть-чуть прихлопывает, как будто запечатлевая.
Лодку снова качает, Минька взмахивает руками и выпускает Его Высочество — а тот в три-четыре рывка вскарабкивается по трапу на борт.
Заводят машину, она стучит громко, как пулемёт. Из низкой трубы брызгают искры. Катер медленно поворачивает, всё вокруг застилается сивым дымом.
Оказавшись под ветром от уходящего катера, я больше не вижу ни чёрного неба, ни моря. Меня окружает густой белёсый туман. Я кашляю оттого, что вместо привычного сладковатого угольного угара пахнет жжёными перьями.
8
Дживан едет в троллейбусе.
За окнами непроглядная ночь. Троллейбус пуст, но Дживан не хочет садиться: стоит за кабиной водителя. Водитель невидим за тёмным стеклом. Держась за поручень, Дживан смотрит в жидкую тьму. Изредка мелькает отблеск: отсвечивают провода, проплывают глубоководные рыбы или струятся актинии или какие-то неизвестные организмы, как будто троллейбус движется в недрах моря, под многокилометровой толщей воды. Дживан целиком погружается в созерцание тьмы. Редко-редко угадываются извилистые следы незнакомых холодных существ.